Любовь сильнее

Он вроде бы и не спал вовсе, барахтался в вязком, черном, точно черничный кисель, забытьи, а кто-то все тряс его за плечи, звал по имени, громко, отчаянно: — Александр Христофорович! Проснитесь! Проснитесь же! — ресницы были тяжелыми, никак не поднимались, но голос звенел громко, настойчиво и не унимался. Саша замотал протестующе головой, и тут в лицо плеснуло холодным и мокрым, смывая сонную хмарь, и он подскочил, задыхаясь, хватая ртом воздух. Оказалось, что он в кровати, в своей спальне, подушка под ним мокрая, как и лицо, и рубашка, а рядом с кроватью нетерпеливо, по-жеребячьи переступает с ноги на ногу Гоголь. — Николай Васильевич? Что это значит? — Что? — Гоголь, словно нерадивый ученик, спрятал за спину пустой кувшин, но тут же знакомым упрямым жестом выпятил подбородок, — Яков Петрович уехал производить арест преступника! Один! Вставайте, мы должны ему помочь! За казаками я уже послал Тесака, но они так и не приехали… Бинх сел и тут же зажмурился, комната заплясала, закружилась, словно в карусели на ярмарке. — Александр Христофорович! — голос доносился будто издалека, нетерпеливый, возмущенный, — Ну что же вы! — Дайте мне минуту… Яков, Яков… ну почему ты мне не доверился? — Лучше скажите, откуда вы знаете про арест? — Бинх заставил себя встать на покачнувшийся под ногами, словно палуба, пол. — Оксана рассказала, Яков Петрович письмо получил с курьером, он читал возле зеркала, а Оксана… — Любопытна, как и все женщины, даже после смерти. — Сабля впервые в жизни, с ученических времен, казалась не продолжением руки, а тяжелой неудобной железкой. — И что же было в письме? Гоголь виновато вздохнул: — Понимаете… Оксана, она, конечно, хорошая, но только очень обидчивая. Показалось ей что-то, вот она и не говорит, что в письме. Я уж объяснял, как важно нам знать, только она… — он развел руками. — Но я еще попробую. И прежде чем Бинх успел что-то сказать, повернулся к небольшому зеркалу на стене, откашлялся и позвал: — Оксана… Ну покажись! Я правда считаю, что ты краше всех местных дивчин! — Исключая тех, кто не утонул и не покрылся плесенью, — буркнул Бинх, натягивая сапоги. Гоголь шикнул на него, состроил самую умильную физиономию и снова обратился к зеркалу: — Ну же, Оксана! Да как же местным дивчинам сравниться с тобой? Честно сказать, тебе и городские барышни в подмётки не годятся! Ни у кого нет таких волос, точно чёрный шелк. Зеркало дрогнуло, рябью пошло, и воодушевленный Гоголь продолжил с утроенным усердием, напоминая Бинху Лису из басни господина Крылова. — Ни у кого нет таких алых губ, словно заря утренняя. Ни у кого нет такой белоснежной кожи, точно, точно… — он остановился, растерянно оглянулся на Александра Христофоровича. В зеркале мимолетно мелькнуло капризное девичье личико и тут же исчезло. — И характера такого стервозного ни у кого нет, — не вытерпел Бинх. Переговоры грозили затянуться, утопшей девице явно по сердцу пришлись щедро рассыпаемые комплименты. — Николай Васильевич, я бы посоветовал вам сменить стратегию. Гоголь удивился: — Это как? — Будьте со своей мавкой построже, вот как! Смелее, — подбодрил он растерявшегося Николая Васильевича. Гоголь сосредоточенно нахмурился, сделал глубокий вдох, и не успел Бинх и слова сказать, как на комнату обрушился могильной плитой пробирающий до костей холод. Краски словно выцвели, звуки исчезли, в давящей тишине отчетливо слышалось биение крови. — Николай Васильевич, — начал было Саша и осекся, Николай Васильевич исчез: на него черными провалами вместо глаз смотрело то самое жуткое существо с белым, как у мертвеца, лицом. — Явись немедленно, мавка! — в зеркале, покрывшемся паутиной инея, отразилось перепуганное девичье личико. — Я пришла, пришла! Не сердись, Тёмный! — она молитвенно сложила перед собой руки. «Тёмный» — Яков, помнится, так же назвал Николая Васильевича, и следовало признать, что слово это как нельзя лучше подходило существу, которым стал Гоголь. Тьма вместо глаз, тьма расходилась зловещей паутиной по лицу, И Саша не мог перестать себя спрашивать, как глубоко угнездилась тьма в этом мальчике. — Письмо, — мавка торопливо закивала, и зеркало послушно показало Якова, ломающего печать на конверте и читающего послание. Отражение подрагивало и расплывалось, но содержание можно было рассмотреть. — Следуйте первоначальному плану. Объект номер один доставить в целости, используйте ошейник. Объект номер два непременно привезти обратно, он может оказаться чрезвычайно полезен. От свидетелей избавьтесь. — Прочитал он вслед за Яковом, который недовольно скривил губы, потом резко смял письмо в кулаке. Тёмный, склонив голову на бок, наблюдал за происходящим, похожий на хищную птицу. — Что ж… Понятно. Николай Васильевич, отпустите барышню, и будьте любезны, вернитесь в естественное состояние, — попросил Саша самым спокойным голосом, стараясь не думать, какое состояние для Гоголя является более естественным. — Александр Христофорович, — в комнате ощутимо потеплело, мир дрогнул и вернулся в привычное состояние. — Вы поняли, о чем говорится в письме? Гоголь выглядел смущенным, но это снова был он, а не Тёмный. — Более или менее. Яков Петрович знает, кто такой Всадник. Официального ареста, суда и наказания не планируется. Яков просто заберет преступника с собой, видимо… Он имеет какую-то ценность. Теперь понятна просьба Якова не вмешиваться. Нужен ему этот душегуб, нужен целым и невредимым. И скорее всего, тот, кого Яков поймать попытается, не является обычным человеком. Саша перепроверил, заряжены ли пистолеты. — Вы когда-нибудь стреляли? Гоголь помотал головой: — Не доводилось. — Николай Васильевич, вам лучше остаться здесь. — Нет, — Гоголь и не удивился просьбе. — Вы… будете только мешать, если дело и впрямь серьезное, то нужны люди обученные, а вы что делать станете? Заметки путевые писать или военные очерки? — Нет, — мальчишка даже не отреагировал на нарочито насмешливый тон. — Вам напомнить, чем закончилась предыдущая ваша эскапада? — спросил Саша, отчетливо ощущая всю мерзость и нечестность подобного приёма. — Мне вас спасать пришлось, а сегодня на зеленых новичков отвлекаться не получится. Лицо Гоголя на секунду окаменело, скулы напряглись, но ответил он на удивление сдержанно: — Сегодня меня спасать не придется, я вам обещаю. Ну и что ты будешь с ним делать? Разве что запереть где… Но Гоголь словно мысли подслушал: — Все равно не удержите, Александр Христофорович, знаете ведь… — он помолчал, — Вы не беспокойтесь… Я могу и за себя постоять, и за вас. «Этого-то я и боюсь», — хотел сказать Саша, но не стал. К поместью Данишевских подъехали уже в сумерках, Бинх сделал знак остановиться и спешиться, не подъезжая к парадному входу. Сам достал пистолет, взвел спусковой крючок. У ворот стояли привязанные лошади, увидев людей, несколько из них жалобно заржали, другие захрапели, забили копытами, натягивая поводья, кося испуганно вытаращенными глазами. Одна, две, три, четыре… Яков не один приехал арест производить, с казаками. Только где они? Почему не выставили дозорного? Гоголь рванул было к крыльцу, пришлось невежливо за ворот ухватить: — Николай Васильевич, без спешки, ясно вам? — для понятливости еще встряхнул. На миг показалось, что глаза Гоголя начало заволакивать черной дымкой, но нет. Все та же чистая бирюза, Гоголь кивнул, безмолвно обещая не спешить, но сам так и тянулся, так и рвался побыстрее войти. Лицо его было бледнее обычного, пугающей алебастровой бледностью, у висков виднелись черные узоры вен. «Такова его натура, Саша», — прозвучал в голове из памяти уверенный голос Гуро. — Ее не подавить, не перевоспитать. Можно лишь направить. — Николай Васильевич… Еще секунду, — Саша остановился, пытаясь подобрать нужные, правильные слова, чтоб понял, чтоб прислушался. — Николай Васильевич, вам не обязательно это делать. — Что делать, Александр Христофорович, — ответ прозвучал шепотом, от которого по коже мурашки побежали, на Бинха снова глянули стремительно темнеющие глаза, словно в бирюзу чернил плеснули. — Вот этого… — он ласково пальцем пригладил погладил по вискам, на которых змеились черные прожилки. — Не надо, не поддавайтесь вы этому, Николенька! Якову мы и без тёмной силы поможем! Не нужна она вам! На миг сквозь бледную маску на Бинха снова посмотрел знакомый мальчик, моргнул, а потом по губам скользнула так не идущая ему чужая усмешка: — Справимся? — Да, справимся! — Александр Христофорович уверено, но бережно обхватил бледное лицо ладонями, глянул в уже почти совсем черные глаза. — Мы справимся! Как люди, понимаете? А не как… — он замялся. — Не как чудовище? Нечисть? — теперь на Бинха смотрел знакомый Николенька, смотрел виновато, — Я постараюсь, Александр Христофорович, если уж вам так важно… Я постараюсь. — Вот и славно, — совершенно естественным показалось, прижать мальчика к себе, коснуться губами виска. Гоголь сначала деревянно застыл в объятиях, потом сам обхватил, сжимая. Но когда отстранился, вид у него был растерянный. Растеряешься тут, впрочем Александр постарался все мысли о личном из головы выкинуть, не до них сейчас. После, все после. Огромные парадные двери были снесены с петель, словно порывом ветра, одна из тяжелых каменных ваз опрокинута на бок, треснула. Поздние осенние георгины тревожно багровели среди жирной черной земли. — Знакомый пейзаж, — пробормотал Бинх, и сердце сжалось от вины и боли, потому что казаки были здесь, все до единого. Снова он недооценил предприимчивость и практичность Гуро: рисковать в одиночку Яков не собирался. Видно, с самого начала решил, что кинет в бой оловянных солдатиков. Кто-то из казаков лежал у самого входа, кто-то успел пройти немного дальше, прежде чем его настигла смерть. Саша, стиснув зубы, перешагнул через тело, потом посмотрит, кто это, пошел дальше, сделав знак Гоголю держаться позади. Еще двое скорчились у стены, как раз под гобеленом, изображающим пасторальную картинку. Тела почти разрублены надвое, кровь широкой полосой тянется по широкому коридору, там дальше, Саша помнит, обеденный зал с огромным камином. Он оглянулся на Гоголя: бледный, закусивший губу Николай Васильевич шел следом. Кивнув ему ободряюще, сосредоточился на голосах, доносившихся впереди. Бинх осторожно выглянул, прячась за мраморной статуей. Похоже, их помощь Якову не требовалась, и без того нашлось, кем пожертвовать. Яков стоял, тяжело опираясь на стену, правая рука повисла плетью вдоль тела, разряженный пистолет валялся рядом, саблю он держал в левой руке и видно было, что привычно ему работать с холодным оружием обеими руками. Бледный, на лбу испарина, однако в глазах огонь и улыбка на губах победительная. Граф Данишевский хрипел рядом на полу, зажимая руками живот, но сквозь пальцы просачивались на пол капли крови, тяжелые, темные. Данишевский все силился ползти, но только сучил ногами, размазывая кровь. Александр проследил за его взглядом и оторопел: в кресле с неестественно прямой спиной сидела Елизавета Андреевна Данишевская, руки связаны, а на тонкой шее ошейник — то ли стальной, то ли железный. Молодая женщина выгибалась, видно было, что дышать ей тяжело, но она также смотрела на мужа, не отводя взгляда. — Ну-ну, госпожа всадница! — Яков рассмеялся, сверкнул зубами в улыбке. — Умейте достойно проигрывать! Уж к своим годам, весьма почтенным, как я понимаю, вы должны были многому научиться! Елизавета метнула на Якова взгляд, полный испепеляющей ненависти: — Перестаньте! Прекратите его мучить! — Кого? Вашего мужа? Вам его правда жаль? — взгляд у Якова сделался задумчивым. — Знаете, это прелюбопытно! Эти ваши… реакции… почти как у человека. Впрочем, у нас будет достаточно времени изучить их во время нашего долгого и полезного сотрудничества в Петербурге. — Сотрудничества? — Бинх шагнул вперед, не мог поверить своим ушам. — О каком сотрудничестве ты говоришь? — Саша? — Яков растерялся, но мгновенно взял себя в руки, лицо его посуровело, стало замкнутым, отстраненным: — А вот это дела государственные и Вас, Александр Христофорович, они никак не касаются. Я кажется, говорил уже. После все обсудим. — Меня уже многое коснулось из того, что не должно, — отступать Александр не собирался. — И судьба госпожи Данишевской тоже. Она должна ответить за совершенные преступления. — Нет, — отрезал Яков. — Судьба госпожи Данишевской — более не ваша забота! — Да опомнись! — Бинх указал на разгромленную гостиную, на трупы на полу. — Ты правда думаешь, что сможешь как-то управлять этим существом? Этой… этой тварью? Не хочешь суда? Пускай! Давай уничтожим её здесь и сейчас. Краем глаза он увидел, как вздрогнул словно от удара Гоголь, но сейчас было не до чувств мальчишки, — необходимо отговорить Якова от самоубийственной затеи. Данишевская вдруг рассмеялась хрипло и зло: — Это я-то нелюдь? А вы кто? — она вдруг наклонила голову, растянула губы в злой улыбке: — Вы рассказали уже Николаю Васильевичу зачем его сюда привезли? — Это совершенно неважно, — кому другому Яков показался бы невозмутимым, но Александр заметил, как нервно и быстро дернулся уголок рта. — Вас привезли сюда, как теленка, на убой, — светским тоном сообщила она застывшему Гоголю. — Не знали? — Хватит говорить глупости! — Яков прервал Данишевскую, шагнул ближе, сжимая шпагу, но она не обратила на угрозу внимания. Смотрела неотрывно на Гоголя. — Вас привезли, чтобы принести в жертву мне. Знаете, как в лесу привязывают беспомощно блеющего ягненка, чтобы приманить волка. Вот и вас так же привязали, чтобы выманить меня! — Я не понимаю, — Гоголь тяжело дышал, — я не понимаю, при чем тут я… Яков Петрович… — он оглянулся на Якова, растерянный, не верящий, не желающий верить в услышанное. Данишевская расхохоталась громким ликующим смехом: — Вы всего лишь приманка! Расходный материал! Вы — всего лишь нечисть, которую всегда будут или бояться, или использовать в своих целях. Каждое слово было наполнено ядовитой беспощадной правдой, и каждое било точно в цель. — Милейший Яков Петрович все точно про вас разузнал. Привез сюда, чтобы с помощью одной твари поймать другую. Погибшим прикинулся, а сам все следил, как вы на пепелище рыдаете, ждал, когда же я по вашу душу приду. Да только я, каким бы чудовищем ни была, и то вас, дурачка наивного, пожалела. Уж больно убивались. — Нет! Это неправда, Яков Петрович, скажите, что это неправда, что она лжет? — Гоголь обернулся и по лицу его, по отчаянным глазам было видно, как хочет он чтобы его разубедили, успокоили. Видно было: не нужна мальчишке правда, только не такая. Боль, которую испытывал Гоголь, была так остра, так осязаема, что Александр хотел крикнуть: «Ну солги ты ему!» Но не крикнул, смолчал. То что мы хотим, и то, что нам на самом деле нужно — разные вещи. Да и отвечать ничего не пришлось, хватило в долю секунды больше чем надо длящегося молчания. — Нет, — Гоголь качал головой, словно пытался отмахнуться от злой, неудобной, причиняющей боль правды, а Данишевская заливалась торжествующим хохотом. — Ну и с кем вам лучше быть рядом, Николай Васильевич? С ними? С теми, для кого вы разменная монета, нелюдь? Я не тронула вас, потому что мы одинаковые! Вы — такой же, как я! Так будьте рядом со мной! — Я чудовище… — медленно проговорил Гоголь, словно пробуя слова на вкус. — Чудовище?.. Ведьма зашлась хриплым ликующим торжествующем воем. — Нелюдь! Темный! — Нелюдь… Тёмный… — Гоголь вторил ей неуверенным шепотом, а тьма вокруг него все сгущалась. Только когда изо рта вырвался клуб пара вместе с дыханием, Александр вдруг осознал, насколько холодно стало. По стенам пополз жемчужным узором иней, тьма медленно сочилась, словно сукровица из раны, постепенно заполняя залу.