Говори мне слова

- Я, - говорит Феликс каким-то особенно грустным шепотом, - очень устал быть свой. Я всю жизнь только свой сам, больше ничей, и я уже устал совсем. Просто я себе совсем не нужен, - говорит Феликс, - я себе не интересен, мне с собой не здорово. Только Джисони не говори, пожалуйста, потому что он будет сердиться сильно-сильно, но на самом деле просто очень расстроится. Он за меня переживает всегда. «Кто ж не переживает, - думает Чан, и тихо вздыхает, но кивает, обещая хранить эту тайну, хоть она и не совсем тайна для многих. - Как же за тебя не переживать, глупая кошка». - Только, - продолжает Феликс и чуть надувает губы, словно он маленький, а речь идёт максимум о покупке воздушного шара, без которого, так-то, можно было бы и обойтись. - Я не его всё равно. Потому что у него Мино-хён, вот и все дела. Не бывает же так, что у человека кого-то несколько, кто именно его. Феликс рассуждает очень странно, словно он глупый, или маленький, или с другой планеты, или не совсем нормальный. Но дело в том, что Чан-то, он тоже вверх ногами перевёрнутый, поэтому он Феликса не понимает, конечно, но понимает. Каким-то таким особенным участком своего большущего доброго сердца понимает этого странного мальчика. - Вот все говорят «свобода», - продолжает Феликс, и голос его звучит все более обиженно, - возводят её в культ какой-то, я просто не понимаю. А чего делать-то с ней? Какая от неё радость? Никто не говорит, как с ней управляться, что с ней делать, как получать от неё удовольствие. Вот говорят ещё, знаешь, что по-настоящему мудрый и самодостаточный человек не зависит от других, он сам своё счастье, своя радость и свой путь. Но это же значит только одно, - Феликс смотрит Чану прямо в глаза, очень вдруг и очень пронзительно, как холодный речной ветер поздней осенью, как мокрый снежок прямо за шиворот. Чан ёжится, но глаз не отводит. - Что я очень глупый, глупый дурак, хуже всех дураков на свете. Потому что я вот изначально, всю жизнь свой собственный и больше ни чей, а я не могу с этим, ненавижу эту свободу, если бы ты знал! Если бы ты знал, Крис, миленький, как же я эту свободу ненавижу ужасно, до дрожи! Феликс говорит жарко, словно в самом сердце у него каждое это слово горит, и смотрит прямо, не прячет взгляд, и глаза у него чёрные-чёрные, и какие-то прозрачные от очередной невыплаканной дозы слёз. Чан слушает его и осторожно кивает, показывая этим, что слушает очень внимательно, что очень пытается понять. - Ты бы хоть, - снова говорит Феликс после собственной горячей тишины длиной в минуту, - сказал мне, что мне делать со своей свободой. Ты же умный, Крис, ты же всё знаешь на свете, и даже больше, ты точно должен знать и это. - А потом смотрит прицельно в глаза, и больше не выглядит малышом, нервным подростком, плаксой, глупой кошкой. Феликс весь обращается к придавленному грузом ответственности Чану, и из глаз его смотрит невыносимо глубокий старик, проживший добрую сотню одиноких лет старик. - Так скажи мне, хороший мой, скажи мне, как мне быть с этой чертовой свободой? Где замок, какой на нём шифр, чтобы открыть для себя, как проклятье превратить в счастье? Чан молчит. С чего этот мальчишка взвалил на него такую невыносимую тяжесть «мудрости»? С чего доверяет ему, как отцу, наставнику, духовнику - всецело и неизменно? По какой причине выбрал именно его, в сущности, такого же простого смертного, живого, обычного?.. Чан молчит, кусает губы, потому что нет у него ни паролей, ни отмычек, ни инструкций. Он сам - ни то, ни сё: немножко чей-то, немножко свой, в основном - весь в музыке и мыслях о чем-то, настолько больше простой человеческой жизни, что за все прожитые годы даже теоретического ответа на эти вот болезненные вопросы не нашлось. Чан молчит, но старается быть тоже храбрым и не отводить взгляд, быть тоже сильным и не выдыхать жалкое «прости», быть тоже вот таким невыносимо живым, как крошка Феликс с глазами столетнего старика. Чан молчит, а Феликс смотрит на него молитвенно, и каждому в этот момент кажется, что он идёт под воду, огромную холодную воду, и тонны и тонны этой воды давят сверху и со всех сторон, и постепенно меркнет свет, и воздух заканчивается, и скоро-скоро кто-то всесильный нажмёт кнопку «стоп», и выключит экран. И Чану кажется, что он тонет, тонет неумолимо и медленно, а Феликс остаётся сверху, прямо над поверхностью, и молитвы в его глазах тянут к недосягаемо далекому дну. А Феликс просто хочет протянуть руку из своей жадной всепоглощающей глубины, протянуть руку вверх, к сияющему, всегда сияющему неизменно доброй улыбкой Чану, но тонны и тонны холодной воды сковывают движения и лишают сил. Поэтому тонут оба. - Спаси меня, - используя свой последний шанс, свой крохотный последний вдох под темной холодной водой, просит Феликс, и тихо ненавидит себя, потому что знает, знает, что Чану тяжело от его молитв, невыносимо тяжело. Потому что никогда никто никого не спасёт, потому что человек спасает себя сам, только сам, потому что не ныряют в такую глубь за другими, даже за самыми близкими, не то чтобы за какими-то глупыми кошками. Просто Феликс и правда глупый, и неправильный, и свобода ему не нужна, а спасение нужно. Поэтому он просит спасти, используя свой последний вдох, и медленно закрывает глаза, потому что знает: сейчас кто-то всесильный нажмёт кнопку «стоп» и выключит экран, и чуда не произойдёт, и даже смерти не произойдёт, придётся просто встать и уйти в свою постель, а утром из последних сил натягивать болезненную улыбку, бурчать «прости за вчера, я видно устал», и это всё - хуже смерти, куда как хуже смерти. Но Чан, милый, замечательный Кристофер, он же совсем другой, он тоже неправильный, не похожий ни на одно человеческое существо, и он всё делает шиворот-навыворот, поэтому он делает единственный глубокий вдох, и ныряет в холодную темную воду, и тянет руку вниз, изо всех сил, до хруста в суставах, своим участливым: - Ну а чей же ты хочешь быть? Феликс дотягивается до спасительной руки, хватается непослушными ледяными пальцами без раздумий, в этот же миг, и сам, сам старается оттолкнуться от бездны внизу, и плыть вверх, помочь себя спасти. - Твой, - выдыхает он без толики сомнения, не давая себе опомниться, испугаться, передумать, - конечно, твой, я хочу быть твой, Крис. Сказки, они на то и сказки, чтобы оставаться в книжках и мультфильмах, но Чан, он особенный, поэтому он успевает, он справляется, он хватает Феликса за руку, в его глубине, из своей глубины, в их обычной захламлённой комнате - хватает за руку и крепко сжимает тонкие пальцы в своих. А потом тянет к себе, к спасительной поверхности, где свет, звук и кислород, где не выключается экран, где кто-то всесильный даёт один-единственный шанс на спасение, на исполнение заветного. - Хорошо, - говорит Чан, и медленно закрывает глаза, когда тянет к себе, когда ерошит шелковые волосы на горячем затылке, когда гладит сильными сухими пальцами за ухом, как настоящую глупую кошку, как кого-то действительно своего, по-настоящему своего. - Я буду хороший, - задыхается Феликс, снова бесстыдно юный, горячий, недоверчиво счастливый, - я буду очень хороший для тебя. - Ты и так, - Чан говорит мало слов, но Феликс понимает, всё, кажется, понимает. И становится тихо, невыразимо тихо, но совсем не так, как минуту назад, под холодной водой. Феликс закрывает глаза, устраиваясь на коленях своего спасителя, и больше не говорит, не задаёт вопросы, просто верит. Потому что единственный раз в жизни он не мог ошибиться. В таких, как Бан Чан, не ошибаются. OWARI