Пастель

На удивление, клиника не вызывает у него ужаса. Тут ни черта нельзя — ему приходится даже попросить Маттиаса купить ему беспроводные наушники, потому что проводом, видите ли, можно задушиться. Смешно, что зарядки они при этом не отбирают. Если он соберётся повеситься, что мешает ему сделать это на зарядке? Клеменс держит эту идею при себе, потому что ему нужен его телефон. Работающий. Тем не менее, игра «найди все способы умереть» резко становится увлекательнее, хотя бы потому, что этих способов сильно меньше. Радужная пластиковая посуда из Икеи вызывает у него приступ тупой душащей ненависти. Особенно вилки. Ножей у них нет. Он начинает рассматривать даже очень тупые способы — например, если съесть килограмм соли, то умрёшь от интоксикации. Зачёт, Клеменс — больница, один — ноль. Его заставляют ходить на группы, йогу, медитацию. Клеменс подчиняется. — Прислушайтесь к тишине внутри, — вещает благообразная пожилая дама в шароварах, — ощутите, как она окутывает вас. Поглощает и растворяет в себе. В вашей голове нет ни единой мысли, и вы находитесь в покое. Это ложь. Мысли Клеменса не подвластны ему самому, его тишина нашептывает ему «умри-умри-умри». Он чувствует, что тонет, и не хочет спасаться, пока эти мысли не поглощают его с головой. Суицидальный транс не прекращается после сессии, но он никому об этом не говорит. Таблетки, которые выдают по три раза на дню, не работают. Клеменс тоже не работает, он сломан, попросите, чтобы вам вернули средства за вашу покупку. Он так разочарован в себе, что даже не пытается попробовать снова.

***

Его сосед по палате очень странный. Клеменс поздоровался, когда зашёл с вещами, но тот даже не шевельнулся. Он проводит день за днем лёжа на кровати, глядя в одну точку или прикрыв глаза. Первые дни Клем пытался спрашивать у него что-то в духе «как тебя зовут», но быстро понял, что это ни к чему не приводит, и отстал. Пожалуй, единственное, что действительно вызывает у него страдание — это невозможность рисовать. Ведь он же может заколоться карандашом или зарезаться лезвием из точилки! Больница — Клеменс, два — один. Сам бы он это не выдумал, но теперь не может выбросить из головы. Он умоляет их дать ему что-то, и в итоге в день посещений Маттиас приносит ему пастель. И детские восковые мелки. А ещё кисточки, акрил, тушь и стаканчик для воды. И две стопки бумаги разного размера. — Господи, — выдыхает Клем. — Считай это ограничением в средствах, — всерьёз предлагает брат. — Твой профессор запретил тебе рисовать карандашом. — Спасибо, — объятия выходят крепкими и почти искренними. По крайней мере, он правда что-то чувствует в этот момент. Следующие несколько дней в свободное время он рисует соседа. Скетч за скетчем изучает лицо. Тот вообще не шевелится. Идеальный натурщик. — Ты не устал? Можешь отдохнуть, — на автомате бросает Клеменс, закончив портрет. Четыре часа, лист А1, смешанная техника. И только потом понимает, где он и кому это сказал. Черт. — Меня зовут Эйнар, — хрипло говорит сосед. — И я и правда устал. — Клеменс, — бросает он, вставая. Тянется. Спина и руки затекли и похрустывают. — Я знаю. Это уже кажется слишком большим диалогом, но он не может удержаться. — Почему ты здесь? — У меня был нервный срыв. — Неудачный суицид, — легко признается Клем. — Это был большой нервный срыв, — уточняет Эйнар, и он все понимает. — Я могу продолжать рисовать тебя? Я бы хотел попробовать другие ракурсы. Эйнар пожимает плечами. — Ты уже это делаешь, — и отворачивается к стенке, ясно давая понять, что разговор закончен.

***

По какой-то причине с Эйнаром ему даже проще, чем на сессиях у психотерапевта. Может быть, потому что психотерапевт пытается отпрепарировать его, чтобы понять, что не так. Эйнар ничего от него не хочет. Строго говоря, Эйнар вообще ничего не хочет, но он не возражает, если Клем разговаривает, пока рисует, и послушно принимает те позы, о которых он просит. Клеменс в свою очередь старается не заставлять его делать сложных вещей. — Знаешь, я сдал свою дипломную работу, — говорит он, очерчивая жёсткую линию профиля в одно движение. Рука твёрдая, и опыт позволяет ему быть свободным. — Я сдал её на отлично, всю душу вложил. И, кажется, забыл хоть немножко оставить себе на потом. Эйнар прикрывает глаза. Клеменс уже знает, что это означает согласие. — У меня все было хорошо, я даже не знаю, почему меня вынесло. Я выпил в тот вечер. Возможно, слишком много. Я даже толком не помню, почему я послушался этого желания, — он отбивает фигуру чёрным фоном, и профиль выступает, как выточенный в мраморе. Эйнар сидит, как статуя. Он красивый. Чем дольше Клеменс рисует его, тем больше он замечает это. У него правильный нос, мягкие черты лица, но от них веет пустотой, как будто бы сильного человека вытряхнули и оставили только пустой сосуд. — Я не понял, когда это началось, — продолжает Клем, намечая глазницы, — я просто проснулся и понял, что хочу умереть. Даже не встревожился, у меня уже бывали депрессии раньше. Я уже пытался покончить с собой, подростком, но никто этого не заметил, и дозы не хватило. Просто уснул слишком надолго и ещё крыло потом пару недель. Он штрихует бровь и, повинуясь ощущению, кладёт тени красным. Эйнар похож на статую, которая залита багровым светом. — Я бы хотел порисовать тебя в саду утром, там свет хороший в это время. — Хорошо, — вдруг говорит Эйнар. От неожиданности Клеменс останавливается. — Ты правда готов торчать несколько часов в саду? — Я сказал: хорошо. — Тогда давай завтра после завтрака, — он добавляет завершающие акценты. Эйнар на листе становится ярким и объёмным. Эйнар в жизни — тусклый и измотанный. — Покажи, — вдруг просит он, и потом долго держит в руках огромный лист, осторожно, как драгоценность.