Крылья и сладости

            Так сложно поверить, что любовь, начинавшаяся столь невинно, в итоге исказится до столь безобразных черт.       Я знала, что он был шпионом. Конечно, не с самого начала — мне никак не доверили бы настолько ценных сведений. Для меня его внезапное бегство к некромантам выглядело ровно так, как оно и должно было выглядеть для всех, согласно плану. Как предательство. Но, естественно, я его ни в чем не обвиняла. Я вполне заслужено и закономерно обвинила себя.       Я бросила его в тот момент, когда он нуждался во мне больше всего на свете. В тот момент, когда он не справился. Я понимала, что никого, кроме меня, у него не было, и я буквально оставила его в одиночестве, позорно проиграв собственному недугу.       На той помолвке я просто скрылась сбежала с чужих глаз, чувствуя, что иначе не справлюсь с самой собой.       Отлично помню тот роковой миг, когда все разбилось. Да, тогда его рука неуклюже дернулась, и что-то и в самом деле разбилось. Я не сразу поняла, что произошло и как оно вообще могло произойти. Недоумение обратилось страхом, а страх тотчас же вырос до какой-то жуткой химеры, до не знающего пощады божества, своей всеобъемлющей сутью царящего в природе безраздельно. Я просто увидела перед собой что-то чуждое, что-то неприятное и пугающее, а больные глаза, отравленные идолом страха, увидели нечто чудовищное, как будто это один из причудливых кошмаров воплотился.       Мои оледеневшие пальцы затряслись мучительной дрожью, из глаз хлынули слёзы, а растревоженные мысли набросились, как стая хищных гиен, как гудящий улей. Они невыносимо жалили меня и ревели, так громко ревели, и, должно быть, это был рёв алчного пламени, в котором сгорало наше общее будущее.       «Как страшно».       Не так все плохо!.. Помогла сила любви, «я же не безумна»!.. Боги, и почему нельзя хоть на миг вернуться в прошлое, чтобы влепить себе пощёчину?.. Я оказалась не готова в тот момент, я смертельно переругалась, глядя на любимого человека и совершенно не узнавая его, как будто это кто-то другой, кто-то несдержанный и отвратительный. Как это мог быть он?..       «Как же это страшно».       А все… все они смотрели, так зло, недоумевающе, как будто немедленно желая меня судить, и мне было безотчётно, чудовищно страшно из-за силы собственных эмоций, которые могли выплеснуться перед ними — и тогда точно все погибнет (понятия не имею, что должно было погибнуть, но внутри вопило лишь это: «Все погибнет!»).       Эти взгляды убьют меня, убьют. Я под ними непременно погибну. Они разденут меня донага, снимут кожу, раздвинут кости. Я никак не могу быть здесь, я умру здесь!..       И я развернулась и убежала.       Я бежала, бежала по коридорам, как ребёнок, как застигнутая воровка, как затравленное животное, мечтая лишь найти темный угол, не зная, то ли я пытаюсь спрятаться от чужих требовательных осуждающих взглядов, то ли у меня просто нет сил видеть происходящее с Сином. Страшно, как страшно!.. Что же я на самом деле спасала в этих проклятых извилистых коридорах? Свою жалкую тайну? Крошечный осколок разума, который собиралась растерзать эта химера всеобъемлющего ужаса невесть перед чем? Что?.. Увы, на этот вопрос я ответа не находила. Я просто бежала, и в какой-то момент я сама перестала понимать, что вокруг меня и что такое «я». Я ныне и сама не сумею сказать, где и как для меня закончился вечер. Бред сплелся с кошмаром. Повсюду все было живое, шевелящееся и враждебное, и я знала лишь, что должна спрятаться.       Ничтожество, что же здесь добавить?       Видимо, несколько дней прошло в тесной клетке абсурдных образов. Я этих дней совсем не помню.       Уже намного позже, когда в голове немного прояснилось, я хотела поехать за ним, чтобы объясниться, но меня удержали насильно. Разумеется, в здравом уме мне и в голову не прошло бы бросить его после того, как он выставил себя в дурном свете! Но это случилось. И это никак не получалось исправить, потому что я оказалась пленницей, при том в своём же замке, у своей же семьи. И никто не хотел меня выслушать. Я говорила, что я не в бреду, я уговаривала, я пыталась достучаться словами, которые звучали здраво, даже если оценить их беспристрастно, но меня приговаривали одним лишь бескомпромиссным: «Вам нужно отдыхать».       Вы больны.       Вы не знаете, что говорите.       Вы никак не можете отвечать за свои слова. — Я всего лишь хочу объясниться, — я, когда убедить не получилось, уже умоляла, просто умоляла, невесть на что надеясь. — Послушайте, мне всего лишь нужно сказать пару слов. Просто передать письмо, одно-единственное письмо!..       «Пожалуйста, просто отдыхайте, госпожа Эйми».       «Вам нужен покой, госпожа Эйми».       Дорого же я заплатила за миг проклятой слабости!..       Злая ирония. Меня терзала мысль о том, что я сделала. Я себя, такую бесконечно жалкую, беспомощную, наивную дуру, почти ненавидела. Я каждый проклятый час каждого проклятого дня думала о сорванной помолвке: что мне еще оставалось, в этом вынужденном одиночестве и тишине? Я постоянно возвращалась в этот вечер, и я там, в этом вечере, была словно в аду. В этом аду мысли вязли, как в кровавом болоте. Я больше не чувствовала под собой каната здравомыслия — он ускользнул, и я упала, я выпустила его из рук.       И скоро со мной действительно сделалось совсем дурно — начались сильные истерики, кошмары перешли в галлюцинации, участились попытки как-нибудь покалечить саму себя. Я чуть не сожгла себе руки, вытянув их к огню в камине, повредила себе связки, выпив чашку крутого кипятка, обожгла лицо щипцами для завивки. Жара не ощущалось — мне очень хотелось сгореть до костей. Мысль о том, что кожа плавится и пузырится, была сладкой.       Это захлестнуло, как кипящий океан. И я никак не могла выгрести наверх, туда, где был воздух. Я никак не могла остановиться, внутренне, каким-то ничтожным краем мысли, остающимся на поверхности, понимая, что я усугубляю, что делаю себе только хуже. Мне не хватало терпения и сил даже на то, чтобы более-менее убедительно притвориться здравомыслящей. Я пыталась, надеясь, что таким образом мне позволят выбраться и я все же встречусь с Сином для разговора. Он-то наверняка думал, что я его отвергла при первой же проблеме. Представляю, как больно и обидно должно было быть! Но это было бесполезно. Меня так потрясло все произошедшее на помолвке, наше отвратительное расставание и удушающее чувство вины, что болезнь оказалась намного сильнее меня.       Болезнь стала забирать ту внешнюю красоту, которая была у меня. Мать боялась показывать меня: со мной слишком очевидно было не так если не все, то слишком многое. Мне больше не удавалось то, что раньше получалось.       Примерно в тот же период от притязаний на меня отказался клан моего отца. Прелестное предательство. Он всегда был мне почти как чужой — особенно после того, как я увлеклась раздражающего его идеями из «глупых книжек», — я никогда не чувствовала от него подлинной любви. Он жутко разозлился на мое твердое намерение добиться брака с безродным мальчишкой и угрожал разорвать все отношения. Однако надо же было настолько свести меня до неудобной вещицы, обладание которой принесёт больше проблем, чем пользы!.. Даже не пожелать меня увидеть, прежде чем окончательно отказаться! Разве не обидно? Впрочем, я тогда об этом не слишком-то много думала. По прошествие нескольких месяцев я вообще мало о чем думала достаточно последовательно.       Из написания моего имени исчезла двойная фамилия. Мать надо мной довлела, отныне мой единственный родитель. Способности иной действовали хаотично, и их было почти невозможно контролировать. Пожалуй, я действительно была опасна в тот период своей жизни. Даже служанки побаивались заходить ко мне — не могу их винить.       Канат, за который я так отчаянно старалась ухватиться, раскачивался с бешеной силой. Верх и низ смешивались между собой. День и ночь смешивались. Смех и слезы смешивались. Смешивались кровь и приторные сладости.       Я одного только не могла понять: за что? Что мы такого дурного сделали? Скромное желание быть вместе, ничего больше, — на меня все равно не претендовал никто другой, здесь не было угрозы конфликта с другим кланом. Я теперь совсем сумасшедшая, он — предатель… А могли бы быть просто двумя людьми, которые друг друга любят. И зачем, зачем? За что? Ради чего? Ради каких-то пустых предрассудков, никому не нужной фамильной гордости! О боги! Стоило ли оно того? Стоили ли эти два понятия, которые в общем-то не значат ничего, двух искалеченных судеб? Почему любовь, о которой написано столько прекрасных слов, во имя которой совершено столько подвигов, в действительности для всех остается сентиментальным пустяком? А какие-то мелочи, чванство, лицемерная благопристойность — они более реальны и более важны?       В следующий раз мы увиделись… четыре года спустя нашего расставания. Всего четыре года? Даже не верится. Эта небольшая цифра никак не может означать всех тех бесконечных одиноких ночей, всех этих рыданий, криков в пустоту, сорванных ногтей, истерзанного сердца. «Четыре года» — надо же, какой это пустяк, если написать число тушью на бумаге.       Видимо, тогда он лично приезжал с докладом для главы клана и, поддавшись непозволительным для шпиона чувствам, добился встречи со мной. Не знаю, как он смог прийти ко мне: ко мне никого не допускали. Впрочем, неважно. В любом случае я увидела его… наконец-то.       В первый миг мне показалось, что я вижу кого-то совсем другого. Однако же его еще можно было узнать… и нет, чувства, когда-то столь полно овладевшие нами обоими, не ослабели. Я, обомлев в первый миг, в очередной раз запутавшись между собственным разумом и реальностью, сумела только разрыдаться, упасть на колени и наконец выдавить слова извинений, которые рвали сердце столько времени. Так нелепо.       Он очень изменился. Во всем: походка, голос, манеры, внешность. Я помнила вежливого мальчика, а сейчас передо мной был уверенный холодный мужчина. Если я сама ужасно подурнела за минувшие несколько лет, то его красота наоборот с возрастом раскрылась гораздо явственнее. А самое страшное изменение произошло с его глазами — они стали холодными, сухими и жестокими, жизнь из них почти ушла, и в то же время в их глубине гнездилась невероятная усталость. Только лишь из-за взгляда он казался старше своего возраста в два раза.       Тогда-то он и узнал о моей болезни. А я — о причине его побега к Ями-но-Шин. Когда наши пальцы вновь сплелись между собой, время перестало существовать — прошлое было реальнее, чем настоящее. Все было… так хорошо? Он больше на меня не злился, он был рядом со мной.       Эта болезнь столь знатно надо мной издевалась, давая вполне искренне поверить, что все в порядке. Мимолетно. Мне тогда даже представилось нелепостью, что я считала себя почти совершенно безумной, что так считали другие. Ведь я же могу себя контролировать. Правда? Могу?.. Как будто этот жестокий самообман не стоил мне слишком много!       И все-таки он обнял меня так крепко. И его слова любви и поддержки были такими искренними. Такими нежными, хотя на той дурацкой помолвке я с ним обошлась жестоко. «Моя прекрасная госпожа Эйми», — с таким надрывным трепетом, будто говоря о божестве, а не о несчастной болеющей женщине, истерзанной чем-то совершенно эфемерным.       Как давно никто не обнимал меня так! Как давно никто не давал мне шанса почувствовать, что я не только ничтожная обуза, достойная лишь того, чтобы быть спрятанной от чужих глаз!       «Останься со мной; забери меня; давай сбежим; давай забудем; давай начнем с начала», — поздно, поздно… все это могло быть произнесено раньше! Течение истории не переломить желаниями любящего сердца. Какое «сбежим», боги? Ведь он просто человек, а я, несмотря на внезапный издевательский оптимизм, — больна, я больна очень тяжело и неизлечимо. Кто, черт побери, отпустит куда-нибудь шпиона? И даже если забыть про главу клана Канэ, которого еще можно было перехитрить… некроманты бы его точно прикончили за одну только попытку. — Госпожа Эйми, пожалуйста, перестаньте, — и голос переменился. При всей нежности выражения, обращенного ко мне, он звучал гораздо более твердо. — Хватит. Вы не виноваты передо мной. Я вижу теперь, в чем было дело. — Разве это что-нибудь оправдывает? — слабо улыбнулась я. Слезы лились и лились. Отвратительные слезы. Как я ненавидела в тот миг эту чертову плаксивость! — Все уже пришло к этому. Со мной плохо, Син… правда очень плохо. Не надо так злиться на мою мать. И что еще со мной можно сделать теперь, кроме как спрятать? — Это объясняет, — после паузы тихо ответил он, прежде чем поднести к губам мою руку. — Что-нибудь можно сделать, — и в тоне его была просто поразительная уверенность. Он вытер мои слезы, хотя несколько лет назад никогда не позволил бы себе столь дерзкого жеста. — Я придумаю. Госпожа Эйми, я что-нибудь придумаю. Я вам помогу.       Пустые слова, чертовы не останавливающиеся соленые слезы, сладкие обещания.       А в воздухе над ним что-то висело: что-то жуткое, удушающее. Я тогда еще не знала, что именно, но все равно чувствовала эту тяжесть на его плечах и видела в глазах предвестие какого-то страшного выбора. Уже сделанного.       Я пыталась узнать, пыталась понять, но разве я в тот момент хоть чем-нибудь напоминала человека, способного помочь, дать совет?.. Я могла стараться говорить сколь угодно убедительно, но это осталось бы словами человека, который днями напролёт рыдал без причины и пытался себя обжечь. На его месте я бы ничего себе не рассказала. Если честно, я до сих пор удивляюсь, по какой такой причине он раскрыл мне такую серьёзную тайну как свое положение. Это было попросту опасно, и я не знаю, на что он рассчитывал. Да и рассчитывал ли на что-нибудь? — Просто закончи и вернись ко мне, — хрипло сказала я. Это было эгоистичным, жадным желанием. Оно было настолько жадным, что мне даже неловко назвать это проявлением моей любви. — Просто вернись ко мне. — Я добьюсь того, чего вы и я хотели изначально, — эта решительность звенела глухой болью. — Если только вы все еще… хотите, госпожа Эйми?       Конечно, хотела. Но я даже представить не могла, как это теперь можно устроить. Да я даже того, чтобы я каждый день наряжалась, как раньше, представить не могла, что уж говорить о восстановлении каких-то позиций при дворе?.. И как он сможет добиться подобного? Кто его поддержит? Независимо от состояния моего разума, я все еще оставалась племянницей главы клана. Но спорить я не стала, только горько кивнула. — Много же тебе будет счастья в браке с безумной! — я поджала дрогнувшие губы. — Надо было рассказать раньше. С самого начала не нужно было делать из этого тайны от тебя. — Да, мне будет очень много счастья в браке с моей единственной возлюбленной, — только и сказал он, положив руки поверх моих. — Я обязательно вернусь и придумаю способ, чтобы все исправить. Вы заслуживаете гораздо большого.       Больше он не сказал ничего. Я так и не узнала, что же за роковой выбор висел над ним.       Разжать руки, когда надо было прощаться, оказалась очень тяжелым испытанием.       В моем горле стоял густой горький привкус, когда его фигура растаяла в ночной темноте. «Я обещаю, я вернусь, я непременно вам помогу, госпожа Эйми»…       Я ему поверила. Я очень хотела поверить.       Вернется. Обязательно. Но вот только спустя сколько времени?       Как скоро мы увидимся в следующий раз? Пройдут ли месяцы, года или десятки лет? В конце концов… увидимся ли мы вообще? Опасный, узкий и жуткий путь, по которому он решил идти, был связан с огромным риском.       Однако, так или иначе, этот непродолжительный разговор вернул мне некий намёк на здравомыслие и внутреннюю энергию для того, чтобы стараться дальше. Ранее ее всю, полностью, без остатка пожирало всепоглощающее мучительное чувство безоговорочной отверженности, вина и тоска.       Не то чтобы мне сразу стало намного лучше — нет, конечно. Все те же истерики и галлюцинации, те же пленительные мысли о самосожжении. Но спустя время я по крайней мере сумела снова начать прятать это и притворяться здоровым человеком более-менее правдоподобно. Постепенно, очень постепенно, шаг за шагом. Я вновь приходила ко лжи. Да, как раньше. И даже это было невыносимо сложно. Я прикладывала такие мучительные усилия просто для того, чтобы оставаться спокойной, как будто каждый день с утра до ночи таскала тяжелые камни.       Не разбить чашку — камень. Съесть целую тарелку риса — камень. Не повысить голоса — камень. Оглянуться не успеешь, как за плечами уже целая корзина, которая давит вниз.       Я перестала себя калечить, то есть я имею в виду, что мне удалось не делать этого на протяжение довольно долгого времени. Я все обращалась мыслями к тем моментам, когда Син держал мою руку и называл «прекрасной госпожой». Это немного мне помогало, хотя тяжесть вынужденной борьбы нередко подводила к краю отчаяния. Слезы комом вставали в горле, когда я совершала ту или иную досадную ошибку: благо, публика из несколько служанок была гораздо менее притязательна, чем окружавшие меня раньше аристократы.       Ничего. Я ведь могу быть сильнее.       Шаг за шагом. Медленно. Главное - не сбиться.       Гораздо позже сумела уговорить одну из девушек собирать для меня новости — не за просто так, естественно.       Ему было бы приятно узнать, что я чувствую себя лучше, правда? Мой отец от меня уже отрёкся. Моя мать… она говорила, что меня любит, но её не было рядом, чтобы оказать поддержку. Она просто заперла меня здесь. Спрятала, лишь изредка наведываясь, чтобы меня увидеть. Теперь в клане говорили, что я, оказывается, из своих религиозных соображений ни с кем не вижусь. Благодарю богов преданным служением за то, что они уберегли меня от ошибки. Боюсь разговоров о том позоре с неудачной помолвкой. Гнусное лицемерие.       Вернуться в свет, даже будь у меня такая возможность, я тогда никак не была готова. Более того, я нашла некоторые плюсы в заключении. По крайней мере, здесь намного меньше людей, перед которыми мне нужно притворяться. Маленькие шаги занимали недели, а то и несколько недель. Я тренировалась, как будто заново училась ходить.       В любом случае, спустя месяцы и месяцы упорной работы я из пленницы замка постепенно стала его хозяйкой: распоряжалась слугами, могла вести переписки, гулять и спать без чужого наблюдения. Восхитительные, однако, масштабы достижений. Ничтожные победы в борьбе, по-настоящему имеющей ценность, кроме меня самой, только для одного единственного человека, так сильно желающего мне недостижимого «выздоровления».       Тем временем началась война против некромантов.       Точка невозврата была пройдена независимо от нас.       Уже гораздо позже я слышала о Сине всякое. Ходили весьма противоречивые и весьма жуткие истории, но бесспорно было только одно: ему удалось стать единственным воином-человеком, которого боялись иные. Он использовал какую-то жуткую боевую технику собственного изобретения, против которой никто не смог придумать ничего и секрета которой никто не понимал, а его личное оружие, тяжелая боевая коса, заставляла ассоциировать человека с образом кровожадного демона из прошлого*. К его имени все чаще и чаще прибавлялось прозвище Чимамирэ но Кама, «Кровавая Коса».       Он, в довольно высоком звании, воевал на стороне некромантов против клана Сутон-но-Кэн, и мне хотелось бы верить, что его жестокость была вынужденной мерой. В конце концов, он должен был оправдывать доверие, оказываемое ему Ями-но-Шин. Не знаю. В нем было так много обиды и ненависти, и я не сумела бы гарантировать, что они не исказили его характер до столь жутких черт. Было страшно думать, что человек, которого я полюбила и продолжала любить, который, вроде бы, искренне любил меня, способен на столь жуткие вещи. Даже если тщательнейшим образом выбирать сведения, на его счету были десятки жизней. Наших союзников.       Нет, я вовсе не перестала ждать встречи как величайшего счастья. Но я начала все чаще задаваться вопросом, останется ли в нем хоть что-то от того мальчика, который был мне дорог, когда мы встретимся в следующий раз. Если встретимся.