Пуанты, таблетки, коллеги

      — Ты сдохнешь в ближайшие двенадцать часов!       Накахара, с грохотом захлопнув за собой дверь хореографического зала, похромал в сторону раздевалки. В коридоре было пусто — рабочий день был в самом разгаре, только доносилась из кабинетов музыка — но он был уверен, что тот, кто надо, его услышал.       Он рухнул на скамейку и со стоном вытянул ноги. Левая лодыжка опухла совсем немного, да и боль была не то чтобы очень резкой, и он вполне мог взять себя в руки — или в ноги — и продолжить, но…       Но без пуант. А это была первая сводная репетиция новой постановки с его партией в них, и он был готов придушить кого-нибудь. Лучше — одного конкретного человека, умудрившегося подпилить ему колодку так, чтобы он не заметил сразу, а она сломалась в самый неподходящий момент.       Чуя пару раз ударился затылком о стену, шипя от раздражения, и полез в сумку за эластичным бинтом и балетками. Как бы он ни был хорош по результатам последних постановок, пара таких обломов — и его спишут в расчет, в лучшем случае предложив продолжить в кордебалете. Почему именно здесь с мужским составом было все в порядке? Танцевал бы он в каком-нибудь захолустном театрике в деревне на три дома и никогда не думал, что его могут попросить.       Правда и о том, чтобы питаться не подножным кормом тоже речи бы не шло.       Накахара в очередной раз выругался, быстро замотал бинтом голеностоп и натянул на ноги балетки, блаженно пошевелив пальцами. После пуант вернуться на землю удовольствием было райским, несмотря на сомнительные причины. Он на всякий случай ощупал подошву, тщательно промяв подушечки под опорными точками на предмет ещё какой-нибудь вредительской дряни, осмотрел крепления и только после этого завязал их, тщательно спрятав концы под резинки. Пошевелил стопой. Из-за повязки, конечно, подъем пострадал, но не так сильно, как мог бы. Убедить бы в этом ещё хореографа.       Он поднялся, запнул безнадёжно испоганенные пуанты под скамейку и вышел из раздевалки.       — Как твоя нога? — остановила его в дверях зала балетмейстер, хмуро махнув рукой на остальной состав, заставляя замереть на месте. Накахара неопределённо пожал плечами. — Доставшаяся тебе партия рассчитана на исполнение в пуантах. У тебя нет запасных?       — Нет, мадам, — он едва удержался, чтобы не скрипнуть зубами. Балетмейстер была неплохой, и срываться на неё не стоило — только отношения портить. — Я продолжу сейчас так, если разрешите, а к завтрашнему дню исправлюсь.       Мадам взглянула на него поверх узких очков в контурно-чёрной оправе, проскользила взглядом до ног, ощутимо задержавшись на забинтованной лодыжке, и пристально вперилась в его глаза, пряча за строгостью обеспокоенность.       Он переступил с ноги на ногу, и, сочтя молчание за согласие, вернулся к остальным, вставшим на исходные вдоль стен по двум сторонам от зеркала.       Партия-то у него отскакивала от каждой мышцы, в любом состоянии и в любой обуви, а вот откуда взять ещё одну пару пуант под размер до завтрашнего утра — гораздо более интересный вопрос. Даже если на фабричные денег у него хватало, подбирать их и дорабатывать напильником — та ещё задачка.       Он точно его убьёт. Задушит лично лентами от этих самых сломанных пуант и подвесит на балку в холле театра. Отличная получится жертва во имя искусства.       — Первая линия, сдвигайтесь ближе. Вы должны практически выходить в зрителя. Запоминайте расстояние между вами и перестаньте таранить стены!       — Извините, но у сцены будут другие параметры.       Парень, неловко поднявший руку — боже, ему хоть семнадцать-то есть? Как он умудрился попасть в труппу? — сразу же заткнулся и стушевался под тяжелым взглядом режиссёра. Накахара фыркнул, стоя за этой самой линией посередине, и поднялся в релеве на подвёрнутой ноге, вспоминая последовательность шагов после аттитьюда. Ругаться они могут до бесконечности, а повторить партию лишним никогда не будет.       — Накахара-сан, — тут же прилетело ему, как подушкой в голову, и он нарочито осторожно опустился на пол и развернулся к нему, — вы, конечно, прима, но не хотите немного послушать?       — Понимаете, по некоторым причинам у меня сейчас проблемы с партией, и хотелось бы как можно лучше их скомпенсировать, — он оскалился, — Дазай-сан.       — Хватит!       От рявка балетмейстера подпрыгнула добрая половина. Дазай, виновато ей кивнув — лживая скотина — отвернулся от него. Накахара, чертыхнувшись, застыл на своём месте.       — Неважно, какие параметры у сцены, — вернулся Дазай к прежней теме. — Вы можете не знать, где будете выступать, до последнего. Если надеетесь ориентироваться только по тому месту, к которому привыкли, идите танцевать с детьми в детские сады и школы. Ещё раз с исходных с самого начала, я не могу увидеть рисунок и переходы, пока вы тараните стены.       И они начали.       Постановка была откровенно странной — впрочем, как и соответствует куратору-режиссёру. Солистов кроме Чуи было по пальцам пересчитать — ещё две девушки и два парня, да парочка человек из кордебалета, которые в солисты уверенно метили. Кто-то, судя по тому светленькому пареньку, вовсе был из светил примыкающей к ним танцевальной школы. Проблема была только в том, что, как бы они не светили, опыт оставлял желать лучшего, а без опыта куда-то уехать трудно. Особенно если ты не можешь вспомнить то, что Мадам говорит через две репетиции на третью.       Его партия вовсе должна была в конце погаснуть. Умереть. Перегорать на сцене ему ещё не доводилось.       Выполнить без пуант партию, рассчитанную на них, было сложно — перед глазами, куда бы он не смотрел, само собой вставало недовольно-кислое лицо Дазая. Вскипающая злость никак не способствовала возвышенно-вдохновлённому исполнению.       — Стоп!       Он спружинил, приземляясь, и по инерции прошёл ещё несколько шагов вперёд.       — С какого места?       Балетмейстер выглядела немного удивлённой. Кажется, даже она не понимала, чего хочет добиться от него Дазай, но перечить ему не собиралась.       Осаму прищурился и постучал пальцем по подбородку.       — Прыжок будет выглядеть выше за счёт наклона сцены, но у тебя не та роль, где можно халтурить. Рассчитывай ещё, что в пуантах будет тяжелее, а ты даже сейчас не успеваешь по продвижению и опережаешь по темпу. Прыгай выше. Тебе нужно дольше зависать в верхней точке. И дальше, рисунок ломаешь.       Кто-то присвистнул.       Можно ли разозлиться ещё сильнее, или в какой-то момент его просто разорвёт на тысячу маленьких осколков чистой ненависти?       — Ты предлагаешь мне законы физики понарушать? — он раздраженно откинул назад выбившуюся из пучка прядь и развернулся спиной, уходя на исходную. — Может, мне вообще пола не касаться?       — Чуя!       — Если надо будет — перестанешь.       Даже оклик Мадам потерялся в этом безэмоциональном комментарии. Чуя выругался и встал на исходную.       Наверное, если бы Дазай требовал невыполнимого, его постановки не были бы удачными, так?       — Ещё раз.       Спустя два часа бесконечного прогона он был уже согласен даже на захолустный театр. Или на десяток лет тюрьмы за убийство и надругательство над телом.       — Ещё раз сцену с падением.       Чуя поднялся с пола. Перед глазами уже привычно потемнело, и он поморгал пару минут, пошатываясь и пытаясь дождаться, пока спадёт пелена.       Первые пару раз было ещё ничего — давление как-то быстрее выравнивалось, несмотря на то, что он подскакивал из положения лежа, делал два шага и падал опять, а вот спустя десять попыток организм начал о себе напоминать. Комбинация была не самая сложная — начало вообще на детсадовском уровне, любой из колледжа бы справился — но её завершал тот самый трижды клятый аттитьюд, в котором нужно было простоять почти шесть секунд, и у него уже начинало здорово сводить спину. И это не считая того, что с него нужно было ещё и упасть.       — Пять, шесть, семь, восемь!       Шассе, глиссард, волна, переходящая почти в падение назад — в спине что-то предательски хрустнуло, хотя, казалось бы, все, что могло, должно было уже сломаться — вырасти на пальцы, давай, Чуя, у тебя ещё не совсем отвалились они, поднимайся; пол-оборота, обессиленно опуститься — вот уж с чем проблем точно не было — пара шагов, падая ниже в колени; голова поднимается за рукой, здесь должен быть проблеск надежды! Надежды, блять — хмуро напомнил он себе, с тихим отчаяньем глядя на вмонтированную в потолок лампу. Какой-то ущербок от дегаже, который они изменили в угоду стилю — издевательство над классической школой. Ещё один глиссард. Перебежка в круазе — здесь должны быть пуанты. Короткое эшапе в арабеск, ещё шаг. Аттитьюд.       Шесть.       — Не качайся!       Чужие шаги. Пол под ногой дрожит, совсем немного.       Пять.       — Почти хорошо!       Убить тебя мало за это «почти хорошо». Иди, блять, и сделай, покажи, как надо.       Четыре.       По шее щекотно скользнула вниз капля пота. Как после него ещё мокрые следы не остаются вообще?       Три.       — Не падай сейчас сразу. Перед падением должен быть порыв вверх, попытка взлететь!       Я тебе что, курица на заборе, чтоб взлететь пытаться? Левитацию освоить может?       Два.       Ну, вообще, ему со стороны должно быть виднее, как это выглядит. Значит, придется «взлетать». Все ведь нужно делать хорошо, верно? По крайней мере, ему ещё никто не говорил, что он халтурит. Кроме этого обмудка. И не скажет.       Один.       — Ну!       Он спружинил, подрываясь вверх. Мышцы загудели, растянутую ногу тут же прострелило и повело в сторону. Он рухнул.       Накахара лежал, прислонившись щекой к полу, и пытался отдышаться, считая про себя такты, уходящие на вдох. По паркету ещё шла дрожь чужих шагов и прыжков, но для него, хвала всем богам, этот прогон закончился. Нога болела и будто стала в два раза тяжелее, вплавилась в пол намертво. Пальцы от попыток по привычке подняться на них по ощущениям напоминали мясо. Хотя почти всегда все чувствуется хуже, чем есть на самом деле. Ну или ему очень хотелось в это верить.       Пол замер.       Осаму хлопнул в ладоши.       — Достаточно. Целиком вы сегодня уже не выдержите. Всем до завтра.       Накахара глухо проскулил в пол. Какое счастье, что сегодня у них хотя бы не было никаких постановок.       Кто-то подходил к нему, кажется, пытался что-то спросить; он, кажется, даже что-то отвечал. Мадам, шелестя юбкой, присела рядом, почти по-матерински погладила его по горящей лопатке, прежде чем уйти, оставив его в пустом зале. По полу шёл едва заметный холодок, успокаивая и нахрустевшуюся спину, и растянутую лодыжку, и остаточную, вялую злость — даже уже не столько на Осаму, сколько на себя — за то, что не может сделать все нормально и сразу. В конце концов, гоняли больше всего именно его моменты. А он ещё над училищными насмехался. Позорище.       Кажется, на этой мысли он и отрубился.

***

      Дазай потёр лоб и сохранил документ со сценарием и очередными к нему дополнениями. Если бы он знал, насколько муторно возиться именно с танцорами и их постановками, пошёл бы на какого-нибудь звукорежиссера в киноиндустрию, а не валандался бы здесь, просиживая штаны вместо положенной на его ставку половины дня весь полный. И это не учитывая того, что над большинством проектов приходилось работать ещё и дома.       Хотя, будь он звукорежиссером, возможности переругиваться с некоторыми особо зазнавшимися танцорами у него бы тоже не было.       Он закрыл ноутбук и перегнулся назад через спинку стула, прохрустев позвонками от поясницы до затылка. Мышцы затекли — мало того, что сначала они разбирали варианты поправок в хореографии с Мадам, так потом пришлось ещё и переоформлять это всё, писать заявки на звук и свет для предварительного прогона, служебную записку на реквизит, не забыть оформить документ о получении новых костюмов… Когда он только собирался поступать в университет, ему казалось, что его работа будет прежде всего искусством. А мечты ожидаемо разбились о бюрократию.       Чтоб оно горело всё.       Дазай затромбовал ноутбук в старую, трещащую от постороннего хлама сумку, щелкнул выключателем и вышел из кабинета. В коридоре тихо гудели, подмигивая, люминесцентные лампы, бросая дрожащие тени. Называется, если вам кажется, что у театра много денег — зайдите в помещения, предназначенные для работников. Скорее всего, вы увидите поганые треснутые плафоны и штукатурку, осыпающуюся на дырявый линолеум и битый паркет.       Он прошёл сквозь второй этаж, дергая двери кабинетов. Было пусто, как и положено. С первого тоже не доносилось ни звука, и он почти успел расписаться на стойке охраны за сданные ключи от отдела, когда заметил пробивающийся из дверной щели одного из залов свет. И, чертыхнувшись, привалил ноут к стене, идя проверять.       — И кому тут домой не хочется?       Он распахнул дверь, шагнул внутрь и вздохнул, смиряясь с неизбежным.       Накахара валялся там же, куда и рухнул на последней сцене прогона, только что перевалился, подложив под голову локти, и ноги под себя подобрал, съеживаясь. По полу гулял вечерний сквозняк.       Танцор съежился ещё сильнее, глухо что-то простонав и пытаясь зарыться головой глубже в свои руки.       — Если я сдохну, ты и в гроб мне залезешь, я никак понять не могу?       — Больно надо, — фыркнул он, подходя ближе, и поддел чужой бок носком ботинка. — Вставай давай. Рабочий день закончился, у тебя даже относительно давно. Или я закрою тебя тут до завтрашнего утра.       Накахара, выгнув руку под каким-то неестественным углом, стянул сеточку с почти развалившегося пучка и встрепал волосы. Дазай ждал. Его явно пытались игнорировать, но будь у него меньше терпения — он бы свихнулся ещё на стадии помрежа. Чуя нарочито-медленно собрал конечности, поднимаясь на четвереньки, размял спину, подобрался на корточки и неспеша встал. Хмуро вперился в него взглядом.       — Всё, я встал. Сейчас уйду. Можешь сваливать.       — Не могу, — он скривился, сунув руки в карманы. Сумка с ноутом оттягивала запястье. — Я сегодня дежурный по отделу. Вали одеваться, я закрою зал.       Накахара поморщился, но молча ушёл в сторону раздевалок. Дазай, выключив свет и закрыв на ключ зал, поплёлся за ним.       Чуя вяло вытряхивал из купальника ноги, стоя к нему спиной — бугрящейся накачанными мышцами, но все равно остающейся тощей. Осаму, наверное, никогда не поймёт, как эти танцоры так умудряются.       — Тебе заняться нечем? — не оборачиваясь, спросил Накахара, натягивая футболку. Голос из-под ткани звучал устало и глухо. — Что тебе ещё от меня надо? Ты меня и так сегодня по паркету размазал при всех тонким слоем, куда ещё.       — Ну уж пардон, — развёл он руками, — у меня работа делать так, чтобы это нормально выглядело. Не моя вина, что ты косячишь больше, чем наши студенты.       — Было бы лучше, если бы ты перед этим не сломал мои пуанты, блядина.       — Кстати, кто-то обещал меня за это убить в течение двенадцати часов. У тебя время на исходе, малышка Чу.       Накахара, резво развернувшись, будто и не валялся три минуты назад трупом в хореографическом зале, попытался врезать ему с ноги почти в вертикальном шпагате, и Дазай ушёл вниз, перехватывая её за лодыжку и вздергивая вверх, так, что тот зашипел.       — Не дотягиваете, господин премьер. Выше.       И перехватил двумя руками, едва не вздёрнув его над полом. Тяжелый, скотина.       — Отпусти, обмудок, — Чуя шипел не хуже гадюки и ядом сочился примерно так же, — если ты меня сейчас порвёшь без разогрева, и постановка, и ты накроетесь одной большой пиздой с самыми сказочными рекомендациями.       — Чуя, — он вытянулся ещё немного повыше, довольно оскалившись от того, как панически вцепился в него танцор. Все боятся за свои рабочие инструменты, — все твои ведущие партии Мадам ставит вместе со мной. Никто лучше не знает, сколько ты можешь выдержать, прежде чем сдохнешь.       Он резко сбросил его ногу вниз, и Накахара по инерции сделал за ней пару шагов назад, запнулся о ботинок и рухнул, как подкошенный. Глаза у него были злые и воспалённые, почти отчаянные. Возможно, палку Дазай всё-таки перегнул — как бы это солнышко не схлопнулось в черную дыру накануне постановки. Но пока что зрелище того стоило.       — Одевайся, — повторил он и привалился спиной к двери. — Тебе ещё придумывать, как завтра будешь отчитываться перед Мадам о том, почему ты опять без пуант.       Накахара выматерился, но отвечать не стал. Не вставая, натянул поверх трико валяющиеся рядом джинсы, откинувшись назад и приподнявшись на лопатках, выгибаясь почти коромыслом; сунул ноги в ботинки, методично их зашнуровал, стойко игнорируя внешний раздражитель в лице режиссера, запихал в рюкзак смятый купальник вместе с балетками. Дазай так же молча подал ему руку.       — Я настолько похож на клинического идиота? — поинтересовался Чуя, выгнув бровь, и поднялся сам, оперевшись на скамейку рядом. — У тебя и из рук что-то брать страшно.       — Не хочешь, как хочешь, — пожал он плечами, убирая руку. — Вымётывайся давай.       Накахара, подхватив сумку, прошёл мимо, пихнув его плечом и проехавшись локтем по ребрам. Он поморщился — в отличие от некоторых, у него не было мясного бронежилета, и грудная клетка отозвалась весьма недовольно. Но, в целом, ладно. Он припомнит ему это позже.       На улице было влажно и ветрено. До троллейбусной остановки они шли быстро и молча, демонстративно друг на друга не глядя и соблюдая дистанцию в полтора метра. Накахара, заткнув уши наушниками, шел на полшага впереди, иногда смешно дергая свободной от сумки рукой или пытаясь вытянуть ногу, будто хотел сделать очередное шассе или тур.       Беда была в том, что сам по себе и под руководством Мадам он будто забывал, что танцы — это работа, а не хобби, а когда Дазай в очередной раз пытался вытащить из него явно гниющий где-то потенциал — схлопывался, как мимоза, орал и делал всё сразу же хорошо, но так тяжело, словно хотел каждый раз проломить под собой пол. Даже лицо делал такое, будто у него челюсть в спазме сводило.       Было его немного жалко — так он в жизни не выберется из их кучки экспериментаторов, даже если кучка была неплохой. А судя по тому, что из Японии он выехал легально, не успеет засветиться — поедет обратно, раздвигать свои накачанные сухие ноги, заточенные под прыжки и арабески, и рожать детей. Туда бы ему и дорога, только талант пропадёт.       — Какой же ты тупой, малышка Чу, — решил он поделиться итогом своих мыслей, зная, что Накахара услышит его даже сквозь наушники. — У тебя вообще когда-нибудь были признаки мозга в черепной коробке?       Чуя обернулся на него, выдернув из одного уха наушник, обвёл хмурым взглядом, как в говно окунул, молча высказывая всё, что думает насчет таких внезапных «умозаключений», и резко без замаха впечатал ему кулак в солнышко.       Дазай согнулся, вцепившись в сумку с ноутом скрюченными пальцами, пока та не грохнулась об асфальт, погребая в обломках дряхлой электроники большую часть его работы. По дороге перед его глазами прошуршал колёсами, останавливаясь, автобус.       — Проблем с этим не имею, в отличие от некоторых, — он запрыгнул на ступеньку, — у которых явно только одна мысль, бегающая по пустому черепу и иногда панически выскакивающая от одиночества. Бывай.       Осаму, с трудом отдышавшись, выпрямился, приваливаясь спиной к опорной балке остановки. М-да уж, уровень взаимоотношений у них — охренеть можно. Может, стоит распекать его не перед всеми, чтобы он перестал воспринимать требования в штыки?       Да не, бред какой-то.       Его проблемы.