× × ×
— Ну что, Елизавета, самочувствие хорошее, всё хорошо, да? Неред терпеть не могла все эти бесполезные разговоры с психиатром, у которого она была, кажется, уже чуть больше года. И за этот год «результатов» особо не было, лишь улыбнулась пару раз, начала кивать и делать вид, что всё осознаёт и понимает, но это лишь для вида и для специалиста, что иначе бы доставал своими «методами» ещё хуже. Вот и сейчас кивнула, выдавая какую-то невнятную эмоцию, мол, отстали бы побыстрее. В кабинете жутко жарко и неуютно, а ещё пахнет какими-то дорогими портсигарами, но понты в Кащенко крайне неуместны и некорректны, загрызут даже взглядом. — Значит, так и запишем... Ни на что не жалуемся, верно? В непонимании последовал ещё один кивок. Очередные допросы. К чёрту. — Ну и отлично. Выпишем тебя через неделю. Давно уже здорова, всё понимаешь, да? Нет. Застыла, в чём-то немом, как и всегда, только сейчас была в откровенном шоке, не в силах подать и малейшего жеста. Могла бы якобы «говорить» — прозвучало бы стократное отрицание, а вместо этого руками ухватилась за собственные волосы наигранно резко вырывая несколько клоков, вот только боль ощущала вполне реально, но игнорировала. Зажмурила глаза, протерла лицо руками, обняла себя за колени, качаясь вперёд-назад, оживилась, как только могла, собираясь идти на крайние меры. Но не прокатило. — Это от радости у тебя. Мы сейчас примем лекарства, ты выспишься. А по поводу «речи», ты не переживай, в жизни что-то случится такое и заговоришь. Давай, я тебя в палату провожу, давай-давай. И стало понятно, что причина, вероятнее всего, в чём-то «местном», а далеко не в психическом состоянии больных, которые, как началось выясняться, выписывают также, не долечив толком. Места нужны — об этом речь шла и в слухах, застывших где-то в туалете и просто было само по себе очевидно, что и как.× × ×
Вся эта первое время «мирная» и «красивая» любовь начинала превращаться во что-то истошное для Лизы, потому что она знала, что скоро уйдёт, что бесполезно теперь отдаваться в это без остатка, но не решалась рассказать ни о чём Кашину. Каждый раз тяжело и почему-то болезненно в душе поднимала на него голову, смотрела в эти слишком влюбленные глаза и вновь утыкалась в плечо, не в силах убивать этот взгляд и эти серые навсегда вымотавшиеся глаза. Теперь она думала о собственных чувствах, почему она ничего не делает, чтобы остаться, почему закрыто окно, но каждый день в туалете безумно холодно. Думала и о том, что ведь Даня узнает, а потом весь его красиво выстроенный мир закроет свои горизонты, и останутся лишь четыре стены, что тогда его точно сгубят. Тогда, но не сейчас. Оставалось меньше недели и непонятно было, что дальше. А Даня всё не успокаивался. Изрисовал блокнот ею полностью, во сне шептал лишь её имя, в бреду вспоминал лишь о ней — казалось, ничего ближе и роднее уже не будет. Дошло до того, что как-то очнулся ночью и сам не помня, нашёл её палату на другом этаже по памяти, была какая-то слишком острая необходимость. Смотрел так, на неё спящую, наверное, пару минут, а потом вернулся сам. И в темноте мерил углы, в темноте цеплялся за холодный пол, думал как же так. В нём же всё чёрствое, он себя никогда не отмоет, плохой человек, негативная личность, тёмная фигура. Но в итоге приручил такой цветок, такую чистую, такую простую. Его. Только его. Собственность вымерялась и в лёгких своеобразных засосах, что не оставались на коже, что-то наподобие укусов. Но в этом была острая необходимость, а иначе как привязать к себе, как выразить всё, что творилось внутри. Ведь весь день рыжеволосый страдал, чувствовал слишком нарастающую апатию, а ночью хотел жить, хотел безумства, думал, что горы свернёт, перенеся их на другой край света. А вместо этого всего лишь выучил пропорцию рёбер и соотношение ключиц. — Лиз, я ведь, блять, ёбаный безумец... — он выдохнул большую порцию сигаретного дыма прямо на сидящую напротив и улыбнулся. Выветрится, потом, к чёрту. Девушка лишь улыбнулась слегка, думая о какой-то шутке, сама делая последние затяжки чего-то дешёвого, неприличного, но такого необходимого. — Я ведь, сука, жить без тебя не смогу. Вот как мне? И полуулыбка вмиг погасла, будто бы и не было её вовсе. Неред не докурила. Приоткрыла окно, выкинула где-то половину сигареты, и ловко придвинулась к молодому человеку. Её пальцы вытащили из его что-то близкое к окурку, также выкидывая через небольшую щёлочку. Лёгких запах, однако, остался: и от них, и в помещении. Губы резко примкнули к губам, заглушая все терпкие ощущения и мысли. Пусть не говорит об этом и не думает. Она скажет ему завтра, ведь пора. Давно пора. Её холодные ладошки проползли под его рубашку, пройдя куда-то ближе к спине, но это не вызвало и малейшей реакции, будто бы Даня ожидал и знал об этом жесте наперёд. Он резко прижал её так запредельно близко к себе, что казалось, что эти двое и правда единое целое, но то лишь мгновение. После слегка оттолкнул, всмотрелся во взгляд и всё понял. Он тоже этого очень хотел. Дальше пришлось лишь спрятаться за одной из «недокабинок», параллельно оставляя слишком грубые и пошлые поцелуи. Даня навис всем телом, прижимаясь невероятно близко снова, руки нежно коснулись бёдер, чётким движением спуская всё лишнее вниз, пока одной ноге было суждено оказаться закиданной за спину. Лиза не боялась. Всю жизнь ей казалось, что это как будто отдать часть себя и даже если так, то пусть эта часть прямо сейчас и здесь достанется Кашину, даже если совсем скоро им суждено разойтись. Она любит его, но ничего сделать не может. И все чувства переполнились до грани, когда тела сплелись окончательно, когда двое привыкли и даже на мгновение показалось, что если они не привяжутся к этому так же как к поцелуям, если не возьмётся в привычку, то пропадёт какое-то невообразимое чувство между ними. Но всему не суждено длиться долго, терять рассудок было нельзя, как и контроль над ситуацией. Эндорфины и окситоцины дошли до точки кипения. Словно всё на несколько секунд потеряло привычный смысл. Лиза томно вздохнула, ловя себя на такой же одышке, как и теперь одевающий штаны напротив. — Я сдохну без тебя, клянусь. И эти слова прорезали хуже прошлых. Теперь Лиза не могла. Не могла слышать этот голос, эти признания, потому и спешно приводя себя в порядок, оставила поцелуй где-то на скуле, фальшиво улыбнувшись и уже выходя к двери, чувствуя, что больше признаний сегодня от него она слышать не сможет. — Спокойной ночи, Дань, до завтра. А он просто выучил это тело до конца. И теперь точно. Но завтра она ему не сказала.× × ×
Тяжело, муторно, и как-то неправильно. Больше тянуть было нельзя; оставалось пару дней. И эти «пару дней» раскалывались, словно под горячей сталью и чем-то непривычно серьёзным, не предвещая ничего хорошего. Теперь приходилось жалеть, что она не рассказала ему обо всём раньше, что пока у них был слишком страстный секс в одном и том же месте, Лиза только и думала, что же она творит, почему молчит и продолжает делать только хуже. Ведь это уже было точкой кипения того самого металла, а дальше — выбитые из горла эмоции и ничего хорошего, правда и сейчас не будет лучше. Они о чём-то говорили. Даня смеялся уже громко и счастливо, явно никак почти что пару месяцев назад, когда улыбаться-то не мог, казалось, что не умеет. А девушка лишь наперёд поняла, сколько же трепещущего она убьёт в нём сейчас и за какую гробовой плинтус похоронит себя. В это же мгновение, на закорках последнего адекватного сознания, пробило и понимание того, что та самая глубокая депрессия третьей стадии не прошла, лишь заглушилась таблетками и скомканной бесполезной жизнью, замолкла, потому что по-другому быть и не могло. На душе в один миг что-то повисло, какой-то, по ощущениям плотный камень, но даже если не так, то точно тяжёлый груз. Сжались плечи, свернулась кровь в висках, но губы почему-то говорили, будто на включённом автомате, на записанной под робота программе. — Дань, ты... Я должна тебе сказать кое-что. — Да? Что? А Кашин ничего не понял, совершенно нечего. Только добавил к улыбке некий серьёзный взгляд, и было видно, что готов был даже продолжать что-то там рассказывать, шутить, смеяться. Думал, что будут какие-нибудь слова о любви, что-то мимолётное, но будто бы с потолка упала и разбилась о плитку ещё долго повторяющаяся в голове фраза: — Меня выпускают послезавтра. И у неё всё застыло так же, как и у него. И лицо, и руки, и ноги — всё стало будто сделанным из ваты; говорить не хотелось. И никто из них не мог пошевелиться, никто не мог ничего сказать. Но Даня был бы слишком пуст в душе, если бы приказал молчать всей буре, что мгновенно переполнилась тем, что, стало бы, невозможно удержать. Он слишком ожил, слишком отдался всему происходящему, а сейчас почувствовал нож куда-то в грудь, с задетым отчасти сердцем, с учащённым дыханием. — Не может быть. Нет. Хуйни не неси. А Лиза увидела прямо сейчас в нём всё такое чужое: чужие глаза, чужой голос, чужое выражение лица. Кто-то будто резко накинул петлю и потянул назад, заставляя увидеть реальность по-иному. Он был слишком похож на пса, которого приласкали будучи злым, отмыли, научили жить заново в искренности и любви, заставили верить во что-то невероятное, а потом снова вытащили, буквально выгребли даже, всё хорошее, выкинули на улицу: в грязь, под дождь, под блядский сковывающий холод — это было всё в его мимике. Это нельзя было выдумать, развидеть или не ощущать. — Я практически здорова. Единственный момент с «молчанием», но это якобы на всю жизнь. Я пыталась что-то сделать, но у них мест нехватка... — Шутишь, блять, ну ты же шутишь? — он буквально впечатал свой взгляд в её, и тогда Неред кем и чем угодно клясться была готова, она не могла отвести глаза, застыла и всё. Словно окунулась в этот омут диких глаз и никак не могла выплыть. Посмеялся беззвучно, подаваясь вперёд, закусил губу и помотал головой. Казалось, сейчас вот-вот сорвётся во что-то невозможное. Лиза хотела помочь, оправдаться, но чётко понимала — сделать ничего не может. Потому и не ответила на этот вопрос, оставляя его риторическим. Молчание — знак согласия. Или как там говорят? Она сорвалась, вмиг потянулась в его объятия, почти что разрыдавшись, коснулась ладонями щёк, на пару секунд примкнула к губам. Поцеловала так, как никогда ещё не умела, отдав последние чувства, последнюю надежду и последнюю благодарность за прожитое время, в которое мир собрался буквально по кусочкам, выжигая собственные чувства и вырывая с корнем чистую, непорочную душу. Но он только трепетно и чересчур осторожно, ухватившись за дрожащие предплечья, отпихнул от себя Лизу. Строгий взгляд пропитал в себя излишнее неодобрение, заткнув любые непонимания и возражения. — Не надо, слушай, — и в этот миг уже дыхания не хватило. — Не надо. Хотел обойтись без прощальных объятий, лишь тут же опуская взгляд вниз, те самым указывая на противоположный край подоконника, на котором девушка была ещё пару минут назад, когда всё казалось слишком хорошим и беззаботным, а в итоге обернулось развалившейся чертой, где совсем ничего непонятно и неясно, где будто бы слепой котёнок пытается жить дальше. И Лиза всё поняла, тут же делая несколько движений назад, оставляя всё то же пространство. А Кашин и не ждал ничего больше. Спрыгнул с подоконника и не оборачиваясь, направился к выходу. Внутри у него, в той самой большой вселенной всё болело, хотелось кричать, но на лице весела маска холода, что был до удушья. — Дань, нет, ты послушай, мы же придумаем что-то... Я прошу тебя, давай поговорим! — Спокойной ночи. — рыжеволосый остановился где-то у двери, всё же решаясь посмотреть на ту девочку, ради которой готов был вены вскрыть и убить кого угодно, как угодно и где угодно. А теперь убили словно его. Дальше ничего не помнится. Лишь его первое животное рычание, когда он тихо добрался до собственной палаты, первый нечеловеческий крик и первый надрыв какой-то белой ткани, кажется, простыни.