Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И недаром в липовую цветь.
Его хватают за руки, скручивают их, а он только рвётся зачем-то. Сам понимает, что бесполезно, что сил нет, но всё у него такое туманное и хочется из боли выпутаться. Но боль — она сатана, просто так быстро и безвоздейственно не отпускает. Чтобы от неё избавиться заплатить много нужно, таких средств у многих не бывает. Что говорить о Даниле? В плечо вкалывают шприц, рыжеволосый ещё как-то мечется, а потом затихает, обмякает в руках двоих санитаров, переставая что-либо ощущать, лишь сильно дыша, в глубоком сне.Вынул я кольцо у попугая —
Знак того, что вместе нам сгореть.
Он говорил, что совершенно не болен и что каждые его диагнозы исключительно выдумки. А что по итогу? Застрелиться готов, а оружия нет. Зарезаться — мгновение, но ножей у них не бывает. Ему плевать кто он, как он живёт, как чувствует, и что с ним тут сотворят. Только бы забыть и не чувствовать — другого не нужно.То кольцо надела мне цыганка.
Сняв с руки, я дал его тебе,
И без Лизы всё начнётся снова. Без этой маленькой, хрупкой девочки, что давала надежду на то, что кроме этого карцера что-то будет. Без этой эстетичной и искренней чайки, чьё дыхание чаще всего пятнадцать вздохов в минуту — он считал. Без неё сгниёт душа, а остатки разума точно не выдержат и снова придётся пить эти таблетки, потому что захочется догнить телом и организмом. Для чего она вытащила его из гроба? Для чего дала надежду? И кто он без неё? Наверное, он просто точка в последнем предложении в истории, где всё непонятно о псе, которого забили палками. Наверное, он последняя страница собственного блокнота, которая оставлена для самого важного и многоговорящего рисунка.И теперь, когда грустит шарманка,
Не могу не думать, не робеть.
Но Неред нелегче. Вся ненависть к себе упала на собственные плечи; такая слабая, такая глупая. Она закрыла глаза, а в голове, словно эхом в глухом лесу, отдавалась его холодная ветреная фраза: «спокойной ночи». Наверное, ему тяжелее, ведь он даже поговорить толком не захотел. Девушка его бы поддержала, осталась бы рядом, вот только есть ли от этого толк. Прижала бы, утешила, однако, завтра последний день, а послезавтра одна из палат опустеет. Она уйдёт, останется полосочкой в его жизни, лишь воспоминанием, пускай и большим. Как жаль, что они не могут сорваться за эти ворота вместе. Такая бы жизнь была. Счастливая. Та, о которой они и знать не знали, а такие молодые. Бегали бы по проспектам, катались в поездах, читали идиотские романы и слушали виниловые пластинки. Зима, подобная шипучке. Весна — раздвинутые шторы в пять утра. Лето на вкус малины. И осень — холодный душ воспоминаний. Могли бы самыми яркими, громкими. Таких бы знал весь город, весь большой-большой Петербург. Но жизнь никогда не спрашивает, только бьёт и не оставляет шансов. И как они могли о таком только мечтать, зная всё наперёд? Она его простит, а он её никогда.× × ×
В ту ночь Дане просто повезло, ведь его не связали, посчитав это обычным приступом в качестве обострения. И если бы это повторилось, тогда бы и началась вся волокита: перевод в другую палату, какие-то корректировки в карте, снова, только теперь доводя всё до предела. Санитарам в ночную смену всё это решать не хотелось, потому и вкололи сильнодействующее успокоительное, он проспал почти сутки. Но через эти сутки Дане было откровенно всё равно, что с ним сделают, переведут ли куда-то, перетащат. Вмиг всё словно прогорело. И если бы его резали ножом по живому — не подал бы признаков. Потому что хуже произошедшего быть, казалось, не могло. Проснулся с невероятной головной болью, встал на ватных ногах, а в палате было темно, как когда он тут носился. Думал, что проспал то пару часов, но осознал, что сутки, подойдя к окну. Темнота выглядела иначе: как-то помрачнее; свет фонарей падал по-другому. А пальцы обвили решётки, со слабой силой дёрнули на себя — сильно вколоты, даже если бы восстановился, собрался, то не смог бы такие выдернуть. Да даже если бы выдернул, то чтобы делал дальше? Разбил стекло и бежал? Бежал-бежал, смог бы преодолеть высокий забор, остаться незамеченным, ведь психбольные сбегали когда-то и как успешно. Добежал, укрылся, но что потом? Смог ли быть счастливым? Люди сами счастье строят, а Кашин знает, что не смог бы после того, что случилось.В голове болотный бродит омут,
И на сердце изморозь и мгла.
Руки предательски дрожали, но всё-таки нашли за тумбочкой блокнот. Прятал довольно надёжно и через пару дней хотел отдать Лизе, сказать, как сильно любит и мечтательно рассказать об очередных планах, а теперь вот это утратило смысл. Что ей эти бумажки? Выйдет за территорию, пройдёт пару шагов и выкинет все его старания и все его чувства в урну. Но рыжеволосый ей точно этот блокнот покажет, только закончит последний рисунок, как завершение их ниточки. Той ниточки, что оказывается становилась тоньше со временем, а он не видел. Нить — оборвалась, а он — ослеп. Таких ниточек много не бывает, а моток не рассчитан на много попыток. На полу оказывалось всё больше и больше следов от стирания карандаша ластиком. Ему не нравилось. Время шло быстро, выстукивая уходящие секунды. Нить всё начиналась и начиналась заново, каждый раз обрываясь громко и резко. А Данила понял, что закончить он не сможет, что пускай по факту всё и прекращается, но только не в его голове. На последней странице осталась только надпись на грязных разводах, которую потом он непременно сотрёт — эта для Лизы.Может быть, кому-нибудь другому
Ты его со смехом отдала?
× × ×
Не придёт. Она ждала его слишком долго, знала, что может обидеться. Но не до такого, чтобы не прийти вовсе, чтобы не попрощаться. Да, это больно, всё можно понять. Но завтра утром ведь от неё следа и не останется, понимает ли он это, ведь так в мыслях, чтобы следа не осталось, не получается. Они же будут помнить, будут жалеть, умываясь каждое утро ледяной-ледяной водой, будут хотеть вернуть время вспять. Но время как вода, течёт-течёт, потому его и поймать нельзя, зачерпнуть и остановить тоже. Им стоит хоть что-то сказать друг другу, а не оставаться в холодных чувствах, невыполненных обещаниях, омрачёнными обстоятельствами, в которых нет вины Лизы. А он винит. По нему ещё вчера это было видно. Не придёт. А значит, ничего и не было раньше. Значит, не чувства это, а просто безвыходность от одиночества. Лиза поцеловала свою ладонь, просунула руку через решётки, прижав ту к стеклу, тем самым уже попрощавшись с почти что самым дорогим, что было, передав тем самым всё последнее Дане. Из глаз невольностью полились слёзы, но на них было всё равно, даже ладошки не потянулись вытирать их. Хотелось только доползти, в переносном смысле, до палаты, упасть на кровать, проспать до утра, а утром начать другую жизнь. Пусть и той самой «другой жизни», «чистого листа» и всего прочего не бывает. Но стоило только девушке собираться спрыгнуть и уже уходить, как глаза поймали медленно зашедший, измученный силуэт. Это был Даня, но не тот, что раньше; измученный, поблеклый, что-то в нём промелькнуло — такое чужое, выбитое из колеи. Это был совершенно другой человек, который сейчас сел напротив без привычного поцелуя, объятий и излюбленных лишних слов. Это был будто бы новый знакомый, который оказался в этом помещении впервые и уже поедал мрачным взглядом.Может быть, целуясь до рассвета,
Он тебя расспрашивает сам.
Хотелось лучику солнца отогреть холод, повеявший напротив, но сил пошевелиться не было. Право на движение имели только глаза, что не могли оторваться, что сквозь пелену видели всю ту боль, которую невозможно передать, даже если очень постараться. Он сам был точно труп, неживое что-то, однако, дрожащие руки ожили и протянули тот самый блокнот с того самого дня, что запомнился излишней любопытностью: — Нет, не подглядывай! — рыжеволосый только усмехнулся, всё-таки отрываясь от листа и сжимая пару её пальцев слабой хваткой в кулак — жест был чисто дружеским, но таким приятным, что хотелось, чтобы такие моменты только повторялись. Но руки вскоре разошлись, словно берега у них совершенно разные, и они корабли, что потонут абсолютно скороспешно в собственных же разочарованиях. Но ведь так и было. — Обещаешь, не подглядывать до конца? Наконец, закрыв блокнот с практически законченным рисунком, который стоило только подкорректировать и добавить пару деталей, Даня поднял голову с небольшим наклоном вбок, показывая всё своё хорошее настроение. — Обещаю-обещаю. Неред неуверенно взяла, а молодой человек всё же кивнул, как бы убеждая открыть блокнот. Первая страница уже заставила застыть на месте, поражаясь детальности рисунка: Лиза, серым карандашом, сидящая у подоконника, просто улыбающаяся. Следующая страница, ещё одна и ещё одна — и там всё также она.Как смешного, глупого поэта
Привела ты к чувственным стихам.
Везде такая разная, но во многом заметны в тему или нет небрежно нарисованные галочки, что отличаются стилем уже явно не начинающего художника и напоминают птиц. Но об этой странности думалось последним делом, ведь только сейчас стала понятна одержимость. Одержимость Кашина ею, ведь какие только положения и выражения Лизы не были на страничках, и как их было много. На каждой дата, причём точная, ведь они и правда встречались в эти дни и в каждый было поймано правдивое настроение девушки. Это уже началось казаться жутким, ведь милыми были бы пару рисунков, а тут их гораздо больше. Лиза не поднимала глаз, начинала листать более быстрее, уже не сильно вдумываясь в смысл изображённого, желая дойти до конца для приличия и чтобы не обидеть. Ведь больше поговорить хотелось, было о чём, а блокнот — это, наверное, подарок и явная формальность. Потом пересмотрит. И до последней страницы дойти всё же получилось. Она бы совершенно иной. Действительно «грязной», «затёртой», но главной деталью был почерк: неаккуратный, еле разборчивый, но Лиза постаралась понять. «Я всегда любил тебя». Любовь — это же ебаное клеймо. И тот, на ком повисло это клеймо, уже не отвяжется. Никогда. Придётся тащить, падать, подниматься, разбивать колени, ломать шею, но всё равно идти — идти, пока внутри в одном сердце пытаются устраиваться два. В глазах снова застыли слёзы, но те оказались почти полностью держаны. В горле стоял ком, но даже сквозь него на эмоциях вырвались запутанные оправдания и слова, отчёт которым отдавать было нельзя: — Ты же знаешь, что я тоже. Я ведь старалась всё исправить... Я не думала, что... — Молчи. — действительно заткнул грубо, но тихо, заставляя мгновенно отсечь любые попытки оправдаться, понимая их бесполезность для них обоих. Он же ни слову не поверит, а на деле просто тошно его слышать, ведь когда-то очень многое любые слова значили, а сейчас понимает, что может услышать, и что вновь сведёт его с ума, теперь уже в прямом смысле. Лиза нечётко уловила момент в памяти, когда она резко замолчала, сжала зубы, а Даня всё же приблизился, оставляя слишком чувственный поцелуй на губах. Все поцелуи раньше показались теперь ничем, ведь в этом было что-то невозможное. Что-то такое, что напоминает второй поцелуй после первого неопытного, когда учишься, а потом просто ловишь кайф от юности до пошлости. Уже ничего детского-то и нет — такое в жизни то один раз. — Зачем ты со мной так? — шёпот остро прорезал всё внутри; губы снова поймали родные — дурацкий замкнутый круг, не имеющий конца, — Зачем ты, блять, меня убиваешь? — оставил ещё несколько поцелуев, отстраняясь теперь окончательно. Как же хотелось остаться здесь навсегда, на этом выцветшем подоконнике, где были первые откровенные и, кажется, последние слёзы, но Данила бы, наверное, никогда бы больше не смог повторить всё также красиво, как было у них целый месяц, похожий на какой-то сон, что выделился солнцем во мраке. Он бы не простил, не позволил, только бы смотреть мог равнодушно-равнодушно, даже если внутри у того не прекращалась буря. Лиза ничего не говорила, только молчала, как он и приказал в буквальном смысле этого слова, да и сказала бы действительный бред, ведь по факту всё очевидно и остальных слов не нужно. А рыжеволосого мальчика с большими когда-то мечтами это разозлило почему-то. Руками он дотянулся до хрупких плеч, мысленно вырисовывая безумно эстетичные узоры на коже сквозь ткань, сжал до костей, от которых должен был остаться хруст, но на деле никаких даже движений не последовало. Может жест и болезненный, но Лиза не заметила, была почти бесчувственна, восприняла за нежность. Показалось, что между ними произойдёт что-то особенное в последнюю ночь, однако, та самая нить продолжала теперь крошиться на мелкие кусочки. Тишина. Пальцы ловко «перебежали» к шее, сжимаясь на пару мгновений сильно, заставляя только округлить глаза и податься грудью вперёд с глубоким выдохом: — Даня… — это имя никогда не звучало так растерянно. На белой бледной коже остался ярко-красный след, словно горящее пламя, выдающее действительно болезненный жест. — Во всём виновата только ты, — тот самый идеальный голос приобрёл небрежно измазанный окрас, в нём словно дьявол говорил, что сейчас вжал в опору максимально при попытке выбраться из хватки. — Ты. Ты. Ты. — он сам дышал почему-то так тяжело, словно остановился после тяжёлой пробежки, у которой имя «боль». — Я же люблю тебя. Ты только моя будешь, а не моя – значит, не чья. Было холодно. Только сейчас Лиза ощутила этот холод, но сопротивляться перестала. Всё поняла. Заглянула в последний раз в эти красиво замороченные глаза, запомнила эстетику веснушек и рыжих волос, выпуская несколько кристальных слезинок, и услышала самые последние слова вперемешку с чистым-чистым безумным смехом. — Как там? Ты — моя любовь, я — твоя погибель.Ну, и что ж! Пройдет и эта рана.
Только горько видеть жизни край.
Руки сжались быстро, а тело отдалось в яром сопротивлении, почти так же, как и когда маленькая девочка подпускала к себе «любовь», давая отпор собственным же чувствам. Пыталась оттолкнуть, дышать дальше, в горле застыло что-то вымотанное. Эти попытки продолжить мучиться дальше были недолгими. Затихла. Обмякла в его тяжёлых ладонях, не желая больше оставлять в своих следах оправдания. Осталась на этом чёртовом подоконнике навсегда, как и хотела, с ним, с единственным, и с этим «не квартиру… нет… дом», «купим, конечно, купим». На Троицком проспекте мгновенно погасло два фонаря; в пальцы вжался один кончик сигареты. — Покурим, Лиз? Одну на двоих, значит, так? Странно, но она не ответила.В первый раз такого хулигана
Обманул проклятый попугай.