Крылатый лев (Ученик палача-6)

В доках наблюдался сатанинский вертеп: едко чадили лампы и жаровни, сновали спешащие люди с грузами на плечах, то и дело сталкиваясь в полутьме, не обращая внимания на своих же собратьев, разгружались телеги и их содержимое выставлялось прямо на обмостки пристани и под ноги пытающихся найти свой корабль. Экипажи кораблей занимались последними приготовлениями, часть людей уже поднялись на борт, чтобы провести ночь на палубе и занять своими вещами понравившееся место. Каждый приносил свой собственный матрас, одеяло и мешок со сменой одежды. Трюмы торговых кораблей обычно были забиты товарами, поэтому матросы могли выбрать себе место в носовой или кормовой части корабля под открытым небом. Закрытая площадка с навесом на корме предназначалась для капитана и для хранения вещей, которые могли испортиться от попадания соленой воды. Ступив на палубу «Фортунато», Джованни поскользнулся на разлитой луже воды и еле удержался, ухватившись за канаты, крепившиеся к мачтам — городская обувь не предназначалась для плавания на корабле. Самым удобным способом передвижения по доскам палубы оставались босые ноги — крайне неприятный способ, когда дует холодный и промозглый ветер. Использовали сандалии и теплые носки до колена. Крытое помещение было тесным. Места для сна обычно располагались вдоль стен, но сейчас стены как раз подпирались сундуками, на пол посередине расстелен толстый ковер, на котором лежали сдвинутые три матраса. Али занимался креплением масляных светильников. Джованни удовлетворенно кивнул мальчику головой. За крытым помещением снаружи, Халил, еле видимый в темноте, перемешанной с дымом, сосредоточенно укладывал вдоль стены длинный канат и поначалу не заметил появления Джованни. Он поднял голову только на возглас: «Опять вместе будем кормить блох!» и улыбнулся суровой правде, превращенной в шутку: — Хорошо, что Али поедет с нами — он позаботиться: будет все перетряхивать и окуривать, — смолк, собираясь с духом. — Мне будет нужна твоя помощь. Я могу просить и Али. Я не уверен… — В себе? — понимающе перебил его Джованни. — Да, — кивнул Халил, и вновь склонился над прерванной работой, — в том, что в моих мышцах уже достаточно сил на целый день плавания. — Я позабочусь, — уверил его флорентиец. — Главное, чтобы люди слаженно управляли парусами, тебя слушались и понимали. У нас будут еще двое новых гребцов на корабле, и я в растерянности: они запросили немного, но один из них даже наш язык знает плохо. Попробую отправить их сначала к Дарди на корабль. — Дарди уже там — Халил махнул рукой в сторону второго корабля. — И эти двое, похожие друг на друга. Четвертого не видел. — Фрателли выбрал более удобный для себя путь — отправился на Клодию, к своим. Я сейчас вернусь домой, со всеми попрощаюсь. Скоро опять к вам присоединюсь. Синьор Реньеро пропал, его ищет сын, и мне — тревожно: я оставляю некоторые вопросы нерешенными. Халил выпрямился и подошел вплотную к Джованни: — Ты доверяешь синьору Нуньесу? Если так — то не сердись и не упрекай никого за прошлую ночь. Флорентиец взял правую руку Халила в свои ладони. Ладонь восточного раба была крепкой, твердой, отполированной грубыми веревками и отнюдь не изнеженной, как мнимо могло бы показаться от взгляда на его внешний облик: — Когда я первый раз увидел тебя, то подумал: что за шармута? А сейчас передо мной стоит кормчий, который поведет мой корабль. Главное сокровище — это друзья, которые тебя окружают. Ты стараешься для них, они для тебя. Я восхищаюсь знаниями и опытом Михаэлиса, но не мне толковать его греховные действия и не ему мои. Скажу одно — мне приятно прижиматься во сне к моему кормчему, и мне приятно, когда он меня обнимает. Халил тотчас заключил Джованни в объятия, и душа флорентийца вознеслась в радости и в удовольствии. Стало намного теплее и уютнее. Он похлопал кормчего по спине, разрывая эту связь, с надеждой в сердце, что все тревоги временные, и нужно молиться о легком и безопасном плавании. Уже сильно стемнело, и дорога в одиночку через весь город больше пугала, чем настраивала на добрый лад. Жерара и Гриджо не было видно поблизости. Джованни спросил на корабле Дарди, не приходили ли двое новых людей, и предупредил, как появятся — дать места. Продолжая пребывать в беспокойстве, Джованни нанял лодку, но путь домой прошел без осложнений, в городе, казалось, никто не ложился спать, только главный дом Лоредан, мимо которого они проплыли, пугал полным отсутствием света в окнах. Дверь отпер Микеле. Синьора Франческо ждали с нетерпением: синьор Пьетро, опираясь на руки Микеле, поднялся с постели, в которой лежал одетым, и расцеловал сына в обе щеки. Потом надел на почтительно склоненную шею кулон с заключенной в нем частью священной облатки, привезенной «из самого Иерусалима», пожелал спокойного моря и безопасности, которую должен был обеспечить Господь, вслушиваясь в горячие молитвы братии из монастыря Милосердия. После расставания с Пьетро Джованни поднялся наверх в свою комнату, вышел на темный балкон и проследовал в комнату, отведенную Михаэлису. Там было тепло — в очаге багровым отсветом горело толстое бревно. На столе стояла толстая зажженная свеча, а Михаэлис с трепетным волнением ждал появления Джованни: на блюде перед ним лежали куски печеного мяса, еще горячие и источающие острый аромат приправ, рядом еще на одном — куски пирога с тыквой и рыбой, под расшитым платом — хлебцы, а в кувшине с узким горлом «доходило» доброе вино. — Ты ничего не ел с самого утра, подкрепись! — заботливо встретил Джованни Михаэлис, предлагая ему стул, а сам располагаясь за столом на табурете. — Агнес многое наготовила вам в дорогу, заберешь сегодня с собой. Джованни вдруг вспомнил, что в действительности — совсем забыл о пище земной, предавший волнениям и приготовлениям, но чувства голода не испытывал, поэтому отрицательно покачал головой: — Я не хочу, заберу с собой, — и спохватившись на мысли, что ответил нечто суетное и дурное, чутко уловив меняющееся настроение Михаэлиса, он сделал быстрый шаг вперед и накрыл ладонью руку его, замершую на хлебе: — Давай его разделим? Налей нам вина. Взгляд палача остановился на перекресте их рук, а губы попытались сложиться в улыбку. Джованни сел на стул, не убирая своей руки. Михаэлис свободной рукой дотянулся до кувшина и разлил светлое вино по глиняным чашкам. Они выпили молча, не разрывая объятья, поскольку сейчас главная ценность заключалась именно в нем. И жгучую горесть, и сладчайшую радость эти двое могли испытывать только в своей жизни земной. Только сейчас на короткое время они могли соединиться вместе и почувствовать прикосновение друг друга, как желали сами. Воспоминания проносились у каждого о другом свои особенные — Джованни почему-то ярко привиделись проводы Стефануса в таверне Агда, когда тот заявил, что Михаэлиса непременно объявят святым, и выражение лица палача — трогательно растерянное, будто озаренное надеждой, но потом обрётшее веселость от понимания шутки, вложенной в эти слова. Мысли тонули в зыбучих песках памяти. Вино успокаивало сердечную боль расставания. Одно дело — когда знаешь, что можешь наблюдать за небесными звездами одновременно с возлюбленным, пусть и с разных концов земли, другое — оставить земную жизнь, переместившись душой в иные сферы, в другой мир, который будет по причине тяжести грехов безрадостным и наполненным страданием, где не будет надежды на встречу, и быть может, не останется никаких воспоминаний, кроме тех, что необходимы для мучения души и приготовления ее к последнему Суду. — Ты обязательно меня дождись! — наконец произнес Джованни, силясь, через спазм в горле и катящихся по щекам слез, выразить главное, что волновало флорентийца больше всего. — А ты вернись! — Михаэлис старался сдерживать себя, крепко сжимая губы и покусывая их зубами. Он решил отвлечь себя: убрал руку, вытащил нож и разрезал один из хлебцов на половинки. Одну из них протянул Джованни: — Поешь! — Я лучше сохраню, — ответил флорентиец, пряча хлеб в кошель, висевший на поясе. — Тогда другой съешь, — Михаэлис протянул еще один хлебец, в который Джованни жадно впился зубами и быстро проглотил, запив вином. — Я буду тебя ждать, сколько потребуется. Даже если ты не появишься к весне, я буду считать, что тебя задержали важные дела, а не ветра, лихие люди или язычники, обратившие в рабство. Обещаю, что буду беречь собственное здоровье и заботиться о безопасности. А потом мы с тобой что-нибудь придумаем. Не рискуй понапрасну из-за своего шармуты — он, хоть и друг, в земной жизни его мало что удержит — он плывет так, как в его мыслях ему указывает его бог и почитает только его. Я вырос среди людей другой веры — у них свой Рай и какой-то свой ошибочный путь, но они считают этот путь правильным. Будто существует иной мир с иными народами! Ты увидишь этот мир, но он земной и плотский. — Самое важное — мне есть, куда вернуться, есть ты, который будет этого ждать, есть люди, которые будут молиться о моем возвращении, и это… — Джованни перевел дыхание, понимая сердцем и духом, что нужно прощаться и уходить, иначе силы его попросту оставят бездыханным, — Бог видит! Михаэлис кивнул, соглашаясь. Собрал нетронутый ужин со стола и положил в тяжелый заплечный мешок, который уже приготовила Агнес. Прощальный поцелуй у выхода из дома ободрил обоих: они всегда, как расставались и в прежние времена, обещали друг другу радоваться, а не грустить. Прощание не утрата, когда не оставляешь позади дел, отложенных «на потом» или мыслей трусливо невысказанных вслух, прощание — силы, которые человек получает или ими обменивается для новых жизненных свершений. Лодку с сонным лодочником и разомлевшим от выпитого вина Джованни окружили две лодки и оттеснили к берегу. Лодочник встрепенулся, испуганно отпустил весло и присел на дно, весь сжавшись, закрыв глаза и прикрыв уши ладонями. Джованни поднялся с места во весь рост, ожидая, когда третья и четвертая лодки подплывут ближе, смыкая круг. Конечно, была возможность спрыгнуть в топкий ил, выбраться на твердую почву и вообще удрать от незнакомцев по паутине темных улиц, но семья Лоредан была вписана в Золотую книгу города, поэтому обращение простых горожан, пусть и чьих-то слуг, с синьором Франческо должно было быть уважительным. Однако ладонь синьора невольно сжалась за рукояти ножа. Из-за сумрака невозможно было понять, сколько людей сейчас окружили лодку, и где притаились еще. На третьей лодке с лампадой в руке выступил вперед какой-то высокий человек и легко перебрался в лодку к Джованни, встав напротив него. — Что вам угодно, синьоры, от Франческо Лоредана? — по негласным правилам, начал первым разговор Джованни. — Зачем вы загородили мне путь на верфи к моим кораблям? — Нам нужно знать, почтенный синьор, — ответил ему человек с лампадой, — не вы ли приказали убить небезызвестного вам Марио Боккони? И кто это совершил по вашему приказу? — Приказал я, кто сделал — не ваше дело. Этот человек уже далеко, — уверенно ответил Джованни, совершенно не смутившись, будто ждал от незнакомцев именно этого вопроса. — Я Боккони предупреждал, предлагал мир, он избил моего слугу, ущерб не возместил и продолжил мешать моим делам. Ко мне еще есть вопросы? Или семья Боккони собирается подать на меня в суд? Незнакомец повернул голову к сидящим в четвертой лодке, молчаливо вопрошая, как дальше вести беседу. Сидящий на месте пассажира человек откинул капюшон плаща и попросил передать ему лампаду. Джованни узнал Марино Циани. — Жизнь гражданина Венеции стоила здоровья иноверца-слуги? — спросил «обглоданная кость» спокойным, но волевым тоном. Джованни быстро огляделся, благоразумно понимая, что со смертью Боккони в городе получила силу и влияние клиентелла Циани. — Мой слуга — мой кормчий. Боккони поставил под угрозу честь моей семьи — выйти в море с кораблями. Я был в своем праве, — четко объяснил флорентиец. — Ну, если вы, синьор Франческо Лоредан, и дальше будете решать так свои дела, то мне стоит к вам внимательнее присмотреться, — также спокойно отозвался Циани, явно ожидая продолжения разговора. Джованни еще раз прикинул в уме, что за последние полтора дня, возможно, не один десяток людей друг друга перерезали, и это счастье, что прошлую ночь он провел на Клодии, иначе этот разговор состоялся бы намного раньше и, быть может, не с этими людьми, которые сейчас получили власть. Реньеро уж точно был верным соратником Боккони и вел с ним дела, поэтому пропал совершенно не случайно. К тому же он не являлся членом именно семьи Лоредан, а только ее побочной ветвью, значит — не был неприкасаемым. — Что с моим дядей и его слугами? — К сожалению, с ними произошло несчастье, — ответил Циани, — с синьором Реньеро от испуга случился удар, он внезапно скончался, а слуги, чтобы не болтали лишнего… — Я должен быть вам благодарен, синьор, что вы избавили меня от лишнего и слишком назойливого родственника? — нашелся, что ответить Джованни, чтобы дать удовлетворение Марино Циани. — Я запомню ваши слова благодарности, синьор Лоредан, уверен, что эту услугу вы не забудете. Джовании чуть склонил голову, намекая на согласие: — Синьору Джакомо нужно помочь достойно похоронить отца. Я испытываю к нему дружеские чувства. «Или не испытываю? Джакомо остается единственным, кто знает мою тайну! Как бы не решил этим воспользоваться!». — Завтра утром тело синьора Реньеро будет представлено народу, — продолжил Марино Циани. — Республика поможет семье Лоредан пережить такую утрату. Но остался еще один невыясненный вопрос — как вы превратите два корабля в четыре? Два других корабля семьи остаются стоять в доках. — Их будет четыре, не сомневайтесь! — Джованни решился в этот значимый момент раскрыть свою тайну. — Два выйдут из Клодии с флагом семьи Лоредан. Я совершил простой обмен, без продажи и передачи денег. Вот так все просто, потому что я опасался за корабли из-за Боккони. Он намеревался мне помешать, не стесняясь в средствах. — Вы заставили всю Венецию обсуждать, где же вы их прячете. Похвально! Доброй ночи и удачного плавания, синьор Лоредан!