Пуанты, таблетки, коллеги

      — На сегодня на этом закончим!       Хореограф устало улыбнулся их огромному залу, скользя взглядом по всем сразу и ни по кому конкретному одновременно, и подобрал с тумбочки под музыкальным центром ключи, собираясь уходить. Накахара, оставив попытку отдышаться, бросился к нему наперерез.       — Вы не могли бы оставить ключи на меня? Я сдам их сам. — Хореограф возвышался над ним не меньше чем на голову, и Накахара задавил детское желание подняться на носки, чтобы казаться выше. Черт подери, Япония была хороша хотя бы тем, что средний рост там был поменьше, и ему не настолько часто приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на кого-то. — Полчаса, мсье.       Хореограф смерил его скептическим взглядом.       — Ты из нового отдела? Хотел позаниматься над какой-то своей партией?       Нет, разумеется. Мне нужно устроить кровавую оргию с расчленением и бэнггэнгом, и мне кажется, сюда она поместится.       Он вежливо улыбнулся.       — Да, скоро премьера новой постановки.       — Насколько я знаю, — сухо отрезал хореограф, выключая музыкальный центр и отворачиваясь к дверям, — у вас есть свои залы. Пожалуйста, на выход, мне нужно сдать ключи.       Чуя едва заметно поморщился и выскочил из зала, на ходу сдёргивая сеточку со сбившегося набекрень пучка. Волосы у него были поганые — длина позволяла собрать их, но получалась несусветная лажа. Если, конечно, не заливать их, как на сцену, тремя тоннами лака с гелем поверх шпилек. Но этот сраный шлем надевать на себя добровольно он точно не собирался. И так уже можно было списать все неудобства на то, что волосы ему за такое просто мстили. И не то чтобы он не мог их понять.       В раздевалке ещё было людно и шумно, хотя кто-то уже оделся и просто стоял, подпирая стенку в ожидании кого-то. Люди тут были неплохие — быть солистами мечтали все, а стекла в пуантах не обнаружилось ещё ни у кого. Его сумка тоже стояла на месте, не прорезанная и не спрятанная, и это тоже его малодушно радовало. Особенно после того, как вчера он всё-таки умудрился проморгать, когда его пуанты испортил Дазай. Он не стал переодеваться — все равно идти не по улице, не по фойе и не по административному этажу, а все остальные перевидали и без того много обтянутых трико жоп, чтобы удивляться ему — и выскочил в коридор, торопливо сворачивая вглубь здания.       Зала было жаль. В этом можно было бы попробовать прогнать вариации и то странное соло из конца в полный размах. Маленькая труппа — маленькие залы, хорошо, конечно, только сцена будет одна и люди одни и те же.       В мелкий зал идти смысла не было. В них стоило отрабатывать отдельные элементы, а не смотреть, куда тебя занесёт во время партии и как оттуда выбраться. После не шибко лёгкой репетиции кордебалета перед этим требовалось как минимум выдохнуть. А ещё лучше — поесть. Но перед этим было ещё одно дело.       Дверь в кабинет в конце коридора была открыта. Чуя, едва слышно постучав костяшками в косяк, заглянул внутрь — было пусто.       Отлично.       Выскочил он спустя полминуты с самым расстроенным видом, на всякий случай — какая досада, хотел выяснить некоторые моменты с балетмейстером и режиссером, а на месте ни первой, ни второго — и зашёл в раздевалку. Одно маленькое, но очень приятное дело было сделано.       Едва он успел опустить на пол сумки, стащить с себя футболку и привалиться сырой полыхающей спиной к блаженно-прохладной стене, скрипнула открываемая дверь. Он приоткрыл один глаз, думая поздороваться, но закрыл его обратно.       — И что его режиссерское высочество забыло в наших краях?       Осаму хмыкнул и чем-то прошуршал — судя по звуку, доставаемым из пакета файлом с документами. Раздались приближающиеся приглушенные шаги, и Накахара всё-таки отлип от стены, выпрямляясь и открывая глаза.       Дазай протягивал ему акт на подпись и ручку.       — Почка нужна? — он проскользил глазами по тексту. — Это о получении, а я ничего не получал.       — Получаешь вот сейчас, — кивнул Дазай, опуская ему на голову шуршащий пакет. Тот лег плашмя и застыл на макушке. — Так что подписывай. Слабо не уронив с головы?       — Это ты у моделек, тренирующихся на книжках, спрашивай, а не в балете, — он разгладил лист на колене и подписал, тут же протягивая обратно. Пакет не шелохнулся. — Доволен?       — Ты подписью съехал с линии, — протянул тот, но бумагу забрал. — Да. Надеюсь, сегодня на прогоне ты будешь меньше напоминать дохлую жабу.       Накахара молча показал его спине средний палец и стянул с головы пакет.       В хрустящем бумажном пакете с отпечатанной эмблемой какого-то универсама оказался сверток из плотной прозрачной плёнки. Но его было слишком много, чтобы рассмотреть содержимое. Чуя, прошипев сквозь зубы, полез дальше, разрывая скотч, которым сверток был укутан, как младенец в пелёнки. Хотя с Дазая бы сталось упаковать так какую-нибудь пару носков.       Но это было бы странно. В конце концов, ни на какие носки и ни на какую подлость не нужно было подписывать акты о получении. Он, вроде, ни на что не заявлялся. Или не помнил. Заявляла Мадам за него? Тогда это должно было быть что-то из костюма или реквизита к новой постановке, и тогда это не Дазай должен был отдать ему в руки, а он должен был получить вместе со всеми перед генеральным прогоном в костюмах.       В свёртке лежали пуанты. Две пары чертовых пуант. Классическая шампань и черная.       Он осторожно положил их на скамейку рядом с собой и подскочил на ноги, запутавшись в ручке от сумки и едва удержавшись от падения. Запнулся взглядом за валяющуюся рядом футболку. Рухнул обратно, как подкошенный. Ласково погладил пальцами гладкий атлас, натянутый на коробочку — тот холодил и блестел новизной.       Интересно, что с него попробует выбить Осаму за то, что выдал ему, по сути, кусок костюма раньше положенного? Он в любом случае обломается, но попытка…       Где-то в сумке завибрировал телефон. Чуя озадаченно пошарил в ней рукой, вытаскивая на тусклый свет свою подкрашенную лаком раскладушку с наклеенной какой-то руной из черных страз, оставшейся от прежнего владельца. У вас одно новое сообщение! От: [Неизвестный номер] Надеюсь, ты додумаешься сберечь черные до выступления. Или нужно подсказать? Кому: [Неизвестный номер] Разумеется, я не справлюсь без вашего мудрого совета. От: [Режиссерская мумия] Подсказываю: береги их как отличница-семиклассница свою девственность, иначе я натяну твою жопу на один из штырей забора и оставлю, пока тебя не доедят городские вороны. Кому: [Режиссерская мумия] Как долго ты придумывал этот оборот, что даже на такой шаг решился, лишь бы его использовать? Сообщение не отправлено! Недостаточно средств. Пожалуйста, пополните счёт и повторите попытку позже.       Накахара чертыхнулся, захлопнул раскладушку и сунул её обратно в сумку. Зачем он вообще повёлся — непонятно, нужно было сразу игнорировать. А теперь выглядит, как тупица, решивший пойти на попятную. Ну и черт бы с ним.       Зато теперь у него есть пуанты. За них можно было смириться с существованием этого идиота, если бы только не из-за него вышли из строя предыдущие.       Минут через двадцать, едва он успел загнать себя в душ и переодеться, раздевалку наводнили ребята уже из их труппы с парочкой незнакомых вкраплений в лице подростков из академии. Те пытались не особо отсвечивать, но из-за этого только как будто выдавливались на первый план из всех остальных — слишком отличались.       — Уже в строю? — к нему подскочила невысокая тощая девушка, затянутая в плотный черный купальник с белым поясом, туго обнимающим её талию, которая без него почти не выделялась на фоне общей худобы. — Как нога?       — Порядок, — он стукнул кулаком в её подставленный и встал со скамейки, освобождая место. — Пойду, проветрю зал после вас.       — Гонять будешь или отрабатывать?       Она сползла по стене на его место на скамейке, подав лежащие рядом пуанты. Он молча кивнул в ответ, не уточняя.       — На тебя нужно посмотреть?       — Поешь сначала, — фыркнул он, встрепав ей выбившиеся из пучка пряди ещё не совсем отросшей челки. — Но если сможешь, буду благодарен. Не хочу, чтобы Осаму опять размотал меня, как первокурсника.       — Замётано, — она скорчила недовольную рожу, приглаживая волосы обратно, но тут же отвлеклась, доставая из своего рюкзака мелкий запаянный контейнер с едой. — Только не хочу здесь народ напрягать, а там все равно ты окна откроешь. Пошли.       Он пожал плечами, уходя из раздевалки в зал напротив, но, на самом деле, это был один из лучших для него вариантов. Напрягать Мадам заниматься с ним вне расписания было той ещё поганой идеей, к Осаму он добровольно на пушечный выстрел не подойдёт (да и сильно сомнительно, чтобы тот захотел и смог бы ему помочь), а Люси, несмотря на едва исполнившиеся семнадцать и стойкий второй ряд в кордебалете второго состава, могла много. Точнее, могла заметить и сказать многое. Жалко, ей самой это не слишком помогало, только по самооценке било. Родители-театральные критики для девочки с мечтой о большой сцене — такая себе, в целом, ситуация.       Люси уселась в углу около музцентра, привалившись спиной к стыку зеркал и сложив ноги бабочкой.       Накахара открыл окна, коротко повращал шеей и плечами, успевшими подзастыть от холодной стены раздевалки. Надел пуанты, на всякий случай осторожно осмотрев их и прощупав все стенки «стаканчика», завязал ленты и встал на исходную ко второму выходу — тому самому, который был ознаменован «недостаточно высоким прыжком».       Пять, шесть, семь, восемь.       Шассе, па элюве, шаги, ещё шаги — плавные, горделивые, но приземлённые, с перекатом по стопе. Обязательно лицо. Он должен выглядеть лучше других, ярче других, выше других, не взирая на свой рост, даже не поднимаясь на пальцы. Он разворачивается к зрителю спиной и ловит свой взгляд в зеркале на дальней стене — эгоистичный, самовлюблённый, жадный до самого себя. Он облизывает губы, едва не задыхаясь, но ни разу не от того, что ему тяжело.       Все как надо.       Он роняет голову, обхватывая себя руками, гладит по бокам от плеча к бедру, смотрит вбок, прикрывая глаза — собственное отражение сбоку расплывается за рябью ресниц. Лопатки натягивают кожу, острыми краями торчат из глубокого выреза купальника на спине — «Это должны быть крылья, Чуя, и нет, не реквизит, а то, что подумает зритель, глядя на тебя».       И эти крылья, черт возьми, должны удержать его наверху.       Он шагает от зрителя, вытягивает руки вверх, вытягивается сам, поднимаясь на пуанты, сводит кисти и локти, вновь скользит вниз, лаская ладонью свою шею, дальше… Когда он первый раз пытался отыграть это, это и по виду, и по ощущению напоминало какой-то онанизм на глазах у Мадам, и осадочек оставался тот ещё, но не теперь. Это не должно быть эротикой. Это должно быть гордыней. Обоснованной гордыней — лучше него нет никого. И оно будет.       Он собирается в единый комок, опускаясь на стопу, будто прячась от преследующих взглядов — как будто они есть, как будто он стал бы от них прятаться — подтягивая к себе ногу в кудепье. Ждёт семь ударов сердца, пылающего где-то под горлом, и будто выстреливает назад, к авансцене, к тем, кто должен был влюбиться в него ещё во время первого появления, и вкладывает в толчок на прыжке всю чертову силу, которая ещё не сдохла в его мышцах от постоянного обдумывания.       Гранд жете ан турнан — это, блять, нихрена не два пальца об асфальт. Это тысячу раз едва не пропаханный лицом мягкий зал, пару раз подвернутая лодыжка, отбитая задница и уязвлённое самолюбие. И он не собирается терпеть перебинтованных охуевших в безнаказанности ублюдков, которые будут говорить ему, что нужно прыгнуть «легче» и «ещё немного выше, ничего особо же не поменяется, но нужно выше».       Хер свой выше подними. Это как минимум нужно было говорить не за неделю до премьеры. Он бы, черт подери, отработал. Всегда можно обратить чуть побольше внимания на что-то одно, почти всегда можно найти ещё по двадцать минут в день к тому, чем он и так занимался.       Его едва ощутимо повело при приземлении, но этого хватило, чтобы сбить весь настрой. Дыхание тоже сорвалось. Он закусил губу, рвано выдохнув на очередном горделиво-летящем арабеске, пытаясь поймать предыдущий настрой.       Ну же.       Ты не стоял бы здесь, не будучи лучшим.       Он поднял голову, ловя взгляд своего отражения, приподнял углы губ. Ему казалось, что его лицо перекошено гримасой, но из зеркала смотрел чертов дьявол собственной персоной, и этому дьяволу достаточно было поманить пальцем, чтобы он провалился в этот грех, как в бездонную блаженную пропасть.       Оставшаяся часть партии прошла, как застеленная пьяным туманом. Он даже не помнил, как обошёл те места, где предполагалось, что он играет с другими солистами. Он рухнул на колени, с силой вытирая взмокшие ладони о ни чуть не более сухое трико.       Сбоку послышались негромкие хлопки.       — Тебе с хорошего или с плохого? — Люси, про которую он почти успел забыть, успела разлечься на животе, притеснившись к стене и развалив ноги в поперечном шпагате. — Но ты в любом случае молодец и сестрёнка Люси тебя любит.       Он бы хотел, чтобы Люси была его сестрой на самом деле. Чтобы она была его сводной сестрой по матери-француженке, если бы та не умерла при родах, не имела никакого отношения к его битой генетике и Японии, но была родным человеком на всех основаниях. Она даже похожа на него была чем-то — только рыжина волос чуть темнее и с большим отливом в карминно-красную медь.       — С плохого давай, — устало выдохнул он, поднимаясь с пола и подходя к ней. Она полузадушенно ойкнула, когда он приподнял её ногу, пропихивая свою лодыжку под её и вынуждая уйти в почти незаметный, но все же отрицательный шпагат. — Не халтурь давай, какой смысл тянуться, если ты спать в этом шпагате с комфортом можешь?       — Вообще-то, не могу, — она фыркнула, но перечить не стала, только подобралась вся, перенеся часть веса на локти, — я не ты, я ещё работаю над этим. А из плохого — у тебя ужасный жете. Честное слово, Чуя, это не в твоём духе. У тебя лицо сразу становится, как будто ты сейчас разродишься стадом ежей. Ты прыгаешь едва не выше своей головы, такого от тебя даже мсье Дазай не требовал, сбавь немного, но верни настроение. Зрители от страха разбегутся.       Накахара скривился, но промолчал. Он понимал, что в этом проблема, но думал, что слажал уже после прыжка, его все-таки дотянув. Ан нет. Люси никогда не приукрашивала. Если говорила — ежами разродишься, значит, именно настолько это и было ужасно.       — Я не настолько крут, чтобы сделать это, — он поджал губы. Было, черт возьми, обидно. — Я не Осипова, чтобы парить над сценой, как будто на мне физика сломалась. Мне нужно как минимум время, я не успеваю нагнать за оставшиеся три дня. Я либо прыгаю как он хочет, либо прыгаю в образе.       — Тогда шли его самой дальней дорогой, которую только придумаешь, и прыгай в образе, — отрезала она, поерзав и все-таки опускаясь обратно животом на пол и подтягивая к себе недоеденные овощи. — Потерять немного в зрелищности или потерять все — это, блин, ни разу не выбор.       — Ещё бы рассказать ему об этом, — мрачно поддакнул он, вытаскивая свою ногу из-под неё. — Успею ещё что-нибудь прогнать полностью?       — Не-а, — промычала она, помотав головой и лихорадочно работая челюстями. — Гони пофледнюю фясть. Он вчера к ней прикапывалфя. И вете.       — Прожуй сначала, мелочь.       Он потряс попеременно ногами, не очень доверяя новым пуантам, и прошёл в дальний угол.       — Я тебе ещё хорошее не сказала.       Он обернулся.       — И что же там хорошего?       — Кончил — закурил, — выдала она, сглатывая и закатывая глаза с блаженной улыбкой. Скорее всего, это относилось к еде, но эффект вышел хороший. — Это всё.

***

      В зале было душно и дурно, несмотря на все окна нараспашку. Как они вообще тут занимались, интересно? Или, скорее, кто дольше не помрёт, оставленный без воздуха — их солисты или ловцы жемчуга, привыкшие нырять без акваланга?       Осаму потёр виски, пытаясь не упускать из виду танцоров. С синхронными хлопками и топаньем они справлялись чуть лучше, чем идеально — по залу словно сердцебиение эхом отдавалось, задавая темп и настроение, да и общая картинка была что надо — пульсация артерий, едва не бурлящий кровоток, струящийся девушками кордебалета, и посередь — бешено бьющееся в адреналиновом запале сердце.       Или, по крайней мере, так эта сцена должна выглядеть в костюмах. Пока что это было монохромное чарующее месиво, среди которого маяком рыжела голова солиста.       — Стоп! — поднял он руку, как только сменилась сцена, прежде чем кто-либо успел приступить к другой партии. — Чуя, можешь распустить шмак?       Тот озадаченно на него оглянулся, даже забыв скорчить яростную мину.       — Чего? Зачем?       — Потому что на сцене у тебя, скорее всего, будет другая прическа, и стоит начинать привыкать, — он нарочито-легкомысленно пожал плечами. — И он все равно выглядит у тебя, как полураспустившаяся мочалка, хуже не будет.       Раздалось несколько приглушённых смешков. Дазай довольно улыбался.       Накахара медленно стянул с волос сеточку, снял резинку, придержав волосы у головы, прочесал их пятернёй. Так же медленно дошёл до подоконника, положил резинки и вернулся на место.       — Больше нет важных поводов останавливать прогон?       — Нет, — бешенство, которым от Накахары так и веяло, словно бальзам на душу — пусть бесится, это моральная компенсация Дазая за то, что он всё-таки помог ему с пуантами, — но если ты продолжишь в том же духе, то появятся. Возвращайся в образ и продолжаем.       Чуя, всегда напоминающий рыжую дворнягу с проплешинами, теперь больше походил на взбешенного подзаборного кота, распушившего остатки шерсти, даром, что не шипел — Осаму мог поклясться, что у него корни волос приподнялись. Но, на удивление, тот только выдохнул, успокаиваясь, и взглянул на Дазая сверху вниз (хотя был, на минуточку, ниже на голову), самодовольно хмыкнув и выставив одну ногу на пуант вперёд, будто позировал.       — Вперёд. Командуй.       Осаму почувствовал себя уязвлённым. Но сдавать назад уже было поздно, и он поднял в щелчке пальцы. Все тут же собрали плечи, бедра и вернулись ровно в те позиции, в которых закончили — почти профессионально.       — Пять. Шесть. Семь. Восемь!       Картина с сердцем затухла в портебра, медленно ушедших в асинхронные движения, слившиеся обратно в единый монолог, плавный и уже не разбиваемый на биение. На первый план выступила одна из солисток — какая-то крайне тихая девушка, он вообще не помнил, чтобы слышал когда-нибудь её голос, но техника у неё была восхитительная. Будь она ребенком — цены бы не было, но когда ты перестаешь умилять самим фактом того, что ты на сцене и в пуантах, нужно играть лицом, а оно у неё перманентно имело какой-то испуганно-виноватый вид, не выбиваемый ни криками, ни уговорами, ни музыкой. Хотя в то, что она затесалась сюда из-под палки, верилось с трудом — слишком тяжело столько наработать, если тебе не доставляет это удовольствия. Но это в любом случае картину портило.       Зато Накахаре явно доставляло. Тот, даже стоя в воображаемых кулисах, бормотал что-то, шевеля губами, и то и дело порывался шагнуть или прыгнуть параллельно с солисткой.       Сиди, дитятко. Не порти девочке малину, она и так не здесь.       Хотя нельзя было спорить, что именно этот танцевальный фанатизм вместе с неимоверной упертостью делали его лучшим.       Кордебалет справлялся почти неплохо. Края второго ряда плавали, как буйки в непогоду, но это уже была проблема не Осаму, а Мадам — ей разбираться с техникой и с тем, чтоб они не опаздывали за всеми, а учились держать темп. Он и так много куда влез. Парни-солисты прыгали тоже не безнадёжно, но Осаму не мог не поморщиться — на их фоне даже самые неудачные прыжки Чуи выглядели танцем феи Драже. И дело было даже не в том, что они не могли — у них не хватало то ли дури, то ли вдохновения.       То ли всё-таки сказывалось, что в зале было невозможно ни вдохнуть, ни выдохнуть. У него бы тоже не хватило — только не дури, а кислорода. И ведь окна открыты, а сквозняк не сделаешь, пока они не закончат — не дай боже застудят что-нибудь. Уж кто-кто, а солисты под зорким оком Мадам за этим следили получше, чем беременные в токсикоз и на последних неделях.       Он тихонько сполз по зеркалу на пол, под немного недоумевающим взглядом Мадам подобрав под себя ноги. Да, он знал, что выглядит ни капли не так, как должен выглядеть едва ли не худрук всей этой шайки-лейки, но если он сейчас умрёт от гипоксии, лучше никому не станет, а посмотреть он и снизу может.       С такого ракурса лучше было видно ноги и хуже — лица, зато было видно всех, кто пытался смотреть в пол, когда на это не было указки. Жаль, он не различал большую часть кордебалета, за исключением солистов и некоторых, кто обещал стать перспективным. Но, в конце концов, он и не их непосредственное начальство и не нянька. Пусть сами разбираются. А про глаза он потом Мадам попросит напомнить на следующей репетиции без него.       Оставался только финал. Их с Мадам любимое, но самое проблемное детище. Их счастье, что у них был Чуя, который хоть и кривовато (ничто не идеально, особенно когда дело касается их прелести), но мог его выполнить. Ни один из солистов бы даже близко не справился. Это огорчало. Стоило выбирать в любимчики сцену попроще.       Шассе, глиссард, волна, релеве, полоборота, спуститься… Надо отдать Накахаре должное — будь он французом, его бы уже давно перестали держать в кордебалете и в составе основной труппы театра. Ни одного рубленного движения — Дазай вычленял элементы больше потому, что знал, в каком порядке они идут. Границы движений стирались. Правда, надежда, которая должна была здесь проявиться, у него сливалась с бесполезной грустью окружающих элементов. Все равно получалось хорошо, конечно, но не то. Не то.       Ещё бы не шатало его!       Он опять упал с места, без подлёта, еще глубже закопав задумку. Чтоб его. Но отвлекаться на него времени не было: пространство тут же заполнил кордебалет, вначале застывая живыми памятниками, а потом снова синхронно вскидывая руки и ударяя ногами в пол. На их фоне шли солисты с вариацией первого выхода Накахары — новый виток. Новые люди. Та же идея.       Он заставил себя не сползать совсем уж на пол и не закрывать глаза, а досмотреть до конца — даже если идея в целом уже была ясна, и была почти похожа на ту, что они вкладывали, как минимум стоило посмотреть на уход со сцены. Испоганить все в самом конце — это наибольшее дерьмо, которое может сделать театр.       Но нет. Кордебалет весьма синхронно рухнул в колени, солисты порядочно застыли в коротких аттитьюдах на полупальцах, а кто и в полной стопе — и выдержали около двух секунд.       За это время должен успеть упасть занавес. До того, как упадут солисты. Главное будет отработать это, иначе это будет максимально убого.       — Хорошо, — махнул он рукой на отбой, слыша прокатившийся по залу облегченный выдох и шум от чьего-то падения, и поднялся на ноги. — в следующий раз я приду только на сводную, иначе вы останетесь без режиссера, ибо я сдохну от гипоксии. Не самая приятная смерть.       Он потёр рукой лицо, собираясь с мыслями.       — Чуя знает, какие у меня к нему претензии. — Вышеупомянутый громко фыркнул, пробиваясь через чьи-то шепотки, но Дазай продолжил. — Катрин, поиграй дома на зеркало. Ты — в восхищении, сначала от Чуи, потом от себя. Так должно быть. А твоё лицо напоминает о перепуганной газели, которая не понимает, в какую сторону ей драпать.       Катрин — та самая пугливая солистка — вообще не подавала признаков жизни, и Осаму на всякий случай открыл глаза, высматривая её. А нет, здесь. Значит, дальше.       — Жан, Луи, прыжки легче, вы как будто падаете. Не падайте. У вас не настолько… Обособленное соло, вам не нужна ультра-высота и аура из эротики нарциссизма, но если вы будете делать это настолько тяжело — вы проломите сцену.       Парни только кивнули. На них посмотришь — никогда не скажешь, что Франция — страна любви и романтики. Хотя, возможно, дело было в убогих стереотипах — горящий и орущий матом Чуя тоже мало походил на сухого сдержанного азиата.       — Бенжамин… Ты в порядке, но ты незаметная. Та же просьба, что и к Катрин. Полюбите зеркало. Откланиваюсь. Картина пока в порядке. Корректировать будем на сцене.       Он пошёл вдоль зеркала, очень медленно, давя в себе малодушное желание как минимум держаться за стену, а лучше — вообще никуда не идти. Воздуха как будто не хватало, хотя теперь он чувствовал, что здесь есть даже сквозняк, и от него порядком подмёрзла сидеть на полу задница, но дышать всё равно было нечем. Это был даже не запах пота — что-то непонятное, муторное, ускользающее и одновременно спирающее дыхание, как хороший удар в брюшную аорту.       Из зала он едва не вывалился. Мда, кажется, пока он сидел, он просто не понимал, насколько ему тяжело. В коридоре блаженно не пахло ничем, и он вдохнул до тянущей боли в грудной клетке. Мозг прочистился почти сразу. И одновременно с этим взгляд зацепился за валяющийся у самого порога пластырь — белёсый, без ваты, марли или чего бы то ни было ещё, похожий на небольшой горчичник, но, о, Осаму он был знаком слишком хорошо.       — Накахара-сан, — он сунул голову обратно в дверной проем, демонстрируя приклеившийся к пальцу пластырь с кучей налипшего песка, волос и пыли, но все равно узнаваемый. — Пожалуйста, будьте внимательны к своим повязкам. Надеюсь, без этого пластыря вы себе ничего не натёрли.       Голова заболела опять, стоило сунуться в зал, и речь вышла какая-то слишком аккуратная, почти без претензии в голосе. Непорядок. Хотя результат все равно был достоин — Накахара побледнел весь, как мел, потом пошёл красными пятнами, почти сравняв цвета волос и ушей, и, прижав руку куда-то прямо под ключицей, неловко кивнул. Даже не переча. Что с людьми делают их секреты, которые они не хотят рассказывать… Те, кому он не нравится, теперь же будут ещё с месяц мусолить, что это было на самом деле. Дай бог, чтобы сошлись на презервативе.       Дазай стряхнул пластырь в ближайшую мусорку и на автомате поправил бинты на шее. Те были на месте, привычно едва ощутимо сдавливая и почти незаметно елозя под рукой. Это успокаивало.       В кабинете он распахнул окно рядом со свои столом, едва не сорвав жалюзи, и свалился в кресло, закинув ноги на пустующую подставку для системного блока. От ветра сразу по коже пробрал холодок — было далеко не плюс тридцать, и в целом жест был опрометчивым — но зато это вымывало все запахи, давая нормально вздохнуть.       Ну к черту. На сегодня его работа закончена.       Он малодушно порадовался, что все горящие документы и правки успел разобрать вчера и сегодня с утра. Хорошо, что партии править не пришлось — редко получалось так, что все сразу шло по задумке. Работа оставалась только для Мадам, и уже её головной болью было, как сделать так, чтобы никто не слажал в технике и отыгрыше. Он выключил ноутбук и запихал его в сумку вместе с распечатанным для следующей постановки сценарием — на нём красной ручкой была куча подписей от Мадам, и их можно было разобрать по дороге, если в троллейбусе не будет слишком уж много народа. Тратить время дома не хотелось.       Он скинул с ног разношенные до состояния тапочек сменные туфли и сунул ноги в ботинки. Поёрзал пальцами — кажется, в них опять откуда-то взялся песок. Но вытряхивать его было слишком лень, и он принялся зашнуровывать берцы, надеясь, что до дома он дойдёт, а там — хоть трава не расти.       Свою ошибку он понял не сразу. Но понимание было болезненным.       То, что он принял за песок, оказалось чем-то вроде битого стекла, замаскированного не то тканью, не то тонкой стелькой поверх. Это был верх чертового злого гения, но когда эти самые осколки становятся очевидными, твоя стопа уже превращается в месиво. Он осознал это где-то на полдороги к автобусной остановке, и, шипя, еле доковылял до неё, тут же с болезненным стоном плюхаясь на скамейку и вытягивая ноги, чтобы снять любой приходящийся на стопы вес.       Из-за угла раздался короткий смешок, и Дазай поднял голову. Из-за пластиковой стены остановки, забранной каким-то рекламным баннером, выступил Накахара, зажав губами сигарету.       — Как ощущения?       — Ты ебнутый пидорас, — поморщился Осаму. Даже два и два складывать не надо было. Не то чтобы он сомневался, кто ещё в этом чертовом театре может так желать ему насолить. — Блять, если сравнить то, насколько я навредил тебе и насколько ты — мне, то у меня теперь охуенная такая фора на превращение твоей жизни в ад.       Он медленно принялся расшнуровывать ботинки, стараясь вообще лишний раз не дергать ногами. Вот уж кем, а мазохистом он никогда не был, а такое вообще вряд ли кто-то бы смог выносить.       Накахара сплюнул точнёхонько рядом с его ботинком и затушил окурок в пепельнице сверху мусорки.       — Даже не заикайся, — тяжело и с явной угрозой в охриплом голосе предупредил он. — Ты полез к моим ногам. Я даже не до конца понял, как ты умудрился так подпилить коробочку пуант, но будь у меня стопа закачана чуть меньше — вы бы остались без солиста, а я с растяжением, вывихом или переломом. Не говоря уже о том, что я, вообще-то, этими ногами работаю.       Осаму слушал его краем уха, рассматривая собственную стопу. Порезы были мелкие, но превратившие почти всю пятку и подушечку у головок плюсневых костей в мясо. Кое-где увязли осколки. Кровило не слишком сильно, но мерзко; вокруг кровавых пятен на носках ореолом расплывались желтоватые сукровичные.       — Даже если мы подкладываем друг другу говно, не смей, блять, лезть к моим ногам. Иначе я заставлю тебя вылизывать все их мозоли, раны, ссадины, лопнувшие капилляры и синяки или прирежу к чертовой матери, на выбор. И я сейчас не шучу.       Дазай сложил ноги поверх ботинок, чувствуя, как медленно леденеют на весеннем ветру исколотые пальцы, и поднял голову к Чуе. У него с такого ракурса четко очерчивались синяки под глазами и выпирающие скулы, торчащие из ворота съехавшей на один бок футболки ключицы и край пластыря под левой. Успел поменять уже, надо же. То-то Осаму не становится хреновей в его присутствии.       И Накахара был действительно зол.       Дазай не относил себя к смертникам. Как минимум, не к таким.       — Ладно, — он вздохнул и потянулся, зевнув. Натянул на лицо свою обычную легкомысленную улыбку, но тут же испортил её, поморщившись — неудачно дернул ногой, пытаясь попасть в условно вытряхнутый ботинок. — А ты завязываешь с членовредительством. И доводишь меня сейчас до дома, ублюдок, потому что я по твоей вине чувствую себя инвалидом.       — Сойдёт по первости. Надеюсь, у меня хватит терпения не прикопать тебя по дороге.       Подъехал их троллейбус.       Накахара сжал его плечо, вздёргивая на ноги, но тут же перехватил за спину, закидывая чужую руку себе за шею. Подставка из него получилась отличная — прямо живой рыжий костыль, как раз до подмышки достаёт.       — Если ты решишь пошутить про мой рост сейчас — подумай четыре раза, хочешь ли ты оказаться жопой на этих ступеньках с волочащимися по асфальту ногами.       — Всё-то ты обломаешь.