Ирония заключалась в том, что люди стояли на улице, а зверь — внутри. (Тимофей Калашников)
***
— Кто такой, по-вашему, к примеру Вадим… — расстегнув тесный китель и пуговицы рубахи, Валерий сидел на ковре, по-турецки подогнув под себя ноги. Грудь и живот старого воина покрывали шрамы и ожоги, свидетельства былых катаклизмов, бунтов и сражений. — Герой… — в унисон прозвучавшие голоса были так схожи, что Аркадин не знал, сколько их, — один или два. Вырвавшись из безмолвной тьмы, они завибрировали эхом, будто в огромном пустом храме раздался звук молодого колокола. — Герой-герой! Все верно! А еще кто? — капитан напружинил под формой мускулы, будто собирался вступить в единоборство. — А вот кто? Сестры-близняшки пожали бесстыдно оголенными плечами, так и манящими провести по ним кончиками пальцев, и посмотрелись друг в друга, будто в завешенное чёрно-белой вуалью зеркало. Они были бы похожи как две капли воды, если бы не разительное отличие в цветотипе и соответствующей ему колористике. Старшая, на две минуты и двадцать восемь секунд, Катя, с точёным телом, фарфоровой кожей, серыми водянистыми глазами, и длинными платиновыми завитками, была частичным альбиносом и напоминала миниатюрную эльфийку. Младшая Алевтина, совсем шоколадная, точно арабка, с татуировкой на гладкой спине, обладала изысканным изгибом губ и копной густых жёстких иссиня-черных волос, тугих, как конская грива и непокорных, как степная трава. Под видом соблазнительных полуобнаженных античных богинь девушки расположились подле своего любовника, словно наложницы-одалиски у ног пресыщенного прелестями султана. Узоры разостланного под ними ковра заплетались в прихотливые, затейливые, пестрые орнаменты уверенно, быстро, без всякой модели сотканные руками искусных мастериц сотню лет назад. — Не сложилась у Вадима на гражданке карьера, — Валерий скользнул рукой от ключицы до талии Екатерины, потом коснулся бедно-розового соска правой груди и очертил круг по контуру ореолы. — И подался Рудольфыч на войну против Superiorа. Ну, а тут расцвел. Герой нашего времени, легенда. Можно сказать, великий полководец. Почему? Был ведь дурак дураком, а тут вдруг светоч! Поумнел? Ни в коем случае! Почему же тогда? А потому что война — дело дурное. Временами хитрое, но никогда не умное. Как раз для таких, как Вадик Самойлов. По Сеньке и шапка. Это я к чему? Да попроще с ним надо быть, подурнее. И во всем соглашаться, как прихвостень Каплев. Уловили? — Как это война — дело дурное? — не поверила Алевтина. — А высокие технологии? Интернет вот Пентагон же придумал. — И гениальные полководцы были же: Цезарь, Наполеон, Жуков… — подхватила Катя. — Бросьте! — остановил девушек капитан. — Толстого читали? Льва? «Войну и мир»? — Конечно, — соврали девицы. — Он сам, кстати, воевал. И правильно подметил, что нет и не может быть ничего гениального в том, чтобы отправить конницу направо, пехоту налево и вовремя позаботиться о подвозе в армию сухарей. А хай-тек… какая разница, делаете вы дурную работу каменным топором, пулеметом Максима или кибероружием? Она же умнее от этого не становится. — Наполеон был при этом законодателем, Цезарь… — вспомнила Аля. — Наполеон, может, и был. Вадик, однако же, не Наполеон. И Цезарь не Котов. — Мой герой! Да не слушай ты его! Самодура писюкатого! — Алевтина терлась щекой о грубую грязную джинсу черного цвета, в которой мирно покоились Валерины гениталии, и водила тонкими пальчиками по шерстяным красным лампасам, пытаясь возбудить в любовнике крепко спавшее либидо. — Ты самый лучший, Лерик! Утонченная, женственная Екатерина, излучавшая серебристое свечение, какое исходит от всех альбиносов, уловив зарождающуюся круговерть сексуальных утех, вылетела на середину полупустой комнаты, и, освободившись от всех покровов, закружилась в танце для своего покровителя и обожателя. Она утверждала, что в ней течет многовековая ассирийская кровь, и ее танцевальные фигуры и пируэты символизируют древние культы, жреческие приемы, иероглифы тайных учений, с помощью которых волхвы и волшебники прошлого управляли ходом звезд, разливами рек, победами царских войск, продлевали долголетие царям и вызывали внезапную смерть недругов. Аркадин возлежал на шелковых подушках, пил из пиалы приготовленный Алевтиной дурманящий напиток, слушал завораживающую музыку поющих раковин, свистящих тростников, знойных бубнов. Смотрел и не мог насмотреться на колдовскую пляску. Вот возникала танцевальная фигура, в которой тело танцовщицы превращалось в мерцающее колесо. Катилось по ковру. Очаровательная голова с распущенными волосами то оказывалась на ковре, то взлетала ввысь. Маленькие плотные груди то касались ковровых узоров, то страстно трепетали в свете ламп. Этот танцевальный символ означал круговращение жизни и смерти, радости и уныния, успехов и поражений, дня и ночи, прозрения и безумия. Танцовщица, упав на колени, выгибалась назад, касаясь затылком земли, и этот живой трепещущий лук с натянутой тетивой означал порыв страстей, стремление к победе, непобедимость царя, соединение воли властителя с волей бога. Казалось, на маленькие жаркие груди плясуньи наложена отточенная стрела, готовая поразить враждебного воина на стремительной колеснице. Танцовщица замирала, изогнувшись гибкой спиной, образуя дугу, чуть раздвинув ноги, упираясь в ковер прозрачными ладонями. Эта фигура означала соитие земли и неба, оплодотворение звездным небом готовой к деторождению земли. Валерию казалось, что прелестная женщина вся светится в таинственных, летящих из неба лучах. Среди ее невесомых колен, раскрывая пульсирующие нектаром лепестки, расцветал волшебный лотос, цветок любви и бессмертия. — Ну, как я была сегодня? — Екатерина обняла лежащего на подушках капитана, прильнув к нему влажным, обольстительно благоухающим телом. — Так царица Савская танцевала перед царем Соломоном, — ответил Аркадин. Алевтина взяла с фаянсовой тарелки крупную, сморщенную, слегка размоченную в воде ягоду сушеного винограда. Положила в рот и, целуя желанного мужчину, вдавила ему сквозь губы мясистую, животворящую изюминку. Катерина опустила на плечи любовника свои длинные изящные руки и ловко сдернула китель, бряцнувший двумя десятками отборных медалей. Подцепив ногтями черный в белый горох шелк, Катя забралась ладошками под рубашку и сразу же принялась за соски: гладила, сжимала, надавливала. Она знала, что эта незатейливая игра очень нравится Аркадину. Алевтина же, кружившая чуть ниже талии, уже потянула вниз собачку ширинки и мяла в руках мягкий вялый член, никак не желающий откликаться на ее старания. Она вбирала в рот, причмокивая, потом закатывала на любовника свои большие глаза и с пошлым чпоком выпускала член обратно. Валера, уперев руки в боки, слегка постанывал, но ситуация внизу никак не менялась. Аля сосала до мозолистых волдырей, но привести аппарат в боеготовность у нее так и не получалось. Ничего нового. Радиация не пощадила не только густую гриву бывшего артиста-самоучки, но и самое ценное, что бывает у мужчины — его эрекцию. — Я устала, — вытирая губы, простонала девушка и расчехлила декольте. — Доставай агрегат! — Ты агрегат, Лера, Лера-агрегат… — саркастично отозвалась Катя, воспроизводя некогда популярные мотивы и повторяя движение своей сестры. Они синхронно сняли с шеи одинаковые половинки выточенного из кости протеза, чем-то напоминающего гинекологическое зеркало. Алевтина чуть поводила головкой пениса по своим наливным сочным грудям и заключила страдальца в оковы, вместе с сестрой зафиксировав хитрый девайс на тестикулах и пенисе. Картина была довольно жуткой: костяной член стоял как пасть сфинкса, нависая над молочными железами девушки словно проклятье. Они уронили Валеру на кровать и, обступив его как обезумевшие ведьмы, по очереди насаживались, получая оргазм за оргазмом, даря мужчине редкие сладкие минуты через отверстия в протезе. После пятого круга Аркадин звучно кончил тремя каплями бесцветной спермы и отключился, проспав до утра.***
Комната отдыха командира была завалена стволами огнестрельного оружия и цинками с патронами. Из прохладной полутьмы пахнуло машинным маслом, металлом и горьким дымом самокруток. Автоматы АКМ и АК-74М лежали без магазинов, с разбитыми в щепу прикладами. За выступом воздуховода, ничем не прикрытые, одинокие и даже какие-то беззащитные, пристроились пистолеты ПМ, автоматические пистолеты ТТ и АПС под патроны девять на восемнадцать. Трофейные, похожие на скелеты доисторических ящеров, пулемёты РПД и РПК скромно расположились слева от двери. На вытоптанном, засаленном до грязно-оливкового оттенка половике, в самом центре этого офицерского логова, будто дремлющий крепостной донжон, раскорячился исполинский, мрачный крупнокалиберный пулемёт «Утёс». В углу пылились запчасти его собрата, старичка ДШК. Стены подпирали плоские коричневые снайперские винтовки СВД под матчевые патроны семь и шестьдесят два на пятьдесят четыре. Самодельные фильтры для очистки грунтовой воды и генераторы, залатанные дедовским способом — проволокой и пластинами листового железа, как нельзя лучше дополняли воинственное убранство помещения. Не обращая внимание на сумрачные нагромождения, Вадим подошёл к массивном столу из вязовой древесины, сплошь усеянному подшивками старых газет и архивными папками, на которых точно сменная кожура гигантского тмина, вразнобой лежали гранаты, обклеенные с помощью скотча шляпками от гвоздей, шурупов, и всяким железным мусором для увеличения зоны поражения. Уставший генерал тяжело опустился на потертый стул и достал из ящика плоскую картонную коробку из-под конфет. Раскрыл и высыпал на стол кипу старых фотографий, чудом уцелевших во время войны и сбереженных им как драгоценное сокровище. Это были снимки его семьи, сделанные известными и неизвестными фотографами в семидесятых-восьмидесятых годах прошлого столетия. Фотокарточки были с характерным для тех времен коричневым оттенком, с желтизной от неумелого проявления, на некоторых были трещины и изломы, у двух-трех были оторваны уголки. Командир разложил их перед собой и в который раз стал рассматривать, испытывая тревожное томление, стараясь преодолеть глянцевитую плоскость снимка, погрузиться в брезжащий объем. Вот деревня в Пермской области: они с братом, ещё подростки, пилят бревно, уложенное на козлы. Сам он держит пилу, уперев ее одним концом в землю. Глеб, запыхавшийся, счастливо улыбается, видимо, на возглас двоюродного брата, державшего фотоаппарат. Вадим пытался разглядеть складки на футболке Глеба, уловить запах свежих опилок, услышать звонкий смех сорванца и его насмешливо-капризный возглас в сторону родственника, неловко орудующего аппаратом с выдвижным объективом. На другом снимке была запечатлена игра: в бабушкином доме на полу стояло большое деревянное корыто, в нем сидел щупленький Глеб в папахе, греб веслом, отталкиваясь от половиц. Из корыта выглядывала картонная гитара, искусно вырезанная старшим Самойловым. Глеб изображал казака в ладье, быть может, самого Ермака. Рядом, оседлав стул, возвышался Вадим, подняв деревянную саблю и открыв в крике рот. Гарцевал, изображая татарских конников. На заднем плане виднелся стол, за которым бабушка, недовольная и насупленная, пила чай. Камера была в руках деда, он прилежно давил хомуток, открывавший затвор объектива. Вадим слышал мягкий щелчок аппарата, видел, как в следующий после снимка момент сменилась картина: он побежал пить молоко с гренками, а Глеб поднялся из импровизированной лодки, снял папаху, и дед, шагнув, пригладил у него на макушке кудрявый вихор. Генерал рассматривал снимки, и каждый сладко и странно затягивал его в свою глубину. Открывал места среди исчезнувшего мира людей, которые жили, дышали, перемещались по городам, писали стихи, шептались, обсуждали свое великое музыкальное будущее. Надеялись на лучшее. Не думали, не могли представить, что где-то в Подмосковье существует пятиэтажный, лазурно-серый профилакторий, темная ужасная комната и радиация, что запустит одному из них в сердце свои мучительные лучи. В эту минуту Вадим почувствовал себя не только человеком тоскующим, одиноким, чуждым миру, но и исполненным жалости к страдающей твари, что жила теперь в теле его брата и точно миллионоголосый паразит, питалась его кровью и отравляла всё вокруг своей гнилью. Шумно заскрипели петли, и в помещение почти влетел ефрейтор Андрей Каплев, который только что подслушивал, а теперь был крайне взволнован. Сквозь стекла его грязного, с пятнами жира, защитного костюма смотрели глупые заячьи глаза. Седоватые волосы растрепались. Вбежав, он стал оглядываться назад, как будто его преследовали. — Куда прешь, мурло сернокислое?! У тебя что, языка нет, чтобы постучаться? — быстро убрав фотографии, громовым голосом взревел Вадим, морщась от душевной боли и тайком утирая слёзы. — Сдуйся! Хотя нет, садись раз уж припёрся, — он повелевающим жестом указал на стул в другом конце стола. — Что это у тебя за грязь под носом, усы что ли?! Ха-ха! Ну рассказывай, как там обстановка на идеологическом фронте? — Тесним врага, товарищ генерал, развиваем успех! — отчеканил Каплев. — А конкретнее? — Растет уровень публикаций, повышается качество агитационных материалов, —выпирающий животик выдавал в ефрейторе человека, который нашёл в армии тёплое местечко. — Я вот тут прекрасные стихи написал. Могу прочитать. — Не только можешь, но и должен! — Есть! Вот стихи, — Андрей зачитал по криво сложенной бумажке: <i> Ветер разметал ее волосы по иссохшему побережью. Глаза стояли. полные от слез. И не заделать рану этой брешью… Любовь — это не корочки от роз. — Ну? — сказал Самойлов. — Извините? — не понял Каплев. — Дальше-то что? — Ничего, товарищ генерал. — Это хорошие стихи? — Не могу знать! — Это плохие стихи. Заумь, понос и прочие женские болезни. Про корочки какие-то, розы. Какие еще розы? Про Родину надо писать, а не про бабские бреши, тьфу! Вот вы сидите в управлении, смехуёчки и пиздохаханьки травите, а там, на доске почёта, старшину отодрали — и все это результат вот такой безыдейной поэзии. Дай стихи, я немного отредактирую… — приказал Вадим. Он что-то быстро начеркал и начертал на листке, поданном подчинённым. Каплев с изумлением прочитал поверх прежних текстов крупные красные буквы: Ты патриот. И я патриот. С нами Россия, Мутант и Народ. — Ну как? По-моему, стало гораздо лучше, — улыбнулся Самойлов. — Распечатай бойцам для воспитательной работы. — Так точно, — неуверенно подтвердил Андрей. — Разрешите идти? Есть! «Какой все-таки он тупой, однако!» — с восхищением и благодарностью подумал генерал, когда Каплев ушел выполнять полученные указания. Его всегда смутно тянуло к тупым людям, в их обществе он отдыхал умом и душой. Редкие, медленные, тусклые мысли, исходившие от идиотов, их несложные и оттого нестрашные хитрости и желания, их упрямство в пустяках при идущей от безразличия податливости в делах важных и возвышенных вселяли в него надежду на осуществление благородных целей войны. И действительно, насколько он знал и понимал историю человечества, чтобы получилось когда-нибудь жить в тех идеальных утопиях, ради которых якобы велись и ведутся войны, во всех этих атлантидах, городах солнца, пятых монархиях, коммунизмах, сферах совместного процветания, вечных мирах и глобальных демократиях, необходимо не только одолеть врага, но и порядком поглупеть. В коридоре кто-то чихнул, а потом тихонько постучал о деревянный косяк костяшками пальцев. Получив разрешение войти, порог командирской комнаты переступили восемь полусонных мальчишек. В ожидании учителя они так и проваландались в пасмурном настроении весь день, который, как на зло, никак не заканчивался. Ребята ждали Вадима с ощущением холодной и липкой неприязни, как будто это он был виноват во всех маленьких бедах, что периодически приключались с ними. Однако, попав в колдовское царство, наполненное оружейными механизмами, оборудованием и мужскими ароматами, хулиганы, лоботрясы, и юные двоечники в миг забыли об усталости. — Здравствуйте, други, — поздоровался генерал с нескрываемой улыбкой, вынимая из стола стопку тетрадок. — Товарищи бойцы! Что вы шумите? Пойдите и возьмите себе шёпотом табуретки. Вызвав двух активистов, Самойлов вручил им тетради, которые те быстро раздали владельцам. Радонеж открыл свою, равнодушно глянул на пять с минусом («И минус, скорее всего, этот старый боров поставил только из вредности», — вяло пронеслось у него в голове) и тут же закрыл ее, уставившись на детали пулемета. Однако через пару секунд белобрысый приятель толкнул его локтем так энергично, что Радонеж развернулся к нему с широко открытыми глазами с намерением вспылить. Но когда он встретился с другом взглядом, все раздражение исчезло, и парень посмотрел туда, куда этот взгляд ему указал. В тетради Радонежа лежала развернутая бумажка, криво исписанная прерывистым и нетвёрдым почерком. Нагнувшись, мальчик прочел: «Бункер — это ловушка. Вас обманули Планета завоевана космическим пиратами. Не верьте им. Сообщите в Галактиский центр. Записку уничтожьте». — Убийство мух на потолке запрещено, Базоний! — строго напомнил генерал. — Зам по тылу доложил, что с каждым днём всё меньше и меньше защёлок на щеколдах задвижек дверей в туалете, это случайно не твоих дело рук Радонеж? — Никак нет, Вадим Рудольфович! — Ну смотри у меня! — тихо, но четко произнес Вадим. — Вот закрою туалет, посмотрим, где вы умываться будете, — пообещал он, — Приказываю: неуставные разговоры прекратить, перестать вертеться в тазобедренных суставах и приступить к занятиям по военно-технической и идеологической подготовке. Записываем тему урока: «Основные тезисы о кустарном и самодельном способе изготовления оружия». Дети дружно наклонились к тетрадям, приготовившись усердно конспектировал лекцию. — Поговорим о двустволках, — в руках генерала появилась подержанная немецкая красавица с легкими тонкими стволами и седым от множества прикосновений ложем. — Из нее можно стрелять всем перечнем патронов нужного калибра. Допустим, двенадцатым калибром. Так же возможно использование разрывных патронов для дробовиков, но они есть только у солдат Superiorа. — А из обрезов можно разрывным стрелять? — вскинув вверх измазанную чернилами ладошку, спросил Радонеж. — Как показала практика, стрелять разрывными патронами, будь то разрывной снаряд кар-стоппер — спецпатрон для остановки автомобиля или жакан — сплошная болванка для охоты на крепкого на рану морфа, из обреза теряет смысл, потому как ствол короткий, отдача высокая, а точность чрезвычайно низкая. Попасть в цель едва можно с двадцати метров. Обрез двустволки при этом нужно двумя руками фиксировать, особенно если сразу из двух стволов бить, иначе убьёшь ты, сынок, молоко небесное, в крайнем случае причесон противнику подправишь. Единственное, что могу подсказать, вы можете с определённой долей удачи найти зажигательные боеприпасы, которые плохо пробивают броню, но вот по живой плоти могут замедлить регенерацию морфа как в мифе про Лернейскую Гидру. Либо, как вариант, найти ружья под дробовые патроны — их отыскать проще. Базоний, перестань грызть ногти и поверни ко мне хотя бы одно глазное яблоко!.. Зацените, ребятки, вот этот чрезвычайно убойный костыль, — Вадим поднял с пола увесистый отполированный до блеска дробовик. — Но его главный минус — это семь патронов в магазине и низкая скорость стрельбы. И в итоге до перезарядки вы, в идеале, положите семерых противников, а судя по тому, что сражаться вам и вашим напарникам придётся с ордами морфов, минус существенный. И запомните, други, что расходовать автоматные, пулеметные и снайперские патроны разрешается только в самом крайнем случае. Так что ничего не по пишешь. Кровь из носу, а надобно изготавливать боеприпасы самим. В армии есть три вида металла: ржавейка, нержавейка и люминь, поэтому берётся обычная проволока, — учитель извлёк из кармана моток металлический канители с сизоватым отливом, — скручивается в шарики, нагревается до белого каления, и потом эти шарики ложатся под чугунную сковородку и обкатываются до более-менее по-настоящему круглой и сплошной формы. Но имейте ввиду, такие патроны очень быстро изнашивают оружие. К следующему уроку каждый должен сделать по пять вот таких кругляшей, — генерал покрутил между пальцами, а затем пустил по рядам небольшую помятую «горошину». — Таких дробин в один патрон влезет штук семь-десять. Набивайте руку: диаметр дробины нулевки должен быть четыре и двадцать пять миллиметра. На обыкновенных же, но пулевых, а не дробовых патронах, можно насекать кресты на носиках, чтобы превратить их в экспансивные. При этом они хоть и утрачивают бронебойность, зато жертва получает страшные раны с кучей разорванных мышц и потерей крови, а в придачу ко всему этому великолепию —жесточайшую боль. И, конечно же, не забываем про горючие смеси. Я уже давно нашёл способ улучшить самый обыкновенный коктейль Молотова. Для того чтобы лучше горело и прилипало к врагу, нужно в огнесмесь добавить растворенный в ацетоне пенопласт. — Вадим Рудольфович, а что главное в бою? — спросил чернявый мальчуган. — Главное в бою — не портить воздух, — серьёзно ответил Самойлов. — Противник умирает от пуль, а от ваших газов — только товарищи по оружию. — Господин главнокомандующий, а мы будем делать оружие из труб? — Не-е, оружие из труб и прочей дряни — грубое и примитивное. Повезет, если ты кого-то убьешь и оно не ебнет у тебя в руках, Базоний!.. Ну, может, потом дам пару уроков… Заодно и дроболейку научу делать… — согласился генерал после протестующего улюлюканья стайки юнцов, — но лично я предпочитаю на самодельное оружие автоматные боеприпасы не расходовать. Это если уж патроны автоматные есть, а самих Калашниковых нету, ну совсем. Поэтому лучше тренируйтесь делать самопальную дробь. — А почему мы не используем Цианистого Каплева? — снова подал голос Радонеж. — Можно уже имеющиеся гранаты и патроны модернизировать и добавить туда его кислоту? — Нет, — возразил Вадим, — обычную банку разъест, а механизмы обыкновенной гранаты повредит до состояния непригодности к использованию или же вообще к самоподрыву. Можно зарядить этой вашей кислотой какую-нибудь штукуевину, только надо позаботиться об очень устойчивых к разъеданию шлангах и сосудах и поливать ею врага под высоким давлением. А можно просто намешать и зарядить туда напалм, присоединить «поджигатель» на газу и сделать из этого огнемёт… — Ого, целый огнемет?! — Радонеж подпрыгнул на месте и открыл было рот, чтобы задать кучу уточняющих вопросов, но к учителю пришёл Котов, и тот, приказав «перед уходом, заправить табуреты за несгораемый шкаф», отпустил ребят пораньше. —…Я не понимаю наших офицеров, в их тыквах уже размякли мозги… Сколько можно пить? Ну выпил одну, выпил другую, ну литр, ну два. Но не нажираться же как хомяк, — разливая забродившее подобие кваса по эмалированным кружками, философствовал Самойлов. — Мы тут с пацанами интересную штучку придумали: универсальный химический распылитель на основе Каплева. — Что для этого потребуется? — уточнил майор. — А потребуется всего лишь компрессор промышленный, желательно легкий, чтоб на спине вместе с баллоном носить, баллон с химзавода под особо едкие вещества, шланги под те же ядовитые химикаты оттуда же, заправочный пистолет, длинная труба и газовая горелка для превращения этой приблуды в огнемет. Щас попробую зарисовать, — генерал нашёл карандаш, почесал им затылок и старательно начертал что-то на клочке бумаги. — Выглядит неплохо, — кивнул Андрей, оценив рисунок, — но кто все это достанет? — Витю пошлём, — хмыкнул Самойлов. — Принес он ВВГ* кстати? — генерал сидел на деревянном стуле с бордовыми матерчатыми вставками, из которых торчали желтые подгнившие нити, и мечтательно курил в низкий потолок. — Не совсем. Он десять метров ТРВ** принес. Правда, в семи мотках… Но, авось, пригодятся куда… — докладывал Котов, стараясь не глядеть в глаза начальнику, ибо часть ответственности за операцию лежала и на нем. — Ну, туда бы никто больше не проник, там фон зашкаливает. И сородичи его кишмя кишат. Понимаешь же, что больше никто… — То есть ты хочешь сказать, что блок «Е» так и будет сидеть без электричества, зато у них будет телефон, да, Андрей? — Самойлов подался вперед, опираясь на стол. — Ты им из своей казармы сможешь «спокойной ночи» пожелать теперь? А можем телефон доверия организовать… Для тех, кто боится темноты… Ты ебнулся, Андрюша? — Вадик, да не кипятись ты! Ну ты знал, кого ты отправляешь! У него мозг размером с грецкий орех, чего ты хотел? — попытался протестовать Андрей. — Зато член у него размером со спелый кабачок. Он, видимо, им думает, когда на задания выходит! — Самойлов презрительно хмыкнул, не скрывая раздражения. — Все же следовало его тогда пристрелить. — Вадюша, что за страшные вещи ты говоришь! — в дверном проёме появилась хрупкая фигура. — Животное он, Арина! Тупое и опасное животное. А ты ему все прощаешь. Девочка моя, неужели, ты забыла, как он набросился на тебя?! — с дрожью в голосе произнес Вадим. — Он не набросился! Он меня любит! — протестовала юная мутантка, задрав свой милый курносый носик в тот же низкий закопченный потолок. — Он тебя хочет! И он присунет тебе в тот же момент, как я отвернусь, — зло выпалил Вадим сплевывая в урну, стоящую подле стола. — Господи, как грубо, Вадюша! — распахнула свои большие чистые ярко-зеленые глаза Арина. — Витя не тронет меня. Он мне как брат, как любимый питомец. Ты единственный, кто может касаться меня. — Действительно, какая разница: брат или зверушка… — Вадим уронил голову на руки и потер виски большими пальцами. — Ладно, телефонный кабель лучше, чем никакого. Им можно кого-нибудь придушить на худой, или, как в данном случае, не очень худой… конец. Ариша, душа моя, шла бы ты в Комнату Медитации.*** — Хатит тебе, Вадим Рудольфыч, этот морф не так плох, ты же сам знаешь, — Андрей выпустил клуб сизого дыма от дешевых сигарет. — Да, он лучше, чем ничего. Он почти наш талисман. Морф с тяжелой судьбой. Назидание молодым, неопытным мутантам. Упрек нам, аксакалам. И я готов его канонизировать. Только одно «но»: он слишком неровно дышит к Арине. А она ему потакает. Сделала из него ризеншнауцера. Витя, апорт! Витя, голос! Витя, лижи мне руки! — Скорее уж, волкодава. Ревнуешь? Он не посмеет. Боится тебя. И почитает за вожака. Все же ты его принял в нашу «стаю», когда у него еще были остатки интеллекта, а не только первобытные инстинкты. Да и погулять ты его выпускаешь. Я вот не пойму, что, там морфиек нет ебабельных?— заинтересованно вглядывался в Самойлова Андрей. — Ему похер, что трахать, но к Ариночке есть еще чувства. На высохших нейронах подкорки. Спаривается со всем, что на поверхности бегает, но все равно приходит сюда. Он же когда уходит, у него яйца по земле волочатся. А прибегает голодный, но подтянутый. Везде. А она, наивная: «Витенька, душа моя, где ж ты пропадал?» Крысу ей принесет по старой памяти и похотливым взглядом все меряет. Нет, Андрюха, я его убью. Когда-нибудь точно убью…***
Двадцать лет назад… — Тетя Аня, ты умираешь? — пятилетний Витя поставил на землю небольшой тазик с теплой водой, подогрев её на открытом огне, как велела ему бывшая соседка. Медленно растекающаяся темно-алая густая лужа почти не впитывалась в мёртвую сухую почву. Схватки, одна за одной, терзали несчастную женщину, почти не способную дышать. Лучевая болезнь выпила из нее все соки, безжалостно растворяя даже легочную ткань, и теперь все, что она могла, — изредка всхлипывать, когда боль пронзала ее практически разрушившиеся мышцы. Мальчик не мог оторвать взгляда от её искаженного предсмертной гримасой, когда-то миловидного лица. Его чистые васильковые глаза непрестанно и нервно моргали, а искусанные пухлые губки подрагивали при каждом ее свистящем хрипе. Казалось, Анна делает разрывающие альвеолы вдохи лишь для того, чтобы извергнуть из себя омерзительные сгустки, похожие на куски сырой печени… Солнечные, густые, чуть вихрастые локоны слиплись от пота и первых радиоактивных осадков, уже не скрывая слегка оттопыренные задорные уши, но все равно не переставали отливать перламутром в полумраке импровизированной палатки, поставленной на скорую руку немногочисленными выжившими. Он считал ее мамой. После взрыва и гибели его родителей они жили скромной коммуной в руинах Мытищ. Эта часть Москвы была полностью разрушена, подвалы завалены. Вместо когда-то цветущего спального района зиял колоссальных размеров кратер, а на его окраине водрузилась бескрайняя свалка, где «охотники» их общины ловили крыс и кротов, а иногда даже редких птиц, выживших после ядерной атаки. Почти все население района погибло. Стало теми самыми «тенями», навеки застывшими на стенах зданий, на лестницах и тротуарах. Те, кого не развеяло мгновенно, мучительно умирали от последствий радиации. Иные — мутировали. Превосходя человечество по возможностям в тысячи раз, они чувствовали себя более вольготно. Знали, что новый, выжженный мир принадлежит им. Но были и те, кто изменился слишком сильно. Они уже перестали быть похожими на то, что создал Господь тысячелетия назад. И имя им было морфы. Они, падальщики, деграденты, скитались по пустынным городам, собирая гниющий биосомат недавнего живого и беззаботного настоящего. Девочка родилась здоровым, необычной красоты ребенком. Такой, какая никогда не встречается среди людей. Витя раньше не видел новорожденных детей, но этот младенец вызвал в нем бурю неведомых доселе эмоций. Прозрачный аквамариновый взор словно бы гипнотизировал и говорил с ним, лаская и поглаживая почти физически. Крошечные точки, игриво рассыпанные по радужке как маковые семечки, притягивали к себе силой магнетаров, карликовых нейтронных звезд с невероятным магнитным полем. В тот самый миг он не влюбился, нет, но навеки попал под всепоглощающую, гиптнотическую власть чистой, неоскверненной этим миром души. Не заботился и защищал, а служил — благоговейно, искренне и безрассудно. Тётя Аня умерла, как только темноту палатки и бескрайние, смердящие просторы выжженной земли огласил первый крик малышки. И позднее, блуждая по закоулкам памяти, Витя уже не мог точно сказать, плакала ли Арина от того, что понимала: мамы больше нет; или та дождалась, пока ее плоть и кровь сделает первый вздох, и только тогда ушла в небытие. С того самого момента Витя делал все, чтобы его подопечная была счастлива. Еще до того, как она начала есть твердую пищу, он приносил ей крыс и тараканов, которых не тронуло ядерное марево. Упросился на «охоту», как взрослый, чтобы обеспечивать свою маленькую «семью». Где-то через год он понял, что у них установилась мысленная связь, и, не произнося ни слова, они понимают и чувствуют друг друга. Арина заговорила поздно. Точного календаря никто не вел, а Витя так и вовсе не знал о его существовании, но взрослые переживали, что обычно в этом возрасте дети до войны шли в школу. Зато заговорила чисто, складно и без запинок. Картавящий подросток чувствовал себя неполноценным рядом с ней, такой совершенной. Хотя, ловкий и сильный, он уже оформлялся в красивого юношу: высокого, статного, широкоплечего. Глаза, иссиня-бездонные, и ровная глянцевая кожа выдавали в нем изменившийся, мутировавший геном. Небольшой недостаток идеальному лицу придавали лишь еще больше оттопырившиеся уши. А его длинным ровным ногам и золотым густым гладким волосам позавидовала бы любая модель. Хотя кто такие модели, Витя тоже не знал, но взрослым верил безоговорочно. А взрослых, тем временем, становилось все меньше. К тому моменту, как у него начал ломаться голос, в коммуне они остались втроем: он, Арина и уже не встававший с постели дядя Рома. Тот все еще давал им советы по охоте и ведению быта, но сам помочь ничем не мог. Когда у Вити появились первые, еще светлые усики, дяди Ромы не стало. Теперь подростку пришлось взять на себя роль вожака. Он поднял их обветшалую палатку на самую высокую гору мусора, а по ночам непрерывно жег костры, чтобы отпугивать тварей, потерявших человеческий и животный облик. Днем он охотился, по старой привычке принося все, что удалось достать, и выкладывая, как трофеи перед юной хозяйкой «дома», а та готовила ужин на открытом огне. Шерсть, если она была, выгорала сама. Это намертво убивало запах разлагающихся отходов некогда существовавшей цивилизации, а также не позволяло морфам подойти близко. Когда нужна была теплая одежда, Витя сам снимал шкуры с животных побольше и выскабливал мездру поясным ножом. Понемногу подростки самостоятельно познавали жизнь, и некоторые мудрости, которым их учили «взрослые», стали забываться. Еды становилось все меньше, чудовищ вокруг —все больше. И когда после нескольких дней без добычи они обнаружили в уступе мусорного холма дохлое чудовище, юноша, обезумев от голода, не удержался и кинулся глодать сырые кости. — Витя, не ешь это! Дядя Рома говорил, что съев мясо морфа, можно самому стать морфом, —перепуганная Арина эмоционально махала руками, пытаясь подавить наворачивающиеся слезы. — Не пей из копытца, козленочком станешь! — съязвил раздраженный подросток, слышавший эту древнюю мудрость от кого-то из первых умерших, чье имя он не помнил. — Я ел — и ничего, — он оторвал изъязвленную часть туши, предположительно, кисть, и принялся обгладывать костяшки, отдаленно напоминающие человеческие пальцы. Арина исхудала. Птиц и домашних животных, пригодных в пищу, практически не осталось. Витя же ел все подряд, не разделяя «дичь» на съедобную и несъедобную. Червей, поедающих здоровую падаль, он вообще считал деликатесом и время от времени пытался поделиться ими с подругой. Но та зажимала рот рукой и убегала на дальнюю часть свалки, которую они называли домом. Как-то совсем незаметно для нее Витя стал проявлять все больше агрессии, убивал с особой жестокостью. А когда она отказывалась от его преподношений, впадал в истовую ярость и крушил все вокруг. Что, впрочем, выглядело довольно нелепо, ибо изменив очертания мусорной кучи в ту или иную сторону, сделать ее более уродливой было вряд ли возможно. Но однажды все изменилось, раз и навсегда опутав тенью кошмара их изувеченные жизни. Казалось, это темное мрачное небо не может стать еще темнее. Но взвесь плотного смога застил собой рой вертолетов, затмил расплывчатый белесый круг солнца. Звенящую пустоту заполнил гул вращающихся крестовин и гомон помех в череде переговоров по шипящей, враждебной рации. Арину ненастье застигло в их прибежище. Она почти никогда не покидала его и сейчас забилась еще глубже, зарываясь в горы отходов, укрываясь свинцовым листом, как учили их «взрослые», те люди, которых давно нет в живых и с которыми они уже почти сравнялись по возрасту. Вите повезло меньше. Он бежал по бескрайним просторам свалки, держа в зубах тощего крота, заблудившегося в зловонных недрах. Он нес добычу своей любимой и верил, что ни одна сила в мире не способна его остановить. Он бежал так быстро, что осколки пластика плавились под его голыми ступнями. Но против беспощадной руки цивилизации был бессилен даже он. Сеть тугим пологом накрыла его мускулистое тело, не давая и шанса на спасение. Ловушка захлопнулась. Непоколебимая лапа Suneriora заграбастала его, и вскоре мир сузился до маленькой клетки с железными прутьями. Согнувшись и скрутившись в замысловатую загогулину, Витя не разжал мертвой хватки. Крот безжизненной тушей огибал его шею и плечи, пуская струйки протухшей плазмы по груди. Подросток зажмурил глаза. Верилось, что если не видеть страшных людей, с ног до головы покрытых брезентом, то их и нет. А может, это и не люди вовсе, а ожившие резиновые монстры из старых сказок дяди Ромы? Тем временем эти резиновые чудовища опровергли иллюзорность своего присутствия и начали настойчиво ощупывать юношу, бесцеремонно засовывая в него разные приборы и ставя в неудобные позы. Сознание Витино затаилось. Оно изо всех сил жаждало спрятаться там, среди мусорных барханов, где ни одна живая душа не найдет. Там, где приветливо ждала его самая прекрасная девочка на Земле, его Арина. Он мысленно призывал ее, но ответом ему был ворох чужих голосов, говоривших о непонятных детскому уму восстаниях и формировании оппозиции. В тот момент, когда серый монстр с такими же графитовыми глазами, глядящими через стекло противочумного костюма, коснулся его гениталий, Витя издал нечеловеческий гортанный рык, чем изрядно напугал щуплого лаборанта Пашу, совсем юного, такого бледного, что нельзя было четко определить, где заканчивается его халат и проглядывает тонкая белая кожа. Отчетливо выделялся только подбородок, где пучками пробивалась неуверенная щетина. Верхняя же часть его мордашки пряталась за огромными очками, компенсирующими не менее шести диоптрий. Паша тенью сновал по лаборатории, не издавая ни звука и не демонстрируя никаких эмоций. И только в такие моменты, когда очередная «жертва» подвергалась излишне подробной экзекуции, в его глазах бурным океаном разливалось сочувствие, грозя перерасти в праведный гнев. Свет появился внезапно, как вспышка молнии, разлив повсюду мертвое голубое свечение. В обсерватор, где всех недавно отловленных держали ровно семь дней, вошёл высокий, благообразный, ухоженный молодой кандидат наук Михаил Милорадович в белоснежном халате. Его безупречное славянское лицо с высокими скулами озарялось холодными сиянием синих глаз, безжалостных и беспощадных, как закаленная в дамасской печи сталь. — Сценарий гибели нашей звезды доподлинно известен уже сегодня… — беззаботно напевая печальные мотивы, Миша метнул папку с результатами анализов на передвижной манипуляционный столик и повернулся к Павлу, моющему в раковине узкие стеклянные пробирки зелёным ершиком, — как и то, что ни каждый мутант может «вырасти» в полноценного морфа. Ты знал, что даже при очень неблагоприятных условиях сателлитная ДНК морфизма проявляется лишь у семидесяти процентов мутантов. Остальные тридцать совершено не подвержены дегенеративным изменениям. В чем причина их устойчивости, нам пока доподлинно не известно. Дуксин, брось ты свою посуду и посмотри вот на этот любопытнейший образец, — Милорадович направил сангиновый луч лазерной указки между прутьев грязной клетки, — особь мужского пола, примерный возраст: шестнадцать-семнадцать лет. На основании осмотра и проведённых исследований уточнен диагноз наследственного синдромального поражения соединительной ткани. Гиперплазия соединительной ткани. Морфоноподобный фенотип. Проще говоря, ткань организма, из которой процентов на шестьдесят, а то и на девяносто, состоят все органы, начинает, сволочь, увеличивать число своих структурных элементов путём их избыточного новообразования. Это происходит под влиянием специфических тканевых стимуляторов роста, например, бластомогенных и канцерогенных веществ. В следствии чего усиливаются и извращаются функции того или иного органа. Однако, у данного экземпляра болезнь не в стадии, когда диагноз звучит как Синдром морфизма, тогда бы он уже не был похож на Homo Sapiens. Но хорошего все равно мало. Обрати внимание на внешние, пока ещё незначительные признаки ГСТ, — это и Синдром лобной доли, обуславливающий его неконтролируемую агрессию, и весь набор скелетных аномалий: непропорционально длинные руки, ноги, краевые костные разрастания тел позвонков и деформация грудной клетки. Но наиболее сильным изменениям подверглась его зубочелюстная система, — он ловко вытащил из папки панорамный рентгеновский снимок верхней и нижней челюстей подопытного, прикрепил его на экран с подсветкой, закреплённый на стене, и обвел тонким красным огоньком белёсые разводы на чёрном поле. — Аномалия в виде прорезывания «акульих зубов» вкупе с клиновидным дефектом преимущественно резцов, клыков и премоляров не оставляют сомнений в точности диагноза. — Значит, он уже родился морфом и его регрессия — это всего лишь дело времени? — вытирая руки о край замусоленного полотенца, предположил Павел. — С чем-то из этого списка он живет с детства, что-то появилось позже и появляется до сих пор. — Неужели ничего нельзя сделать? — лаборант с сожалением взглянул на обречённого подростка. — Всё-таки ты не от мира сего, Дуксин, — заключил Миша. — Конечно, сломанный геном не починить, но жить с этим при серьёзных усилиях можно. На этапе медикаментозной коррекции хорошо зарекомендовали себя иммуномодуляторы и витаминно-минеральные комплексы. Также не исключён хирургический метод лечения: мутировавшие ткани иссекают электроножом. Однако главным фактором успешной терапии является профилактика стрессов. Именно они могут стать триггером, спусковым механизмом, и привести к необратимому патологическому каскаду в звеньях цепей и молекул ДНК. — Я должен его лечить или сделать из него препарат? — Павел изобразил безразличие, внутренне содрогнувшись. — А ты шустрый, стервец! — одобрительно воскликнул Милорадович. — Но как говорит наш дорогой Владислав Юрьевич: «Ну что вы так боитесь, мы сами всех задушим!» Ха-ха! Приказа на его счёт Сурков пока не давал, а значит, пусть для начала послужит на благо Superiora, а там видно будет.***
— Проходи, Беря, чувствуй себя как при приходе. Как в приходе. Располагайся, короче, — язвил молодой ученый, поправляя пластиковые медицинские очки, которые ничуть его не портили, а наоборот, придавали солидности и сексуальности. — Какой я тебе, во имя Superiorа, Беря!.. — свирепел холеный колобкоподобный мужичок в рясе, украшенной парой драгоценных камней. — Ну я ж ласково, преподобный Берилл. Так тебя что ли зовут? — задумался Михаил, тыча пальцем аккурат в небесно-голубые бериллы, пришитые к одеянию священнослужителя. — Не фамильярничей! Это тяжкий грех. Тяжелей только занудство, — почесал русую бороду тот, кого звали Бериллом. — Уныние помню. И прелюбодеяние. Смертные грехи, — Милорадович отвернулся, сортируя колбы с разноцветными жидкостями. — Занудство, сын мой, — это уныние, помноженное на людское терпение. Оно карается куда строже, — напутствовал человек в рясе. — А то, что ты назвал второе, от слова «любо». Оно грехом быть не может. Показывай, шельма, каков нынче улов! — он воззрился на дверь, ведшую в виварий. Там, по обыкновению, после обсервации содержались пойманные патрулем Superiorа люди, те, что не попали в город, новые существа, именуемые мутами, с различными, порой пугающими способностями и прочие сущности, даже отдаленно не напоминающие людей или животных. — Преподобный Берилл, — начал было Михаил. — Митрополит. Митрополит Берилл. Superior жаловал мне высший сан. И теперь вера наша, стараниями, кстати, твоего покровителя, является государственной. И того, кто ослушается слова божия в устах Tyrannus, ждет кара небесная, — Берилл сделал театральную паузу, — в виде пулеметной очереди. У-ха-ха-ха…. — Ты б рясу-то подобрал, а то наблевано тут, — жмурясь от сладковато-кислого амбре рвотных масс с отдушкой из мочи, Михаил протер запотевшие стекла очков уголком халата. — Неужели тебе надоел тот, которого я тебе в прошлый раз отписал? — Он мне не особо-то и нравился. Щетина колется, да и дырка уже как Марианская впадина. Нет у тебя кого помоложе? Чтоб пушок еще не сошел? И не трогал чтоб никто, — Берилл погладил внушительное пузо, отполировал камни на епитрахили рукавом и начал вглядываться в клетки, кишащие различными тварями. — Люди где? Ага!.. Этот косоглазый какой-то… А этот… Мать моя! Что у него с ногами?! — Морф постарался. Он не жилец. На опыты пойдет, — скучающе бросил Милорадович. — Фу! Тебе надо для премирования государственных мужей отдельное помещение выделять. А то мы и трофеем воспользоваться не сможем — не встанет после таких ужасов… Ой, а это что за цветочек?.. Подойди, дитя мое! Я благословляю тебя, — он поманил пальцем обреченно обхватившего решетки юношу, изможденного, испуганного, в разодранной одежде. В нем едва ли читался тот бесстрашный парень, который еще вчера выходил на охоту и голыми руками разрывал пасть куницам и некрупным волкам. В его взгляде зияла пустота и вселенский ужас, а при звуке приближающихся шагов он лишь крепче сжал ледяные прутья решетки. — Я хочу этого! — безапелляционно заявил священнослужитель и схватил мальчишку за подбородок. — Как он сюда попал? Откуда? — На кротах взяли, — зевнув, ответил Михаил, — на кротах парень погорел. — Землишник — животина Божья. Это добрый знак… Заворачивай! — Губа не дура у тебя, Беря! — пакостно присвистнул Милорадович, уже подбирая ключ от камеры и окидывая взглядом фактурного юношу, вжавшего голову в плечи, что есть мочи. — Ты давно не нюхал радиации, Миша? Я тебя выкину за периметр Urbsa. Будешь королем ядерного Севера, — хохотнул служитель культа. — Запомни, для тебя я митрополит. Митрополит Берилл! — Ага, архиепископ всея японских Курил. Радиация не пахнет, Беря! Уйми свой священный пыл! Покровитель у нас один. И мы на равных. И ты преЛЮБОдействуешь со всем, что не прибито, потому что не прибито оно благодаря моей лаборатории. А не будешь осторожен в выражениях, единственные, с кем ты сможешь совокупляться, будут морфы, Беря! Что ты вытаращился, будто только что открыл миссионерскую позу? Забирай этого заморыша и катись к хуям! Я сам все оформлю, — с этими словами Милорадович распахнул камеру и вытолкнул подростка в ноги разъяренному священнику.***
Багряный кумач рябин, на обшитой фиолетовой древесиной Амарата террасе владыки, вспыхивал под лучами закатного сентябрьского солнца подобно праздничному иконостасу. С застекленного балкона тянуло особым винным благоуханием осени, будто из живого сада веяло палым сухим листом и сизым терпким дымом костра. Митрополит Берилл надел шитый шелковыми нитками подрясник и золотую епитрахиль. Водрузил на антикварный малахитовый столик плоскую хрустальную вазу с экзотическими фруктами и полный поднос копчёной гусятины и колбасок. Взял из ящика пучок церковных свечей, закрепил в подсвечники и зажег. Свечи жарко, чудесно запылали, превращая канделябры в яркие, раскаленные шары. — Чего притих, отрок? Как тебя звать-величать? — Берилл сел в золоченое кресло красного дерева и погладил покатое пузо, особо задержавшись пухлыми ладошками в нижней его части. — Ви… Витя… — еле слышно прошептал мальчик, вытаращив на митрополита свои большие голубые глаза. — Подойди, сын мой! Исповедайся, — Берилл облизал пересохшие губы, пошло причмокивая. Схватив за затылок робко подползшего к нему подростка, переставлявшего по паркету острые колени, он провел языком по его тонкой длинной шее к виску и шумно выдохнул. — Не бойся, дитя, на тебя снизойдет дух святой. Присядь, — он усадил Витю к себе на колени, гладил его длинные ноги и сжимал упругие ягодицы, а тот дрожал как осиновый лист, не смея пошевелиться, словно был под гипнозом. — Ты такой молчаливый. Скучаешь по тем богомерзким созданиям из лаборатории, да? — елейным голосом проговорил митрополит, с удовольствием оглаживая худощавое поджарое тело. — Ты думаешь, что они похожи на человека, раз ходят на двух ногах, так?! Но мы созданы по образу Божьему. Ты ведь не так себе Бога представляешь? — Я не знаю, кто такое Бог и как оно выглядит тоже не знаю. — подросток опасливо разглядывал бородатого толстяка с плотоядными губами и глазами умного плута, которому все всегда удается. — Как человек, Витя, он как человек. Вроде меня или даже тебя. Но, скорее, все-таки вроде меня. Дальше Витя почти ничего не помнил. Был ли этот святой дух и снизошла ли на него благодать, он так и никогда не узнал. В голове звенела лишь пронзающая насквозь резкая боль и собственный истошный вопль, который в какой-то момент перестал быть человеческим. Боль из копчика бежала по позвоночнику, изгибая его и коверкая, выплескивалась в конечности бурной мягкой шерстью и сосредотачивалась в корнях зубов, которых по ощущениям становилось все больше. Мальчик что есть мочи, укусил сжимавшие его челюсть персты владыки, оставляя четыре неровных ряда зубов. — Ах ты нехристь окаянная! — вскрикнул взбешенный Берилл, отдергивая руку и вытирая кровь о задранную до пупа рясу. — Маленький гаденыш! — он оглянулся и узрел перед собой не красивого шестнадцатилетнего юношу, а настоящее чудовище. Увиденное потрясло Берилла. Как будто, размыв телесную оболочку, чья-то злая воля изменила её внутреннее содержание. Существо, смутно проступавшее сквозь кожу и покровы одежды, наполняло душу Берилла невообразимым страхом и одновременно вызывало восхищение грандиозностью сооружения, созданного иным неведомым миром. Монстр высотой почти под потолок стоял посреди гостиной митрополита. Гигантская голова, покрытая лоснящийся шерстью переходила тупым щитком лба прямо в зубастую пасть. Мощная шея удерживала на весу всю эту невероятную конструкцию, от нее к плечам спускались твердые роговые пластины. Широкую грудь охватывали песочного цвета кольца таких же щитовидных бляшек, под ними отчетливо виднелась бурая пульсирующая плоть. Передние конечности были покрыты ороговелым панцирем, испещренным витиеватыми бороздками, каждая из которых заканчивалась шиповидным наростом. Неуспевающие развеяться клубы дыма от не в меру чадящих свечей и лишняя рюмка кагора разгоняли неуемное воображение духовной особы до безумных скоростей. — Да это морф! — тряся бородой, голосил Берилл пронзительным фальцетом. — Милорадович, ирод! Морфа подсунул! Господи, помилуй, Господи, прости! — по привычке крестясь мелкими частыми крестиками, он выдернул нож из оплывающего жиром мяса и отрубил себе два укушенных химерой пальца, унизанных массивными перстнями.***
— Витенька, это ты, Витенька? Он нашёл Арину через несколько лет в человеком убежище, куда её, полуживую, изможденную, в ветхом, порванном во многих местах тряпье, из которого выступали костистые конечности, принёс Вадим. Нашел по частоте мозговых волн, читая ее мысли, почти ничего не понимая, но мчась навстречу своей первой любви. — Ар… Ар… Ар… — рычал раненый снайпером монстр сквозь частокол покосившихся зубов, пытаясь выговорить позабытые слова. Людям было интересно изучать строение его организма, чтобы знать, как уничтожать таких как он. Они были готовы резать, рвать его на части, чтобы понять, что причиняет ему боль, желая сделать ещё больнее. Морфа поместили в том блоке убежища, который составлял его сокровенное ядро, его основополагающую сердцевину, где несвобода была доведена до высшей концентрации. Этот «бункер в бункере» в еще большей степени сжимал и стискивал пространство, подчинявшееся неэвклидовой геометрии ада. Луч света, залетавший в этот темный кристалл, почти останавливался и гас. Неподвижность света и была тем невыносимым страданием, на которое обрекалась душа, рожденная среди лучистых энергий радиации. Завидев Арину, Витя обезумел от радости. Он рвался с привязи, разевал пасть, захлебываясь визгом, тянул к спасительнице могучую шею. Эта необычная дружба между девочкой-мутантом и отвратительным морфом стала ещё одним сюжетом «Красавицы и чудовища», что рассказывали детям жители бункера.***
Вадим проследовал по темному коридору в дальнюю часть убежища, остановился перед знакомой дверью. Опустошенно стоял, чувствуя слабость и разочарование. Повернул ручку и вошёл внутрь. На мгновение сочно сверкнуло трюмо. И погасло, как только дверь затворилась. Дома было темно, ни искры света. Старенький патефон сладко пел голосом Фрэнка Синатры, от чего создавалось ощущение, что игла виниловой пластинки перескочила с дорожки настоящего на пару десятилетий назад. Пахло парфюмерией, жжёной амброй, и генерал чувствовал присутствие близкой, горячей жизни, нетерпеливой женственности и первобытный гнев устремленных на него темноты глаз. В надежде остаться не замеченным морф укутался в стеганное покрывало и, как куколка бабочки, сидел у изголовья кровати. Длинная шерсть на его затылке была заплетена в косы, доходившие чуть ли не до середины его бедра. — Яка гарна дівчина! Если ты будешь всегда так одеваться, то станешь первой красавицей в бункере, — сжав кулаки, пробасил Вадим с явной ненавистью в голосе. — Поставь одеяло на место и шагай отсюда коленками вперёд! «ПЕНИТСЯ! ПЕНИТСЯ! — все звучало и звучало в ушах у Вити, пока он боязливо пятился к выходу. — ОГЛУШИТЕЛЬНЫМ ГУСЬ ПРОШЁЛ ПО МОЕЙ МОГИЛЕ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ! Я ДО ТЕБЯ ДОБЕРУСЬ!»***
— Ты где? — спросил генерал, стараясь уловить волны тепла и нежных духов, которые источала Арина. Она подошла сзади, обняла, и он слабо целовал ее голые руки, хрупкие пальцы, чувствуя спиной ее грудь, угадывая горячую голую шею, запах волос, теплый, пернатый, как у лесной птицы. — Ты всю неделю был занят. Не откликался на мои послания. Я тебя подстерегала, как подстерегают добычу. Ты выглядишь усталым и напряженным. Ты здоров? — Да, но слишком много работы. Всё нервничают, постоянно ко мне обращаются, требуют моего внимания, — он говорил вяло, утомленно. Воспоминания о брате опустошили его. Коварная память, словно вампир, выпила его витальные силы. — Я же просил не пускать Витю сюда. Зачем ты ставишь ему пластинки и заплетаешь в косы его космы? Эта тварь все равно ничего не понимает. Как я могу существовать в этом зверинце? — Ты, мой милый, не прав. Он все понимает, а музыка и прикосновения не дают ему окончательно превратиться в зверя, — Арина страстно прильнула к Вадиму, чувствуя его немощь, потерянность. Словно старалась воскресить его остывшую душу, отдавала накопившуюся нежность и женственность, восполняя понесенные траты. — Мне горько, что ты расходуешь столько драгоценных сил на этих людей. Они слабее тебя, паразитируют на твоем уме, трудолюбии, поэтическом даре. Они без тебя никто. Ее обожание волновало его. Она знала, как его оживить, вдохновить, вернуть утраченную веру и свежесть. Ее быстрое дыхание согревало. Сильные, жаркие удары сердца были быстрее и громче, чем его собственные. Он подчинялся ее волнению, нетерпению, проникавшим в него живительным токам. — Ты очаровываешь меня, околдовываешь. Пользуешься женскими чарами, — он был ей благодарен. Она использовала испытанные ухищрения, которыми возвращала ему веру в себя, восстанавливая его энергетическое равновесие. — Еще минуту назад я был уныл, противен себе самому, а теперь я в плюмаже, гарцую на белом коне. — Просто я люблю тебя. Тебя так никто не любил. Я же люблю твою душу, твой ум, твое творчество. Всю неделю ты не находил минутки, чтобы на меня посмотреть. А я чувствовала тебя в этих лабиринтах бункера: как ты перемещаешься в нем, где находишься, с кем встречаешься. — Да ты просто ясновидящая, — засмеялся Вадим, испытывая внезапный страх от ее прозорливости. — Ты ведьма. Ты чувствуешь, как на нас надвигается опасность? — он верил ее сверхестественной интуиции больше любых прогнозов военных мужей. Арина несколько дней металась, не находила себе места перед тем, как случиться бойне в резервации мутантов. Она начинала болеть и чахнуть, словно ее морозила неизлечимая немощь, перед любыми крупными операциями с многочисленными жертвами. После ее кликушечьих бормотаний и чревовещаний генерал не раз откладывал запланированные вылазки. — Тебе кажется, что мы на пороге беды? — Я гадала на картах. Предстоят потрясения. Явится бубновый валет, который устранит червового короля и даст дорогу королю виней. Но потом придет пиковый туз, и все ему поклонятся. Ты — пиковый туз. У тебя великая судьба. Ты освободишь мутантов от гнета Superiorа. — Как хорошо ты говоришь, — Вадим мысленно видел карты в ее быстрых ловких руках, разноцветную масть, которая выстраивала таинственную криптограмму. Запоминал ее пророчество, куда странным образом, окруженная черными и алыми символами, заманивалась истина. — Ты чем-то очень встревожен. Ты на каком-то распутье. Что тебя томит? — Ты очень хорошо меня чувствуешь. Будто видишь насквозь. Меня это пугает. — Тебя что-то мучит. Ты похож на птицу, которая сидит на ветке, приподымается, готовая вспорхнуть, и опять замирает. Что у тебя на уме? — Нам предстоит важная военная операция. В ходе неё могут погибнуть люди и не только они… Мне нужно все хорошо обдумать, чтобы принять верное решение, не ошибиться, не совершить роковую ошибку. Не попасть в капкан мертвеца… — Каждое время предлагает свой образ святости. Ты почти святой мученик. Но ты не достигнешь высоких степеней посвящения, убив брата! — Откуда ты знаешь?! — при этих словах дрожь пробежала по телу генерала, однако он быстро овладел собой. Арина озвучила то, в чем он сам себе боялся признаться. — Забыл, что ты колдунья. Но я вполне могу снискать мученический венец. Меня могут убить солдаты Superiorа, или морф, или Глеб, если я сам его не убью. Ты говоришь, я не должен трогать брата? Но мой брат погиб двадцать пять лет назад, я любил его, но не смог спасти… А сейчас в любую минуту я могу умереть от его рук. — Я умру вместе с тобой. Меня тоже убьют, как женщину Героя. Я не буду жить без тебя. Пусть меня вместе с тобой растерзает толпа. Или казнят, как Марию Антуанетту вместе с Людовиком. Или расстреляют в гнилом подвале, как расстреляли Николая Второго и императрицу Александру Фёдоровну. Но не проливай кровь брата! Не губи! Вспомни каким он был… — Инфантильным, наивным и в тоже время капризным, летающим в облаках, отстраненным и прекрасным… — Вадим понизил голос, наклоняясь к губам любимой женщины. Ее страсть была подобна истерике. Она увлекала его в смерть, где отсутствовали земные помехи, мешавшие им быть вместе. Ему начинало казаться, что она его может убить, чтобы приблизить желанное счастье. Сейчас в темноте слабо мелькнет клинок, вонзится в ямку возле ключицы, которую она целовала. Вадим ее обнимал, чувствуя сладость, бесконечное, неутолимое блаженство. Глаза его были закрыты. Под ними — белое мелькание, скольжение. Сильные, страстные рывки в блестящей лыжне, в которую вонзаются красные лыжи. Сухой, хрустнувший под лыжей цветок, голубые кристаллики инея, льдистая цепочка следов. Он приближается к синему лесу. Все ближе, выше, скользя над вершинами, над гроздьями малиновых шишек, над взлетевшей лазурной сойкой. Белая высота, где с каждым рывком и вздохом приближается несказанное счастье. Высоту нельзя удержать. Стремительное падение вниз. Неразличимо слепящий блеск, словно вспышка поглотила все виденья прошлой и будущей жизни. Сожгла все пространство, в котором жил и еще предстояло жить. Взрыв звезды и гаснущая пустота: ни земли, ни неба. Под веками густая темно-синяя неподвижность, в которой меркнут ее осколки.***
Он дремал, чувствуя на плече ее дыханье. — Ты спишь? — тихо спросила Арина. — Нет, — отозвался Вадим. — Я хочу тебе что-то сказать. — Что, милая? — Мне кажется, сейчас у меня случилось зачатие. — Как ты могла почувствовать? — генерал повернулся, стараясь рассмотреть ее лицо. Оно было чуткое, зоркое, исполнено нежного изумления. — Разве такое можно угадать? — Я почувствовала, как вдруг стало горячо и сладко, и все распахнулось до неба, а потом сжалось до плотной точки, как будто завязалась сочная почечка, набух крохотный плотный бутончик. Я его чувствую в себе. — Но, может быть, тебе показалось? — Нет, я чувствую эту живую, растущую почку. Это сын. Я рожу тебе наследника. — Это поразительно! — Вадим смотрел на нее со слезным блеском в глазах. Это случившееся зачатие было невероятнее всех чудотворных превращений, которым он был свидетель. Оно не могло не случиться, ибо все, что он пережил в эти годы, было преодолением смерти, торжеством жизни вечной. Она лежала рядом, тихо улыбаясь, прислушиваясь в себе к потаенному росту. Он положил ладонь ей на живот, выпуклый, тёплый, трепещущий, и у него под ладонью — он это чувствовал — пульсировал и подрагивал нежный живой зародыш. От него исходило, и Вадим это видел своими полными слез глазами, разноцветное прозрачное зарево, предвещавшее восход неведомого светила.— Сын, — повторял он, целуя живот Арины, вдувая свое ласковое тепло, которое проникало в темное лоно, и оно откликалось едва уловимым биением.