Крылья и сладости

      Думал ли я об этом? Ну конечно, черт побери, я об этом думал! Сложно, согласитесь, не пытаться понять, как же так вышло, что вместо желанного счастья началась беспросветная череда лжи, жестокости и жутких испытаний. Да только что толку в бесплодных размышлениях? Сложилось так, как сложилось. Ничего не исправить… уже.       Изначально меня приятно удивила настойчивость, с которой Эйми добилась нашей помолвки. Это было ее идеей. Казалось, что она действительно хотела именно этого — согревающее осознание. С самого начала наших отношений я почему-то даже не надеялся, не собирался пытаться, хотя для расчётливой мрази, вроде меня, было самым логичным добиться выгодного брака с аристократкой более высокого положения и обеспечить себе тем самым более устойчивые позиции в клане. Но я совсем не думал о чём-то подобном в тот момент — я просто, банально и глупо был счастлив, что смогу провести жизнь с человеком, которому я дорог. С тем, кто впервые в жизни стал по-настоящему дорог мне.       Полагаю, довольно очевидно, что никому, кроме нас двоих, эта ситуация не понравилась. Ну ещё бы: племянница главы клана и сын простолюдинки. Мало обычной для меня прорвы никак между собой не связанных обязанностей, так ещё и дополнительные проблемы с помолвкой и разного рода попытками сорвать ее. Поток грязи и оскорблений, льющийся на меня отовсюду, усилился в два раза и теперь задевал ещё и «безумную девчонку» Эйми. Такое ощущение, что каждый — без преувеличения каждый! — член клана считал своим долгом высказаться по данному поводу или, даже лучше, устроить скандал. И, знаете, каким бы сдержанным и устойчивым ни был человек, это все равно нервировало. Выматывало.       Дед, глава клана, раздосадованный то ли моими мозгами, которые я уже просто не имел возможности скрывать как следует, то ли внезапной удачей безродного отродья принялся одно за другим давать мне поручения какой-то ну просто неимоверной, для моих-то пятнадцати, сложности. Мало того, что мне было головы не поднять от проклятых бумажек, так ведь ещё и другие поручения сыпались, да при этом одно интереснее другого. Некоторые выполнить было не совсем реально даже на физическом уровне. И я, хоть и был ужасно вымотан, отлично чувствовал и отмечал, как они становятся сложнее и сложнее. Трудно было не понять, что мои настоящие возможности аккуратно проверяют. Но ведь не состроишь же идиота в такой момент, когда решается судьба; не предоставишь повода сказать, что, мол, недостоин брака с особой столь высокого статуса. Приходилось делать.       Сначала было не особенно замысловато. Всего-то найти канал связи между представителями нескольких принадлежащих другим кланам земель. Это были локальные торговые вопросы; ничего глобального. Велись трёхдневные переговоры по поводу пошлин и цен на шёлк — Канэ там были не в самой выигрышной позиции, в основном потому что трое переговорщиков каким-то образом обменивались тайными посланиями и с помощью таких обсуждений весьма умело совместно выстраивали линию своего поведения, вынуждая старого паука отступать. Терять в деньгах он хотел меньше всего.       Я нашёл канал связи (очень банальный он был, через слуг), немного посидел над шифром, а потом внёс небольшие поправки в послание для каждого из троих. Надо ли говорить, что в итоге они ожидали друг от друга совсем не того, что получили?.. Они сами не заметили, как их высказывания и предложения сделались выгодными не для них, а для Канэ. Переговоры закончились благополучно; старый паук улыбался, едва ли не облизываясь, когда подписывал итоговый вариант торгового соглашения, а трое гостей лишь в ужасе переглядывались между собой, не понимая, в какой момент все пошло не так и почему результаты оказались столь плачевными.       Я сидел в той же комнате, никем не замеченный, и следил за тем, чтобы драгоценным господам вовремя поднесли напитки, или веера, или документы, или кисти с тушницами. Угодливо тыкался лбом в пол, стоило кому-нибудь перевести на меня взгляд. Не больше, чем мебель; никто не обратил на меня ни малейшего внимания и никто не сумел бы предположить во мне причину экономического поражения.       Мне можно было гордиться этой победой, но я не гордился. Все это дурно попахивало. Такие вещи не поручают простым служкам, пусть даже и довольно сообразительным, — простые служки с ними в конце концов и не должны бы справляться. Я понял, уже тогда понял, что дед начал со мной какую-то игру, и меня терзало дурное предположение, что я уже проигрываю. Ведь это я покорно шёл — и не наигранно, а по-настоящему покорно — у него на поводу, исполняя любое пожелание.       Все же как отменно люди глупеют, когда их охватывают сильные чувства! Мне было тревожно, но я… но все же я подумал: «Ничего страшного». Я подумал: «Хрен с ними всеми. Я не стану разыгрывать до конца свою кровавую партию. Пусть подавятся моей покорностью». Зачем мне власть, зачем мне месть, когда у меня будет Эйми? Я сказал ей, что все в порядке, если она будет любить меня. И это было правдой. Все в порядке, пока она будет любить меня; пока позволит любить себя. Я был счастлив, когда она была рядом со мной, когда она заботилась обо мне и говорила тёплые слова. Теперь самое главное — получить помолвку и свадьбу. А после этого мы уедем из столицы куда-нибудь подальше — туда, где сможем спокойно жить вдвоём. Я буду помогать ей в делах управления; просто помогать ей, делать ее жизнь радостной, — и с меня хватит. Только бы дождаться. И только бы ничего не сорвалось!       И старый паук щедро сыпал новыми заданиями. Знал ведь, зараза, отлично знал, что в преддверии помолвки я отказать не сумею. Он ждал оглушительный провал, который перечеркнёт все мои шансы жениться на Эйми, но проблема была в том, что и успешные результаты не играли мне на руку. После той простой вещи с раскрытым каналом связи и подправленными письмами, он поручил мне неточности налоговых выплат, проступающих с одной из земель. Денег ему опять не доставало, проще говоря: приходило меньше, чем должно было бы приходить по его расчётам. И нужно было что-нибудь с этим сделать, но «без ссор, упасите боги, только без всяких громких ссор внутри семьи».       Ага. И снова с двойным дном задачка. В первый раз меня в случае неудачи могли обвинить в том, что полез в чужие дела, а во втором — в оглашении неверных подозрений. И то, и то — это уже не уровень якобы пересоленного супа или не вовремя принесённых вещей. Это уже вполне реальные проблемы, которые могли бы, с такими-то неустойчивыми позициями, поставить крест на моем будущем в клане. Очень хорошо! Не справлюсь — хорошо, повод прогнать наглого выскочку; справлюсь — тоже отлично, польза для главы клана.       Я съездил в те земли, нашёл нити, за которые нужно было потянуть, и уже через четыре дня вся недостающая сумма была возвращена в казну с небольшими процентами. Управляющий городом дядя, у которого не столь давно, как раз после недосдачи, появилась роскошная породистая лошадь стоимостью в несколько десятков тысяч золотых, оказался совершенно не при чем — мне ведь было сказано, чтобы никаких скандалов между родственниками. С должности слетел казначей. Обычный козел отпущения, всех все устроило, а мне ничуть не было стыдно, потому что он был мерзкий и грешки за ним водились, пусть и не экономического порядка. Все выиграли от этого громкого дела — раскрытие хищения было дядюшкиной заслугой, так что народ его очень зауважал, служанок во дворце перестал зажимать по темным углам противный старый казначей, дед получил свои ненаглядные деньги, а моя свадьба с Эйми приблизилась ещё на несколько дней.       «Всегда в вашем распоряжении», — с угодливой преданной улыбкой говорил я главе клана, привычно подметая волосами пол в низком поклоне.       Про себя я думал другое. Про себя я думал: «Ну теперь-то уж все? Оставишь меня с безобидными бумажками, чёрт побери?».       Куда там. Теперь господин глава клана подозревает заговор против наследного принца. Вперёд, Син, ты ведь тот самый, кому и следует этим заняться. Только тоже, давай уж там как-нибудь без скандалов, потому что есть предположение, что за всем стоит человек, чьи торговые связи клану не хотелось бы потерять.       Твою мать.       Я сидел, думая, как же все это провернуть, и дико злился. Злился не потому что боялся не справиться, а потому что это был не тот уровень, который мне хотелось бы показывать. Ну посмотрите со стороны, кто я такой? Бывший слуга, трудолюбием, сообразительностью и умением угождать получивший фамилию знатного рода. Что я могу уметь? Могу уметь хорошо писать, считать, расшаркиваться. Максимум. Шифр, экономические детали… ну, опять же, допустим, я просто сообразительнее среднего. Не даром ведь столько бумажек по экономическим вопросам заполняю. Но вот плести интриги мне просто не полагается уметь. Если я покажу, какие хитрые планы могу придумывать, то тут-то и придёт в голову, мол, а с чего бы быть уверенным, что я против так называемых хозяев ничего не планирую? А это уже опасно. Может, сделать вид, что мне просто так повезло, показать, что я был на грани провала?.. И это тоже опасно! Где гарантии, что я с этой самой грани не свалюсь в реальный провал? Мне в конце концов и впрямь пятнадцать, я не так опытен!       Эйми пыталась мне помогать, разумеется, но, во-первых, она и сама была занята, а во-вторых, некоторые вещи мне нужно было делать именно самостоятельно просто потому, что рассказать означало бы впутать ее во всю эту дрянь. Чуть отвлекаясь от политики, могу сказать, что именно тогда Эйми подарила мне меч. Первое личное оружие в моей жизни. Эйми шутила, оправдывая свой слишком дорогой подарок «той выходкой» с янтарной шпилькой, а мне было искренне стыдно. Сколь дорогим ни было украшение, это была всего лишь безделушка. Хороший меч я бы мог позволить себе, только если бы откладывал весь заработок в течение половины года. — Госпожа, я не могу принять такую вещь. Он стоит многих тысяч. — Что за глупости? — искренне возмутилась она. — Конечно, ты можешь! Ведь ты не хочешь, чтобы я расстроилась, верно?       Оказалось, что и впрямь могу, пусть и не без мысленных упреков в свой адрес. Я дал этому мечу имя Юмэ*, думая, что он станет олицетворением моей надежды защитить наше счастливое будущее. Боги, столь глупо и наивно, аж тошно! Как вообще можно было додуматься назвать так оружие, пусть даже и подаренное любимой женщиной?       Мечником я был… посредственным. Весьма вольным допущением было бы сказать, что я вообще был мечником. И Эйми, которая взялась передать мне фамильные техники Канэ, и мастер отмечали у меня какой-то там талант, но какой уж к черту талант, если я начал учиться в столь позднем возрасте? Хорошая память и настырность — все мое богатство. И оно никак не даст телу того, что в нем уже давно должно было быть отточено до инстинкта. Конечно, я старался и в этой области. Поверьте, осознание, что любому члену клана не составит никакого труда свернуть мне шею, мотивирует прекрасно. Да и людям, которых сильно били, не выжить без осознания, что в их силах дать хотя бы какой-то отпор.       Помню, меч Юмэ уже висел у меня на поясе, когда мы стояли с главой клана в саду. У того самого пруда, где не столь давно я набрался решительности признаться Эйми в своих чувствах. Дед кормил карпов, чему-то рассеянно улыбаясь, а я из положения полупоклона рассказывал ему о своих успехах с его последним заданием. Моя спина болела, а я повествовал о том, как нашёл человека, который подтвердил, что получил деньги от третьего брата главы клана за продажу небольшой ядовитой услуги; как, получив на изучение эти самые деньги, выяснил, что посыльным третьего брата на самом деле скорее всего притворялся человек пятого брата, потому что этот человек не даром был не столь давно со слишком показательным скандалом изгнан из дворца по постановочному обвинению… — Значит, это с самого начала была всего лишь интрига пятого брата против третьего, — задумчиво кивал старый паук. Ему было около семидесяти на тот момент, но в волосах едва наметилась седина. Ну чего ещё ожидать от темного иного? — Эти сложные родственные отношения — страшный бич Канэ-но-Дзин.       Страшный бич Канэ-но-Дзин в том, что среди их мужчин мало кто умеет держать в штанах свой чертов член, а женщины, видимо, никогда не слышали про зелья для предотвращения беременности. Чуть ли не в каждой ветви по десятку детей и по три десятка бастардов — вот и получаются сложные родственные отношения. Удивительно хитрая логическая цепочка, правда? Но, естественно, озвучивать я ее не стал — лишь склонился ещё ниже. Я же не самоубийца. — Так что же не поделили третий брат с пятым? — тем временем спросил дед, не оборачиваясь. Он никогда на меня не смотрел, когда говорил со мной. — Рассорились из-за цен на стекло, милостивый господин. В землях третьего старшего принца** неурожай, он попросил поднять цены, а пятый старший принц не согласился. — И кого же будет выгоднее поддержать в этой ситуации? — а вот и очередная проверка. — Раскрыть интригу пятого брата и погубить его? Сделать вид, что мы не узнали о его участии и погубить третьего брата? Кто из них принесёт больше пользы? — Этот недостойный смеет предположить, что выгоднее поддержать вашего пятого брата, милостивой господин. Его вторая дочь замужем за важным человеком в клане Сутон и играет большую роль в том, чтобы стекло в земли её мужа закупалось по ценам, диктуемым ее отцом.       И тогда он впервые повернулся ко мне лицом — впервые сделал ладонью жест, означающий приказ поднять голову. Я подчинился. Отлично помню, как сильно сердце заколотилось в моей груди. Я не боялся до этого, никогда не боялся никого в этом чертовом клане, пусть даже меня колотили на чем свет стоит, — я всегда был слишком зол. Никто не вызывал страха — была лишь ненависть. Но в тот момент мне стало очень страшно. Я едва дышал от страха, ощущая на себе прямой взгляд его внимательных непрозрачных глаз. Просто удивительно, что тот же самый карий цвет, что казался мне столь очаровательным на милом лице возлюбленной, вызывал такое отвращение в сочетании с чертами деда. — Ты очень умный человек, — тихо сказал старый паук. И это не было похвалой. Это был вопрос, содержащий прямую угрозу. — Этот недостойный благодарит главу клана за столь щедрую оценку, — мой голос остался прежним, никак не выдав внутреннего состояния.       На мгновение повисло молчание, и я поторопился перехватить инициативу, пока контроль над ситуацией не был утрачен окончательно. Покорность теперь мой единственный щит; покорность и безоговорочная преданность: слишком умных людей не потерпят. Я сел на колени и торопливо заговорил, сложив обе руки на сердце в знак безоговорочной честности: — Этот недостойный уверяет, что никогда не нанесёт ни малейшего вреда господину главе клана. Все мысли этого недостойного лишь о благе клана отца, что оказался столь добр и принял ребёнка, чья кровь благородна лишь на одну четвёртую долю. Глава клана может рассчитывать на безоговорочную преданность этого недостойного, — разумеется, я лгал. Нанесу я ему вред или нет, зависит от того, даст ли он мне спокойно жить с Эйми. — В вашем полном распоряжении.       Он коротко улыбнулся. — Тебе лучше поторопиться и закончить с моим заданием, — только и сказал он. — Ведь не стоит омрачать день помолвки раскрытием заговора третьего брата против наследного принца. Можешь идти.       Условное помилование?..       Я коротко ткнулся лбом в землю и, тихо поднявшись, ушёл, оставив деда наедине с карпами. Мои пальцы, убранные в рукава, тряслись от нервного напряжения, как я ни пытался заставить себя успокоиться.       Старая двуличная тварь. Как же я надеялся, что он наступит на полу своего роскошного кимоно и захлебнётся в этом гребанном пруду!       Когда я сел работать после этого разговора, то в какой-то момент столбцы цифр начали расплываться, а на восприятие медленно принялась наползать темнота. Правильно, спать ведь тоже иногда надо, хотя бы в качестве редкого исключения. Во мраке, который упорно заволакивал взгляд, мне отчётливо слышался скрип петли.       Мне приснился дед в расшитой золотом праздничной накидке: он кормил золотыми монетами мёртвых рыб, стоя на берегу кровавого озера. Он обернулся ко мне и тихо сказал, улыбнувшись: «Лжецам отрежут их поганые языки, потом повесят на шею и заставят носить на шее в знак позора до скончания времён». Это была цитата из священного писания, которое я прочел по диагонали, чтобы иногда выдавать умные цитаты оттуда. И мёртвые рыбы вторили деду на разные голоса: «Лживый язык, лживые губы, лживые поклоны, лживое сердце». И ужаснее всего, что в этом же чудовищном хоре звучал голос госпожи Эйми: «Лжец, лжец, лжец!» — без конца повторяла она.       Я проснулся от того, что голос Эйми был реален. Она сидела рядом, трясла меня за плечо и встревоженно звала по имени, касаясь то волос, то лица. — Можно ли вообразить, — пробормотала она, когда я уже проснулся и даже успел извиниться перед ней за свой нелепый заспанный вид. — Я не видела тебя двое суток.       Ох, как же живо я это помню. Вплоть до того, как рассеянный свет играл на её заколке. Её тёплое, ласковое участие, совершенно невинное, лишенное требовательности, лишенное снисходительности богатой дамы, бросающей подаяние, вызывали во мне сильнейший внутренний трепет. Почти благоговение. — Простите, госпожа. Но вы можете верить, что мне искренне хотелось бы провести все это время с вами, — и на сей раз я не лгал. Я никогда не лгал ей, выражая свои чувства. — Я охотно верю, Син. И надеюсь, что мы ещё успеем исправить это, потому что впереди ещё целая жизнь, которую мы проведём вместе, — она улыбнулась и покачала головой. — Иди спать, пожалуйста.       Я поцеловал кончик ее ногтя, но спать не пошёл. Нельзя же омрачить дату нашей помолвки раскрытием заговора, правда? О сроках мне все было высказано до крайности прозрачно.       Боги Всевышние, это так банально, глупо и пошло. Но я все-таки лишь человек — просто человек, во всем его несовершенстве. Я был раздражённый, уставший и очень-очень на нервах, мало спал и мало ел, дергался уже, образно (не совсем образно) выражаясь, от каждого шороха. Грустно признавать, но вообще-то такие приземлённые вещи действительно имеют значение. Даже в масштабе истории. А ещё немаловажное значение имеет то гребаное обстоятельство, что по милости моей блядской мамаши где-то на задворках моего сознания остался ад.       В день помолвки все вышло отвратительно. Отвратительнее некуда. Я не справился с собой — моя ошибка, моя оплошность и только моя вина.       Мне было отлично известно, что мне нельзя позволять себе пить спиртные напитки. Более того, один вкус или запах алкоголя всегда вызывал у меня глубокое отвращение, переходящее в физическое недомогание, головокружение и тошноту. Моя мать, отвергнутая любовником и семьей, всеми презираемая, с горя нередко прикладывалась к бутылке. Вот так вот: на еду могло не быть денег, а на дешёвую рисовую водку находилось всегда. Напиваясь, мать, и без того озлобленная, становилась жутко агрессивной. Ее дико раздражал мой голодный плач, и нередко она вместо еды впихивала водку и в меня тоже — чтобы заткнулся. Понятия не имею, почему меня в итоге не убило нечто подобное, но последствия остались. Их не могло не остаться.       Я рассказывал об этом Эйми, мотивируя свой отказ от ритуальных вин. Не для того, чтобы она посочувствовала моей тяжелой судьбе (хотя, нужно признать, и для этого тоже). Рассказывал я это потому, что понимал: если ничего с этим не сделать, то однажды гноящаяся внутренняя рана даст знать о себе и произойдет что-то весьма неприятное. Что ж, оно произошло…       «Это же моя помолвка. Один маленький глоток, просто чтобы хоть немного расслабиться наконец, от этого ничего не случится», — да десять раз не случится, мать твою. Конечно. Всего-то внезапный приступ паники, перешедший в истерику. Идиот, просто малолетний самоуверенный идиот!.. Не знаю, может, там что-нибудь и было особенное, в этом вине — тогда я не так хорошо разбирался в ядах, хоть и соблюдал базовые правила осторожности. Может быть, и какое-нибудь незаметное лёгкое внушение: у меня был талисман против подобных вещей, иначе человеку среди иных нельзя существовать, но при желании всегда можно найти способ обойти защиту. Теперь-то уже неважно: внезапная юношеская дурость, отрава или магия. Глоток был сделан.       И истерика была истерикой в самом худшем смысле этого слова — и вышедшая за грань усталость, и вечно взвинченные нервы, и постоянный недосып передали свой язвительный привет. В голове переклинило весьма сильно — грань реальности стерлась. Я никак не мог остановиться. Я пил, не отдавая себе отчета, а крик матери надрывным воем звучал в моих ушах, вызывая дрожь и безостановочный поток слез из глаз. Я плохо помню, что было, — помню лишь свои дрожащие руки, разлитое рисовое вино, поражённые взгляды немногочисленных гостей. И собственное надрывное хрипение, срывающееся с дрожащих губ…       «Она меня накажет, накажет, если останется хотя бы капля!».       Естественно, помолвка была расторгнута: какой может быть брак с тем, кто не способен себя контролировать? Кто столь не воздержан в употреблении спиртных напитков? После чего-то, показательного до такой степени, было крайне глупо пытаться хоть что-то выдать в свою защиту. Вот и оглушительный провал, к которому меня так усердно толкали: мнимое помилование оказалось лицемерием.       Когда я очнулся, постепенно приходя в себя, рядом никого не было. Я, кое-как поднявшись, шарил непослушными руками вокруг, будто слепец; в голове было невинно пусто, и я, не отдавая отчета, натыкался на все, на что только можно наткнуться в небольших покоях. И повторял, как заведённый, как одержимый, каким-то уже давно ставшим чужим беспомощным голосом: «Госпожа Эйми, госпожа Эйми… где вы, госпожа Эйми?.. Пожалуйста, госпожа Эйми…»       А ее не было. Не было рядом. Внутри что-то умирало по мере того, как оглушительное осознание достигало больного восприятия. Когда стало очевидно, что она не здесь и не придёт, я, тяжело дыша, сел на пол и, обхватив колени, уставился в одну точку.       Почему, почему она оставила меня?.. Почему она не была рядом со мной, не обняла, не успокоила, когда я прямо там, под чужими взглядами, позорил себя и губил нашу надежду на совместное будущее? Ей самой стало противно? Она отреклась от меня и всех тех слов, что сказала? Она больше… больше не любит меня? Так издевательски легко все рухнуло, при первом же испытании!       Это стало для меня новым чудовищным ударом. Ведь Эйми была первым и единственным человеком, который оказался по-настоящему важен для меня, — той, кому я готов был довериться безоговорочно. И она предала это доверие.       Да. Я вспомнил ее взгляд, полный ужаса.       Бросила! Бросила в момент слабости, когда я больше всего на свете нуждался в ней. Она… она, единственная, кого я любил, оставила меня одного. Вы можете попытаться представить, что это для меня означало.       Злую шутку сыграло то, что я не знал, насколько серьёзна ее болезнь: железные оковы этикета, требований родителей и правил политики слишком хорошо приучили ее скрывать это. Наши душевные болячки оказались сильнее каждого из нас по отдельности и обоих вместе взятых. И никакая сила вселенской любви не помогла: я с собой не справился — и она тоже не справилась.       На самом деле теперь, спустя много лет, я знаю, что эта страшная истерика на церемонии помолвки спровоцировала у неё, как она сама выразилась гораздо позже, «спад», причём настолько глубокий, какого не было ещё никогда. Она тоже была переутомлена и тоже держалась из последних сил, и для неё это тоже был своего рода перелом. Все было настолько плохо, что она не могла даже подняться с постели. Мать воспользовалась этим и увезла ее из столицы, тем самым устранив и риск нежелательного брака, и опасность раскрытия того факта, что ее дочь больна.       Некоторые люди склонны безбожно преуменьшать значение болезней, которые мы пока ещё плохо понимаем и не можем вылечить ни магией, ни лекарствами. «Это же просто в твоей голове, справься с этим, переступи через себя!». Или, того лучше: «Попроси помощи у богов и наберись мужества». Но я не из таких идиотов. Гораздо позже мне довелось изучать медицину под руководством самых лучших учителей, которые только могли быть, — не так сложно прийти к тому, что врождённые болезни разума мало чем отличны от врождённых патологий других органов. Бессмысленно требовать исцеления «силой воли». Я бы все понял и не стал обвинять Эйми, если бы только знал, в чем было дело.       Если бы она, черт побери, рассказала мне раньше!       Но я не знал ничего — узнал только то, что она уехала вместе со своей матерью. И для меня это было вполне равноценно тому, что она меня отвергала. И это было больно. Вы, у кого есть любящие матери, дружелюбные понимающие сестры, преданные друзья и подруги, не можете себе вообразить, что значит предательство того единственного человека, который для меня заменял всех разом.       О нет, я больше не плакал. Когда я, спустя несколько часов, получил потрясающую новость о ее спешном отъезде, я уже смеялся. Я швырял вещи в стены и смеялся, злясь на весь мир и особенно на себя. Стоило того!.. Стоило тыкаться лбом в землю, стоило не спать ночами, стоило раскрывать все карты перед старым пауком ради женщины, которая отреклась от всех своих обещаний, едва я дал слабину! Едва мне по-настоящему потребовалась ее помощь! Какая дурость! Какая наивная, омерзительная, глупая дурость! На что я надеялся, жертвуя амбициями ради перспективы вечно разбирать ее бумажки?.. Я был для неё милым щенком, которого можно ласкать вниманием, но только до тех пор, пока он остаётся очаровательным, виляет хвостиком, послушно встаёт на задние лапки по команде и не создаёт проблемы!       Понимаете, нет ничего страшнее злого человека, которого сильно обидели. Злые люди ничуть не сильнее, они даже более слабые, чем все прочие, — и сердца их более хрупкие и разбиваются легче. А терять им зачастую нечего, потому что злые люди в большинстве своём одиноки и глубоко несчастны. Все они пережили страшные страдания: счастливые не ненавидят. И, теряя то единственное, что дорого для них, одинокие, несчастные, жалкие люди готовы на страшные вещи. Их ничего не удерживает.       Ну да. В конечном счёте это мы, столь искренне любящие, оба идиоты.       Глава клана только этого и ждал. Как глупо было пытаться плести паутину вокруг этого старого паука, в сетях которого я сам барахтался!.. Как глупо было, не имея опыта, не имея реальной поддержки, надеяться обыграть того, кто провёл за жестокими играми десятки лет! Уверен, дед отлично все спланировал. И у него (как же поразительно вовремя, правда?) было для меня задание, как раз подходящее мне по мозгам, — но выполнить его мог бы только человек, готовый на все. Ну ведь я и готов на все, правильно?.. Не это ли я утверждал, держа руки у сердца? «В вашем полном распоряжении», — да, именно так я и сказал. Что ж, внимаю, милостивый господин.       Пойти «дорогой паука». Не слышали этот изящный глассердский афоризм? А он означает, между прочем, двойное предательство. Сейчас объясню.       Ни для кого из людей, умеющих думать, не было большим секретом, что скоро будет война. Понимал это и я. Когда из раздроблённой междоусобной войной соседней страны, где, вроде бы, наконец установилась единая власть, явился могущественный маг во главе двадцатипятитысячной армии, Канэ-но-Дзин, прикинув убытки от перспективы отстаивать свою независимость, одними из первых присягнули ему на верность. За ними склонили головы и благородные воины из Сутон-но-Кэн, и потомки кровожадных Йору, Юдзуки, только-только начавшие восстанавливать утраченные позиции, и светлые фанатики из Амэ-но-Хяку… у всех были свои собственные причины для такого решения.       Некроманты из Ями-но-Шин были единственным кланом, который не собирался никому подчиняться. Много лет боги были на их стороне. Череда великих правителей сильно возвысила темный клан и в их собственных глазах, и в чужих. Неудивительно, пф. Сначала Каору-сама, Черный Паук из Ями, один из величайших магов из живших под солнцем, потом его дочь, Мудрейшая Митсури-сама… у них были огромные территории, они были очень богаты, они владели такими знаниями, которые и не снились никому из нас. Они, кроме некромантии и заклинательства теней, умели изготавливать десятки видов смертельных ядов, распознавать которые не умел никто, кроме них; они изобрели способ пересаживать органы; они лечили самые страшные из болезней. Естественно, они считали себя правящей династией и не собирались признавать над собой никого.       Роль, уготовленная мне, была довольно банальна. Двойной игрок. После громкого расторжения помолвки мне полагалось сбежать из клана и присягнуть на верность некромантам, чтобы после шпионить за ними, разузнавать ценные секреты и… и, разумеется, через время открыться и предложить им через меня узнавать намерения Канэ. Ну вы поняли, да? Шпионить за некромантами в пользу Канэ, создавая видимость, что я шпионю за Канэ в их пользу и передавать неверную информация. Двойная интрига. Смешно!       Очень смешно, что мне предлагали задание, требующее железного самоконтроля, сразу после того, как я опозорил себя перед таким количеством людей. — Это сложная, долгая и опасная миссия, — с притворной лаской, проникнутой лживым сочувствием, сказал старый паук. — Но если все пройдёт успешно, выдающийся результат втройне окупится славой и почетом. К сожалению, мир устроен так, что иногда последствия одной ошибки исправляются годами. На той помолвке было слишком много свидетелей. Но я даю тебе шанс полностью очистить свое имя и заслужить всеобщее уважение. Даю тебе его, только потому что вижу твой огромный потенциал.       Тварь. Ведь это именно он устроил так, что Эйми якобы сама от меня отказалась. Сама!       И я согласился, мысленно едва не захлебываясь злым хохотом. Серьезно, что ли?.. Вот прямо так мне — мне, ненавидящему всех! — в руки такую невероятную власть? Однако! Ну то есть понятно, конечно, что это — тонкое дело. И меня выбрали не столько из-за мозгов, сколько по той простой причине, что меня в случае провала никогда не жалко пустить в расход. Никто не расстроится.       Понятно, что мне придется быть очень осторожным. Понятно, что еще одна истерика, подобная случившейся, будет стоить мне жизни; что потребуется много времени, чтобы я смог завоевать доверие некромантов. Страшно представить, что со мной сделают, если вдруг раскроют. И, учитывая, что я — человек, а некоторые иные практикуют такие вещи, как чтение мыслей, задача усложнялась десятикратно. Но ведь все так до безумия очевидно — это шанс «вернуть доверие клана», а вместе с доверием, конечно же, и шанс когда-нибудь снова претендовать на брак с племянницей главы клана (хотя я тогда мысленно принял гневную позу отвергнутого, глава клана, знающий лучше пятнадцатилетних болванов, что сильные чувства даже из-за обид в одночасье не проходят, решил сыграть и на этом).       И все, ловушка звучно хлопает за спиной, — и двух зайцев одним ударом. И угроза нежелательного брака отсрочена, и далеко не глупый шпион, готовый на что угодно, в кармане. Удобно, просто мое заслуженное «браво»!       Да вот только при всем этом дед не учел одной простой вещи. Действительно простой, ну вот буквально до тошноты очевидной. Поручая мне двойную интригу, он почему-то и не подумал, что она может стать тройной. То есть что я и в самом деле перейду на сторону Ями. Что я действительно начну шпионить в их пользу и приносить неверную информацию уже не главе темного клана, а тому самому человеку, который отправил меня на эту самоубийственную миссию. С чего бы мне, собственно, вообще быть на стороне клана моего отца в этой войне?..       Дед, видимо, слишком рассчитывал на мою преданность клану и несколько недооценил мои актерские способности. Ведь если серьезно… С чего он решил, что я не хотел бы увидеть блядских дядюшек подвешенными вниз головой, с выпущенными кишками? Что я не хотел бы скормить собакам его вонючий лживый язык? Если некроманты выиграют войну, они наверняка будут щедры к тому человеку, который им помог в этом. А мне ведь не так много надо — всего лишь власть над уцелевшими остатками Канэ…       Я был зол в тот момент. Во мне все было только ненавистью. Ну вообще, как бы мне ни было больно от мнимого предательства, я думал о том, что все не так просто. Я же не слепой и ясно видел, какая у деда выгода в случившемся. Надо было поговорить с Эйми и прояснить все окончательно. Только вот именно в тот момент, когда я достаточно остыл для этой мысли, мне и прилетело это задание, открывающее столь невероятные перспективы.       И я совершил страшную ошибку, из-за которой тропа моей жизни превратилась в кривую темную дорогу паука. Может быть, потому что мне все еще было слишком больно. Может быть, потому что я просто по сущности своей скотина… Но я подумал, что встреча и личный разговор с Эйми поколеблет мою решительность. Если все окажется слишком плохо — окончательно сломит, а если все окажется хорошо — отнимет готовность взяться за миссию, которая могла бы дать мне власть. А я, видите ли, недавно крайне злостно себя отчитал за готовность легко жертвовать кровно выпестованными амбициями.       Потом. Я поговорю с ней позже. После того, как справлюсь. Если она действительно любит меня, то дождется того момента, когда это произойдет.       Знаете, вообще думать, что все можно исправить потом, в будущем… что повернуть назад никогда не поздно… это не так. Обратный путь исчезает ровно в тот момент, когда ты ступаешь на эту скользкую дорожку лжи и расчета, — он просто растворяется и все, перестает существовать.       Я сделал свой выбор.