***
Во второе его пробуждение он один, но рядом с его кроватью лежит книга. «Преступление и наказание,» — читает он, прищурившись. Господи, Маттиас, не мог выбрать что-то повеселее? — В себя пришел, — Матти заходит к нему в палату со стаканчиком кофе. Он выглядит старше лет на пять, осунувшийся от усталости, и эта напряженная морщинка на лбу, это делает больно. И он так улыбается, что сердце сейчас разорвется. — Господи, Клем, придурок, ты бы знал только! Я чуть с ума не сошел, и родители тоже. Ты три дня в отключке, я боялся, что ты… Он срывается и замолкает. И шмыгает носом. — Прости меня, — роняет Клем в тишине. — Главное, что ты жив. — Нет. — Да. «Я не хочу жить,» — думает он. И не может это сказать. — Иди сюда, — говорит он вместо этого, и распахивает руки для объятий. И чувствует, как его крепко сжимают. Как на груди мокнет от слез больничная рубашка. «Матти как в детстве,» — внезапно понимает он, так остро, как будто ему снова шесть, и он утешает брата, расстроенного упущенной в море отцовской удочкой. Им тогда крепко влетело, но не столько за удочку, сколько за то, что одни ходили к волнорезу, где сильное течение. Клем думает, что если бы он не вскрылся, а прыгнул там, он был бы сейчас в холоде и покое. А потом представляет себе свое холодное, распухшее тело с трупными пятнами, обросшее водорослями, и его мутит. Его могло бы прибить к берегу, если бы он сделал что-то не так. Нет, это определенно плохая идея. — Я бы не смог без тебя, — шепчет Маттиас, уткнувшись ему в живот, и он вдруг приходит в себя. — Я тебя больше не брошу, — обещает Клем, гладя его по голове. Кажется, он даже не врёт.***
Это не значит, что его проблемы кончаются. Матти не злится на него, но вытащить его из больницы раньше времени он не может, как и помешать адской череде приходящих — полицейские, психиатр, хирург, повторить по кругу. Клеменс отказывается от визита родителей. По-честному, просто боится. Не знает, что им сказать. Его держат там ещё неделю — пока он не начинает худо-бедно ходить сам, а рука не заживает до состояния «ещё недельку, и снимем швы». Кроме Матти и Роньи ему никого не хочется видеть, но Ронью к нему не пускают, а брат и так постоянно рядом. Клеменс чувствует, что ему нечем дышать, эта забота душит. Он хочет побыть один, и боится остаться один, и это просто разрывает его на куски. — Они настаивают на том, чтобы ты лёг во что-нибудь типа рехаба, — осторожно сообщает ему Маттиас. — Психушки, — поправляет Клеменс. — Я бы скорее назвал это санаторием. — Для душевнобольных. — Прекрати, — он слышит, как натянулась и зазвенела опасная струнка. — Хорошо. Мне все равно. — Боже, — выдыхает Маттиас, резко встаёт и выходит из палаты, чуть ли не хлопая дверью. «Курить пошёл,» — думает Клеменс. Ему тоже хочется курить, но его не выпустят. Всё бесит. Дебильная больничная пижама, тупые вопросы, чёртовы капельницы — он потерял столько крови, о боже, давайте теперь неделю заливать его физраствором и витаминами — тупой психиатр, у которого, похоже, в жизни не было ни одной депрессии. Чёртов заботливый Матти, который даже ни разу не наорал на него, хотя Клеменс ведёт себя отвратительно. Чёртов рехаб, который ему светит. Зачем они спасли его? Было ли, что спасать? Клеменс чувствует себя так, как будто бы он уже умер, и с ним возятся по ошибке. Единственное, что похоже на жизнь — вспышки злости. Они выматывают. Он ничего не отвечает, когда его спрашивают о причине. Как объяснить то, что в один день ты проснулся, и понял, что хочешь умереть? Как рассказать про чёртово колесо мыслей, которое прокручивается, как дыба, и медленно сводит тебя с ума? Клеменс не знает, поэтому молчит. Клеменс теперь вообще ничего не знает. Что он скажет Ронье? Родителям? Он кажется себе монеткой — подкинь, чтобы тебе выпал Клеменс-на-сегодня. Хороший мальчик или депрессивный мудак? Твой брат или неизвестный тебе неприятный человек? Гипомания или депрессия? Веганский обед или экстази с бухлом? Или, может быть, неделя голода? Его саморазрушение похоже на рулетку, в которой нет возможности выиграть, но можно сорвать джекпот. Умереть. Клем чувствует себя так, как будто он выиграл, и в последний момент, когда он обменивал фишки, его вышибли из казино. Это несправедливо. Маттиас возвращается. Он спокоен, от него пахнет табаком и — еле заметно — отчаянием. — Я не хочу тебя доставать, — устало говорит он, — и не хочу вымораживаться сам. Я уже чуть не потерял тебя, я вижу, что ты не в порядке, и хочу помочь. Это обескураживает. — Чем? — тупо спрашивает Клеменс. — Вряд ли я бы захотел видеть кого-то, если бы сам был в таком раздрае. Наверно, я бы ухватился за рехаб как за возможность спрятаться от людей. И если ты вдруг захочешь поговорить… — Где ты был раньше со своим «захочешь поговорить»? — он внезапно срывается. — Матти, послушай, ты единственный человек из семьи, которого я все ещё хочу видеть. Но, черт возьми, тебе не было никакого дела до того, что со мной происходит, все эти месяцы. Что изменилось сейчас? Я чуть не умер? Так я с сентября такой. И мог бы сделать это раньше. Бога ради, не надо сейчас всей этой ярмарки сочувствия. Ты не хочешь меня слушать и не хочешь со мной говорить, так и не предлагай это. — Откуда ты, блядь, знаешь, чего я хочу! — Маттиас переходит на крик. — Откуда ты знаешь, что мне плевать на тебя?! Клеменс чувствует себя почти живым на секунду. Ему страшно, но в то же время это такое потрясающее зрелище. И голос у него внезапно сильный и ужасающий. — Ты не знаешь, что такое — найти дома брата всего в крови! Ты был такой белый, она хлестала, вся ванна красная., — он запинается, теряя запал. — Я виноват, Клем. Я правда не думал, что у тебя все так плохо, мне казалось, не стоит лезть, пока не просят. Я дурак. «Зачем ты это сказал, — думает Клеменс. — Ну зачем?» — Я тоже думал, что справлюсь сам, — неловко признается он. — Не в первый же раз. Я не контролирую себя, я хотел просто порезаться и увлёкся. Мне жаль, что ты меня нашёл. И я понимаю, почему ты меня спас, но не понимаю, зачем. Неужели не было бы легче, если бы я умер? — Чёрт, Клем, что ты такое несёшь? Как будто в первый раз услышал. Как будто Клеменс не говорил таких вещей раньше. Он выглядит таким поражённым, что становится стыдно. — Обними меня. И это звучит так жалко. И так же жалко чувствуется, потому что он как льдинка, пустой и холодный, а Матти пытается его отогреть, не понимая, что он так растает до конца. — Спасибо, — говорит Клем. Лучше бы он молчал.