Говори мне слова

- Все вот говорят, - улыбается Уджин, - что ты безмерно красивый. А я... Я, кажется, просто не понимаю. То ли в красоте, то ли в тебе, то ли в этой вселенной... но, скорее всего - просто-напросто ничего не понимаю вообще. Уджин смотрит, но не долго, быстро отводит взгляд, чтобы не смущать. Долгие пристальные взгляды ко многому обязывают и тяготят, а он совсем такого не хочет. Он даже «просто смотреть» не хочет, наверное, а только размышлять. Он немного странный, как говорят, вот и желания у него такие... причудливые. - Ты, - говорит Уджин своим мягким теплым голосом, - не слушай только меня, дурака. Ты изумительно красивый, и снаружи, и внутри, ты восхитительный, просто это я весь шиворот-навыворот, ничего не понимаю, ты уж меня прости, если можно. Улыбка у него на лице ничуть не меняется, но вдруг становится какой-то неуловимо грустной. Он смотрит на свои руки, обкусанные у подушечек пальцы, и едва заметно краснеет щеками и кончиками ушей. - Говорят, - продолжает Уджин, и улыбается беспомощно и нежно, как начинающий святой, - что красота в глазах смотрящего. А я слепой, понимаешь, ничего глазами не вижу... нет, вижу, конечно, я понарошку слепой. У тебя очень красивые ресницы. И запястья, такие запястья у тебя, что век бы смотреть. Просто для меня красота не в глазах, а в сердце. Уджин смущается и совсем опускает взгляд, закусывает губы, и долго молчит. Он, хоть и начинающий святой, а всё понимает очень хорошо: принцессы не влюбляются в горбунов и уродцев, уличных шутов и музыкантов. Конечно, не каждая будет столь жестока, чтобы потешаться над несовершенствами своего слуги, но это всё равно не обозначает любовь вовсе. Не любовь вовсе. - Я смотрю не на то, что ты делаешь с моими глазами, а на то, - шепчет Уджин, всё ещё глядя вниз, - что из-за тебя происходит с моим сердцем. Вот если бы его тебе показать, какие там сады дивные, какие птицы! Какая музыка звучит в нем, когда ты, потому что ты, с тех пор, как ты. Ты делаешь меня красивым, хотя бы изнутри, поэтому я знаю твёрдо, что и ты красив тоже. Хоть я вовсе не понимаю в красоте, как иные - в искусстве или спорте. Уджин тихо смеется и поднимает, наконец, голову, глядя на один из девяти стульев за пустующим кухонным столом. В квартире все спят, и тишина от этого кажется живой и теплой. - Наверное, - тихо говорит Уджин, и в глазах его, кажется, мирра, а в голове тлеет ладан, - я никогда тебе этого не скажу. Он обращается к давно прочно занятому месту, чей владелец сейчас крепко спит, наверняка, раскинув руки, запястья которого настолько красивы, что смотреть бы на них вечность, ресницы которого мелко подрагивают во сне. - Не так, чтобы ты потерял от этого хоть что-то стоящее, Эсмеральда. - выдыхает Уджин, и неловко трет шею: что-то он это имя раньше вслух не осмеливался произносить. Глупое прозвище, банальная аналогия. Но он же тут просто влюблённый начинающий святой, а не великий поэт вроде Шекспира. К тому же, аналогия между самим собой и главным героем бессмертного произведения Виктора Гюго ему кажется до безобразия точной. Уджин подбирает под себя ноги, складывает руки на столе, а на них - голову, словно собирается спать прямо вот тут, может даже до самого утра. Он не думает ни о чем, просто смотрит на возвышающуюся над горизонтом столешницы спинку того самого стула, и слушает сердечных своих птиц, изумительную музыку. - Чего не спишь? Голос звучит тихо-тихо, мягко-мягко, как кошкина поступь, но Уджин всё равно самую чуточку вздрагивает. А потом улыбается, и в улыбке его свет и мирра, куда там Джоконде и прочим признанным эталонам. - Не спится вот. Сижу, думаю о всяком. - И бубнишь неразборчиво, - Хенджин, наливая воды в высокий стакан, смеётся тихо и сочно, словно медные звонки на цыганском бубне перешептываются. - Не то чтобы я пытался подслушать, но я пытался, и у меня не вышло ничего. Хенджин признается в своем преступлении легко и как-то радостно, словно он дитё малое, он угнал велик у друга, и это нехорошо, конечно, но кататься было так весело! Да и велик в итоге не пострадал. - Потому что это моя тайна?.. - Уджин и сам не понимает толком, какой вышла интонация - вопросительной, или все же утвердительной. - Но о тайнах вслух не говорят. Уджин легко может поспорить, ему есть, что сказать на это, но он лишь согласно кивает и коротко касается осторожным взглядом восхитительно красивых запястий. - Ты прав, конечно, - говорит он, и отводит взгляд, чтобы не смущать. Долгие пристальные взгляды ко многому обязывают и тяготят, а он совсем такого не хочет. - Не говорят. - Я по тебе скучаю, - вдруг говорит Хенджин, и вот все говорят, что он красив, как тысяча жизней и тысяча смертей, как все рассветы и закаты, как зарождающиеся вселенные и умирающие звезды, что он бог почти, а он просто маленький лягушонок: трогательный, нелепый и беззащитный. - Ты совсем меня оставил, - капризно кривит губы Хенджин и обнимает, прямо вот так, со спины, плюхается сверху, придавливает к столу, вовсе не думая, что старшему это неудобно. - Словно ты больше меня не любишь. - Люблю, - легко признается Уджин, и чуточку двигается, чтобы край столешницы давил не на ребра, а на живот. - Очень тебя люблю, ты же знаешь. - Не знаю, - ноет Хенджин и фырчит прямо Уджину за ухо, - откуда бы мне знать такое, если ты меня забросил? Уджин тихо сдавленно смеётся: - Ты понахватался глупостей от Феликса, - мягко говорит он, и осторожно гладит пижамный рукав, прижатый к собственному боку. - Я же не... А потом Уджин думает, что забросил и правда, когда вдруг понял вот это вот всё: про ресницы, про запястья, про собственную слепоту, про Собор Парижской Богоматери, про птиц в сердце. Потому что так оказалось проще, так оказалось безопаснее для них обоих. - Ты прав, - повторяет Уджин, и улыбается очень виновато, хоть Хенджин и не видит. - Ты прав, конечно, просто это я весь шиворот-навыворот, ничего не понимаю, ты уж меня прости, если можно. - Окей, - легко говорит лягушонок, с ещё непослушными длинными ногами и с изумительной синевой на дне темных глаз, - но только если ты мне скажешь, по кому сохнешь. Точно, от Феликса понахватался, горе. И вот как с ним справляться теперь? - Но я не сохну. - Ври больше, я же вижу. И чувствую. Ты весь такой... вздыхаешь всё время, и светишься, как маяк в темноте, и улыбаешься всё время, даже если ничего милого не происходит. - Я не сохну, - упрямо повторяет Уджин и осторожно распрямляет спину, подталкивая лягушонка вверх, вынуждая подняться. - Вруша. Тогда я не прощу тебя, вот так-то. Буду ужасно долго обижаться. Уджин тихо усмехается себе под нос, разворачивается, с трудом впрямляет затекшие ноги, и смотрит Хенджину прямо в глаза, впервые, кажется, в жизни так прямо. - Ни по кому я не сохну. Понимаешь? Я не сохну, я цвету, и у меня сад внутри, и цветы всякие, и птицы поют, и ещё музыка звучит, диковинная такая, что сыграть бы её, да я всё никак не могу записать нот. Хенджин слушает старшего очень внимательно, явно пытаясь всё это себе представить, а потом осторожно кивает, мол, принято. - Я хочу это услышать. Уджин думает, что всё это или сон, или сон, но Хенджин просит, ему интересно, даже если это просто праздное любопытство, поэтому он просто протягивает руку и осторожно прижимает нежным запястьем к увешанному разномастными сережками уху. А Хенджин вдруг прикрывает глаза, и придерживает руку у уха, как диджей - наушник, и, очень внимательно прислушивается. А потом сам тянется, дает послушать свой пульс. Уджин закрывает глаза и слушает, слушает, слушает отзвуки своих музык в венах трогательного беззащитного детеныша-лягушоныша, и вдруг, одним махом, понимает всю его невероятную красоту, ту, что и снаружи и внутри, понимает её, и, кажется, умирает в ней, тут же возрождаясь. - М? - тихо переспрашивает Хенджин, не открывая глаз, не переставая слушать. - Тебя, - кивает Уджин, не открывая глаз, не переставая слушать. Хенджин только улыбается, как-то вдруг очень мягко, очень нежно, как едва-едва начинающий святой. И осторожно кивает, принимая, не задав больше ни одного вопроса. OWARI