Крылья и сладости

      Со скандальной формальной «свадьбы» прошла половина года. У молодой пары не появлялось детей, хотя они вдвоём решили, что желают этого. Некромантия связана со смертью, поэтому не столь удивительно, что она отнимает шанс дать начало новой жизни. Никто из Ями-но-Шин не бывал полностью в порядке, проблемы возникали даже у тех, кто казался медицински здоровым более-менее, так что Аято и Коюки и впрямь полагали, что дело скорее в нем, чем в ней.       Нельзя сказать, чтобы в тот период кого-нибудь из них это расстроило по-настоящему сильно, но клан ждал от никчемного принца если не выгоды, так хотя бы пополнения следующего поколения. Клан уже не слишком слушали — отношения с ним вряд ли могли стать хуже. Да и что же здесь возможно сделать, если боги не дают детей?..       Однако однажды Аято обратил внимание на некоторую появившуюся странность в ауре возлюбленной. Это, в общем-то, была сущая мелочь, которую даже нельзя было назвать отклонением или чем-то выходящим за рамки нормального состояния. Но то, сколько Коюки говорила о проклятии, заставило принца сильно встревожиться и попытаться отыскать причины. Здоровье леди Коюки, поправленное многочисленными поддерживающими зельями, казалось великолепным, но аура будто слегка выцвела у третьей чакры. Исправить это должно было быть несложно с помощью самой простой медицинской магии.       Но неожиданно и то, и то не помогло. «Маленькая странность» никуда не уходила, хотя на ее устранение было потрачено несоизмеримое масштабу беды количество сил. Самое страшное, что и причины оставались совершенно неясными.       Принц встревожился намного сильнее. Он встревожился настолько, что посмел даже со всем почтением обратиться к матери за советом, так как она в любом случае была самой мудрой из Ями-но-Шин. Глава клана не отказала сыну в его просьбе, несмотря на то, что очень прохладно относилась к нему после его «дурацкого каприза».       Осмотрев девушку, она нисколько не изменилась в лице, оставшись сдержанной, спокойной и хладнокровной. Эта мудрая иная, умеренно сочетающая в себе и деятельное упорство своего старшего сына, и благородные порывы среднего, не была склонна лелеять обиды. Более всего она желала мира в семье, обвиняя себя в разрастающемся расколе.       Глава клана решила поговорить со вторым принцем один на один. Когда они остались наедине, она произнесла самые неутешительные и страшные слова. — Боюсь, что с твоей женой большая беда, — сказала она. — Она и впрямь проклята. — Как же это возможно? — спросил Аято. Подлое подозрение, которого он немедленно устыдился, мелькнуло в его голове. Его семья слишком решительно старалась разделить его с Коюки. — Я никогда не замечал ничего подобного. Да даже будь это проклятие реальным, неужели против него не подействовали бы никакие из принятых мер?       Разумеется, подозрения сына были для матери очевидны. Однако она не намеривалась оскорбляться ими. — Да, это и впрямь возможно, — последовал спокойный ответ. — И возможно это, потому что это проклятие сотворено не другими иными, — короткое объяснение прозвучало совершенно невероятно. — Это божественный гнев.       Повисло молчание, полное смятением.       Видите ли, нередко облик человеческого мира таков, что легко предположить, будто боги ненавидят людей. Если они готовы посылать самые страшные и трагические испытания, которые заведомо невозможно миновать успешно, то эти боги безусловно злы. Но Аято был из тех, кто не пожелал бы согласиться с подобным. В высшем замысле он искал справедливость, а то и милосердия, нередко извлекая самые неубедительные и абстрактные сентенции, на которые мы не станем тратить времени. В общем, сказанное матерью не вызывало у него ничего, кроме бессильного возмущения. — О, я знаю историю ее рода, — тем временем негромко продолжила глава клана. — Они были прокляты богиней за то, что их предок совершил жестокое подлое преступление. Такое проклятие невозможно снять никакой магией, особенно нашей, ибо возненавидевшая их богиня наша заступница и покровительница. Поверь мне, Аято, эта девушка умрет молодой!.. Молодой и бездетной, этот надломленной у самой сути жизненный исток не сможет дать начала новому! — она вздохнула. — Я действительно снова прошу тебя подумать, покуда ещё не слишком поздно для тебя. Если уважения ко мне как к главе клана оказалось недостаточно, то послушай свою мать, которая не желает тебе дурного. — Боги не могут быть столь жестоки к девушке, за которой нет никакой вины, — оправившись от удивления, твёрдо ответил Аято, потому что и сам в это верил в тот миг. — И если детей у нас не будет, значит их не должно было быть, — он смотрел на неё пару мгновений, и голос его смягчился, потому что, как бы там ни было, он любил свою мать: — Матушка, мое решение на сей раз твердо. Если желаете, вы можете лишить меня моего статуса, и я со всем уважением приму это ваше решение. Но я не поменяю своего. Я придумаю что-нибудь, чтобы помочь Коюки.       И что же она могла ответить? Ее сердце сжимала боль и тоска.       Принц Акира совершенно верно отметил, что глава клана была не чужда умилению над трогательной настырностью второго сына. Она умилялась, но вместе с тем неминуемо задавалась вопросом, как же это нежное цветочное существо собирается отстаивать жизнь и гордость в столкновении с невзгодами? Судьба сурова к нежному и благородному! Не хотелось бы сказать банальность, заявляя, что для чудесных наивностей в жизни места нет вообще, но сложно спорить, что места для них все же остаётся очень мало. — Глупое дитя, — наконец выдохнула глава клана. — Конечно, я не лишу тебя статуса. Как это пришло к тебе в голову?.. Ты мой сын. Но ты будешь жалеть, как крепко ты будешь жалеть!.. И может статься, что никто не проявит сочувствия к тебе, когда жестокое сожаление настигнет тебя. — Тогда это станет наказанием за все беды, которые я принёс клану Ями-но-Шин, взрастившему меня, — ответил принц. — Я не раскаиваюсь, но признаю право наказать меня.       Говоря все это, глава клана понимала, что ее смертный час близко. С болью и тревогой она ждала его, понимая, что оставляет сыновьям опасности, врагов с трёх сторон света и уродливый раздор в семье. Она уже была больна, в ней оставалась лишь часть прежней энергии, и, глядя правде в глаза, она уже не могла справиться со всеми бедами.       Мрачное предчувствие — да и предчувствие ли? — было не напрасно.       Не прошло даже года, как она умерла.       Не для кого это не было неожиданностью, ибо глава клана и без того продлевала себе жизнь всеми способами, но все же это всякий раз трагедия, сравнимая с роковым бедствием. Неважно, как много вам лет и как долго вы готовились, — столкнувшись с потерей родителей, мы все превращаемся в беззащитных детей, и боль и страх охватывают нас.       Беспокойство мучило госпожу Ями-но-Шин до последнего, и ей не было даровано счастья уйти с чувством выполненного долга. Последний вздох ее был полон не облегчением, а горечью, и глаза она закрыла не как мирно заснувшая, а как зажмурившаяся в бессилии перед страшным будущем. Увы! Все три ее сына понимали это, и все трое в разной степени томились этим.       Разумеется, когда трагедия случилась, не могло и речи идти о том, чтобы Аято и Коюки оставались в столице. Их присутствие было нежелательно, и новый глава клана, ещё даже до инаугурации, едва только были окончены были похороны и истек срок глубочайшего траура, чуть ли не первым распоряжением повелел брату и его жене уехать. — Я оставлю тебя с твоей замарашкой, — сказал Акира Ями-но-Шин, который понимал, сколько трудностей впереди. За прошедшее время его обида не исчезла, как не исчезнет она никогда, но он отлично понимал, что есть гораздо более важные вещи. Ему попросту не хотелось отвлекаться на это и истощать свои силы, постоянно злясь. — Я разрешу тебе обратиться к «Гамилитиону», чтобы найти способ помочь ей. Взамен ты дашь мне слово, что больше никогда не станешь проблемой для меня.       Тут мне потребуется объяснить. Особенности правления клана Ями-но-Шин таковы, что, признавая безусловную власть главы клана, его ближайшие родственники имели полностью законное право участвовать в принятии важных решений. Если Акира Ями-но-Шин категорически не желал выслушивать Аято, то ему бы пришлось бы менять заведённый порядок и покуситься на закон, проживший столетия, лишая его власти и права голоса. Для такого ныне было не время — договориться было хоть и не слишком приятно для него, но куда более выполнимо и куда менее тяжело.       И в этом месте наверняка хотелось бы услышать про принципиального и гордого принца, храбро вступившего в противостояние со старшим братом, чтобы отстоять своё право на власть. Но правда в том, что этот философ все ещё не мог предложить ровным счётом ничего выдающегося — ничего из такого, что требовало бы непременной яростной защитой, что в конце концов могло бы этой защиты стоить. В отличие от многих мечтателей, Аято никогда не видел себя невероятно талантливым или хотя бы способным.       Да, он попросту склонил голову.       Ему не хотелось чинить брату препятствия их глупой враждой. Ему до сих пор было безмерно стыдно за их предыдущую некрасивую ссору. Он подумал, что в конце концов, кроме ситуации с Амэ, где второй принц так и остался при своём мнении, его брат все же намного мудрее, талантливее и сильнее. Он внутренне согласился с тем, что, видимо, самое лучшее, что он может сделать для клана, — просто не мешаться и не отвлекать внимания нового правителя. — Я не доставлю тебе никаких проблем, — тихо сказал он. — Если ты в ответ дашь мне слово, что больше никогда не станешь оскорблять и обижать мою жену. Больше я ни в чем не смею навязывать своё нелепое мнение. — Ты слишком много мнишь о себе, если считаешь, будто в ближайшее время у меня найдётся время вспоминать о ней, — мрачно ответил старший принц. — Но хорошо. Скоро об этой сплетне позабудут. Просто исчезните с моих глаз и больше никогда не появляйтесь.       Аято поклонился.       Лишь у самых дверей он остановился — зародившее сожаление, пока ещё приглушённое голосом недавней злости и скорбью от смерти матери, встрепенулось в нем.       Да, он подумал об их матушке, которая никогда не хотела их вражды. Подумал наконец и о том, что когда-то невыразимо давно они, все трое, дети одних родителей, и впрямь были дружны.       Однажды, когда еще был жив их отец, когда третий их брат был слишком мал для путешествий, на карету правящей семьи напали. Аято помнил это очень плохо и не сумел объяснить, как двое принцев потерялись в возникшем хаосе и переполохе, лишь изредка перед ним воскресало нежданное воспоминание о том, как они двое бесконечно брели сквозь тёмный лес. Каждый раз, когда опасность была готова наброситься из косматой враждебной темноты, старший брат немедленно вставал перед ним, стремясь спрятать за своей спиной. — Если когда-нибудь я буду нужен клану Ями-но-Шин, то я не складываю с себя обязанностей, — тихо сказал он. — Любая польза, которую я могу принести… — У тебя был шанс принести хоть какую-то пользу! — коротко последовало в ответ. И глава клана только повторил: — Матушка твердила тебе, как это сделать. Все тебе твердили. Уйди с моих глаз.       И Аято действительно ушёл.       Очень скоро они вместе с женой уехали в бедные приграничные земли, оставшиеся в распоряжении второго старшего принца. Двери за ними захлопнулись.       Для Коюки наступило недолгое время подлинного счастья. Наконец-то она была свободна. Никто на неё не смотрел из каждого угла, никто не обрушивался на неё с враждебностью, но одновременно с этим она была избавлена от выматывающей необходимости считать монеты и думать, что если ирисы сегодня не продадутся, то она не сумеет оплатить комнату. А главное, что ничего не нужно было прятать — закончились дурные полумеры, честная девушка вышла из полутьмы, где вынуждена была жить. В любое время дня, даже в самом ослепительном свете, она могла подойти к мужу, положить руку на его плечо, и не надо было молчать и бояться. Все уже произошло.       Леди Коюки Ями-но-Шин была полновластной хозяйкой не только в доме, но и в окрестных деревнях. Поскольку она сама провела жизнь в тяготах, она принялась самозабвенно стараться сделать все, чтобы как можно меньше людей столкнулись с похожими испытаниями. И здесь, опять же, только к лучшему было, что власть ее не простиралось далеко и ей не столь сильно мешало незнание.       Благородные намерения, как известно, изрядно проще реализовать, не пускаясь в дипломатически-политические дебри, когда твоё крошечное королевство легко окинуть взглядом. Тут, пожалуй, иногда может оказаться достаточным быть решительным, честным и добродетельным и много трудиться, внушая остальным любовь и уважение.       Коюки была именно такой. Ее горячо обожали матери, дети и старики — частенько среди крестьянских домиков, рисовых полей и яблочных садов раздавался ее чудный голос, то радостный и весёлый, то полный решительности. Она помогала не только содержать библиотеки и лекарские, но и организовать сторожевые башни. Коюки считала, что лучше она станет делать все, что в ее силах. Да, воистину, ее любили безоговорочно — она была общей весной, надеждой и радостью. Сильная, храбрая, работящая правительница, искренне заботящаяся о каждом, — можно ли мечтать о лучшем?       Единственное — у неё не было ребёнка. И если раньше она не думала об этом слишком много, теперь, в спокойствии, это стало вызвать у неё тоску. И даже не потому, что ее мужа упрекали в безответственности. Вовсе нет! Она хотела дать жизнь не «представителю следующего поколения Ями-но-Шин», а дитя, на которое она готова была излить безмерную любовь к миру, к жизни и к возлюбленному.       Все чаще и чаще она думала о своей матери, которую всегда считала безответственной и самонадеянной. Теперь же она поняла если не целиком, то немного. Тоска по нерожденному дитя тоже может быть невероятно мучительна. Она часто об этом вздыхала, особенно наблюдая других матерей.       Что же касается ее супруга, то его общая любовь, изливающаяся на его деятельную, храбрую, решительную супругу, скорее задевала, потому что он был рядом с ней. Его тревожило состояние ее здоровье, и он проводил очень много времени в попытках понять природу таинственного божественного проклятия. В целом он был более или менее бесполезен. Мысль цинична, однако часто бывает, что отзывчивое тёплое сердце греет только тех, кто оказался рядом, а холодное сердце вверяет разуму заботы — разум же скорее отыщет способы развести большой огонь, чтобы согреть гораздо больше мёрзнущих или даже умирающих от холода.       Не слишком долгое время спустя их переезда был написан тот самый портрет, который ещё много лет висел над рабочим столом второго принца. Как полна жизнью, как радостна и счастлива на нем леди Коюки Ями-но-Шин! Никто и не смог бы предположить в ней признака хоть какого-то нездоровья. Однако же положение дел не улучшалось, а постепенно становилось хуже.       И довольно скоро началось ее безжалостное, трагическое угасание.       Первые признаки были не столь страшны. Она стала чуть быстрее уставать, иногда ее голова кружилась. Зловещие воспоминания настигали ее, но она старалась убедить себя, что она напрасно надумывает и моменты дурного самочувствия случаются у всех. Иногда она просыпалась от озноба и, не имея привычки обращаться к служанкам, растапливала огонь. Она пила изготовленные принцем Ями-но-Шин зелья вместе с каждым приемом пищи, но эффекта от них было не больше, чем от тёплой воды.       Пение ее становилось реже и тише. Все реже выходила она, чтобы помочь жителям окрестных деревень в их нелёгкой работе, все реже она вместе с мужем давала уроки для местных детишек. Все погружалось в тишину и холодное оцепенение — грозная неизбежность воцарилась над замком, где жила леди Коюки.       Летом настигло ее первое серьёзное недомогание, а к зиме она уже почти не вставала с постели. Болезнь источила ее, вместо сильной цветущей девушки превратив в бессильную старуху. Голова ее кружилась, едва Коюки пыталась поднять ее, а хуже всего была ледяная, страшная тяжесть в груди.       Бедная Коюки чудовищно мерзла теперь каждый миг. Ноги, руки, горло — все было во льду, а виски были в тисках. День ото дня она теряла остроту и стремительно мысли, и это безумно пугало ее, но и страх наконец сделался каким-то полуживотным.       Она стояла над своей собственной могилой, и из ее распахнутого чёрного зева веяло стылым тленом. Незримые пальцы смерти тянулись оттуда и хватали ее за горло, а то и лезли прямо сквозь рёбра, резко сжимая трепещущее сердце. Ей было страшно засыпать — смыкая веки, она боялась, что больше не увидит света и окружающий мрак проглотит ее. Того и гляди из тьмы протянутся цепкие мертвые руки!.. — Мне страшно!.. — только жалкие остатки гордости не позволяли ей плакать. — Аято, мне так страшно!..       Он пытался ее ободрить, разумеется. Долгие, мучительные, жуткие ночи они вместе со смертью вдвоём проводили над постелью умирающей Коюки.       Однажды он небрежным образом поднёс ей чащу с лекарством — небрежным, потому что его рукав поднялся выше обычного. — Боги, что случилось с твоими руками? — горько прошептала Коюки.       Он поспешно поправил рукав, разозлившись на себя за неосмотрительность.       Видите ли, кровь полна энергией жизни, и исключительно из-за некоторые магические препараты, поддерживающие жизнь, действительно готовились на крови. Но ему никогда не пришло бы в голову взять для этого чью-то кровь, кроме своей. — Моей любимой жене больше не по нраву мои руки? — шутливо ужаснулся он. — Это из-за неуклюжести во время приготовлении зелий, — и это тоже отчасти было правдой, ибо он мало спал, и из-за потери крови голова у него тоже, бывало, кружилась, и он частенько резался самым неуклюжим образом. — Неужели ты больше не станешь любить меня?       Он был вознаграждён — она улыбнулась. Разумеется, это случалось очень редко в последние мрачные дни. — Глупый! — сказала она с бессильной нежностью, вспомнив, как однажды тёплым летним днём она сама допытывалась, любил ли бы он ее, если бы она вдруг стала уродливой и потеряла благозвучный голос. — Конечно, я всегда буду любить тебя.       И он улыбнулся тоже, в который раз беспомощно обещая отыскать способ спасти ее.       Он действительно перепробовал все, что было дозволено человеческими и магическими законами.       Правда ли, что он имел дело с «Гамилитионом»?.. К сожалению, это так. Он обращался к ним, расплачиваясь тем, что могло быть полезно им и что он мог им предоставить, — деньгами, магическими артефактами, редкими книгами и материалами для магических исследований. Ещё один вечный упрёк его совести — сотрудничество с этими исследователями самых сомнительных принципов. Ко всему прочему, от этого сотрудничества даже не оказалось никакого толка. Нет, безусловно, даже спасение жены не искупило бы ничего, но все-таки одно дело, когда сомнительный поступок служит благому последствию, и другой, когда это просто дурной поступок без ничтожной капли блага. Как нелепо!       Так или иначе, однажды явилась скрипка, которую уже намного позже, спустя десятилетие, от своего учителя получил Син Канэ, ещё не ставший «Чимамирэ-но-Кама-но-Сином». Изначально это была очередная отчаянная попытка спасти Коюки — светлый артефакт, по слухам, сотворённый одним из верховных божеств.       К сожалению, свойства этого светлого артефакта вовсе не напоминали воду из источника вечной жизни. Эта скрипка врачевала душу, а не тело. Она взращивала сияние светлого начала в человеческом сердце, но никак не добывала его из ниоткуда и не наделяла чудодейственным эффектом.       В итоге, был ли вообще хоть какой-нибудь эффект? Безусловно, был, но совсем не тот, на который рассчитывал Аято. Благородное и смелое сердце Коюки было куда более благодатной почвой, чем беспокойное сердце обиженного и честолюбивого дитя. Дух Коюки воспрянул — черная змея губительного страха, грызущего ее ядовитыми клыками, постепенно съежилась и исчезла. Коюки сумела вздохнуть полной грудью.       И вот, вместо холодной могилы перед ней предстал сияющий проход.       Ей наконец стало спокойно.       Нет, она не «смирилась с неизбежной гибелью» — до самого последнего дня она прилагала все возможные усилия! — но ее страдание закончилось.       На смену долгой зиме пришла весна, последняя весна ее земной жизни, — прекрасная, как и всегда, тёплая, ласковая. Все ещё полная Надежды.       По велению Коюки, в ее комнатах распахнули все окна, открывая путь солнечному сиянию. Она могла видеть прелестный сад, который годом раньше сама привела в порядок и устроила по своему вкусу.       Коюки смотрела на распустившиеся цветы, на раскрывающиеся листья нежно-зелёные листья, и ей совсем не хотелось расставаться с этим. Ещё больше не хотелось ей расставаться со всеми людьми, которым она помогала, с добрыми девочками, которых она учила и которые иногда смешно звали ее «госпожой-мамой». Она думала о грядущей уборке урожая, о том, как дела будут идти, как созреют яблоки на посаженных ею деревьях, как младенцы, матерям которых она приносила подарки, начнут разговаривать и ходить.       И как же ее милый принц будет совсем один?..       Все же это было горько!       В порыве отчаянной решительности, она поднялась сама. Для неё это было маленьким подвигом, но это далось ей куда легче, чем день до этого.       «Я совсем скоро умру», — подумала Коюки, и понимание это было совершенно ясным. Она, увы, не могла обольститься тем, что ей стало немного лучше. Она понимала, что это последний глубокий вздох, который даётся перед гибелью. Она помнила, что ее мать тоже поднялась с постели, прежде чем уйти навечно.       Коюки села писать своё послание.       «Мы приходим в этот мир одинокими, и одиноко идём по тому пути, что нам начертан. Даже тот, кто к нам близко, на самом деле бесконечно далеко. Нас отделяют друг от друга стены, невидимые, но бесконечно высокие, тонкие, но почти непреодолимые. Из-за этих стен мы не слышим друг друга: произнесено одно, а понято будет совсем иное. И из-за этих же стен мы никогда не чувствуем другого человека, как самого себя…»       Отложив кисть, она попросила служанок помочь ей устроиться на балконе. Ей очень хотелось посидеть там вместе с Аято. — Скажите, что я прошу его посидеть со мной, — попросила она.       Правда, ей пришлось подождать какое-то время, — принц ездил в город за ингредиентами для зелий и вернулся только во второй половине дня. Коюки с удовольствием жмурилась на солнце, и все же ее ноги, укрытые накидкой, сковывало ледяным холодом. Наверное, это и означало «одной ногой в могиле».       «Что ж, я в ней уже двумя», — подумала она, и ей это даже показалось смешным каламбуром. — Я хотела бы, чтобы моя могила была среди деревьев, — сказала Коюки, когда муж наконец присоединился к ней. И, посмотрев на принца, звонко засмеялась почти как в день их первой прогулки. — Вовсе не нужно ругать меня за мрачные мысли, Аято! Неважно, умру ли я сейчас или через десять лет, я просто хотела, чтобы это было так. — Как тебе будет угодно, — чуть возмущённо ответил он.       Повисла тишина — стало слышно, как в кронах шумит ветер. Вдалеке разносились голоса.       Коюки посмотрела на свои пальцы — ставшие совсем слабыми, напоминающие обтянутые пергаментной кожей кости — и вздохнула. Муж заметил это и взял ее за руку. Коюки снова подумала, что его рука нежна и легка. — Будешь ли ты меня любить, когда я умру? — спросила она. - Когда я ступлю в королевство теней, а ты останешься здесь? — Ну конечно, — ответил Аято. — Если умрешь ты, если умру я, если умрем мы оба, я всегда буду любить тебя.       Сердце сказало ей, что он не лгал. Что ж, время показало, что это была истина.       «Но я верю, что стены можно разрушить. Стать едим целым с миром. Весь мир будет тобой, а ты будешь всем миром, всеми людьми! Любить — единственный путь к этому. Тогда даже смерть и жизнь сливаются в одно, во всеобъемлющее, чистое и прекрасное. Смерть… о, мне совсем не хотелось умирать. Мне очень хотелось жить, петь, танцевать, любоваться цветами, разделять с тобой дни и ночи, родить и воспитать ребёнка. Но судьба уже распорядилась иначе, и сейчас, находясь на грани, я стою на лестнице, ведущей в небеса, и вижу два безграничных океана — жизнь и смерть. И они сливаются, и они так прекрасны, что мне совсем не страшно. Я люблю, люблю! Моя любовь столь сильна, что ты — это целый мир, это все рассветы, это тихие лунные ночи, это ласковый ветер, это осыпающиеся лепестки вишни, это пение птиц и роса на листьях, а целый мир — это ты, и я пронесу эту любовь к тебе и к миру с собой за грань и буду существовать в ней вечно».       Согретая и радостная, она прикрыла глаза.       Прекрасный лепесток сорвался с цветущего дерева — ветер легко и бережно подхватил его и унёс прочь.       «Пожалуйста, мой милый принц, будь счастлив и люби, не боясь, не терзаясь виной. Не закрывай своё сердце от других и разрушай стены между людьми. За гранью все сольётся и все будет в любви и гармонии. Я буду ждать тебя там, но без нетерпения. Твоя Коюки всегда рядом. Пока ты любишь мир и жизнь, ты любишь меня, живую и мёртвую одновременно. Будь счастлив и будь свободен!»

Безгранично преданная, Твоя Коюки».

      …долго-долго сидели они неподвижно. Уже отгорел кровавый пожар заката, уже ступила на небесный свод тёплая летняя ночь, уже вспыхнули искры первых звёзд. Тревожащиеся слуги явились узнать, в чем же дело. Принц, все ещё держащий за руку любимую жену, обернулся на них рассеяно. — Пожалуйста, потише, — сказал он едва слышно. — Моя Коюки спит.       История закончилась.