Крылья и сладости

      Как описать, чем стало для принца Аято случившееся с возлюбленной женой Коюки?.. «Падение небес» было бы слишком мягким выражением. Он теперь боялся оставить ее хоть на минуту, и в каждой тени виделась ему теперь угроза для неё. От стыда и страха он не мог ни есть, ни спать, и лишь осознание, что ни его стыд, ни его ужас не помогут ей пережить произошедшее заставляли его сохранять подобие хотя бы внешнего спокойствия.       «Моя бедная Коюки, — только и думал он, тихо наблюдая ее тревожный сон. — Должно быть, ей было так страшно!.. И как мне в другой раз отпустить тебя, когда мир так полон жестокостью и пороком?»       О том, чтобы сберечь тайну брака, уже не шло речи. Этот никчёмный принц, к сожалению, и впрямь не отличался ни благоразумием, ни твёрдой волей. В минуту потрясений он объявил, что Коюки его жена, без оглядки, просто потому что это было первым сильнейшим порывом: статус супруги второго принца служил щитом, а щит ему немедленно требовалось поднять над ней, ибо кошмар, которым для неё обернулась беззащитность, не должен был повториться.       Сама Коюки никогда не желала этой сомнительной славы, но после всего приняла разглашение молча и уже без возражений. Ее внезапное смирение было вовсе не из-за страха перед новыми бедами и не из-за оторопи, вызванной произошедшим. Увы, к огромному сожалению, в ее жизни и раньше было столько бед и потрясений, что не научиться переступать через грязные и мрачные эпизоды было невозможно. Но Коюки была безмерно самоотверженной и горячо любящей девушкой, и, даже пережив чудовищное, она больше тревожилась о последствиях для мужа. Причиной ее безмолвного согласия служило простое осознание: то, что Аято в столкновении с Ранмару Амэ защищал свою жену, придавало его поступку хоть какую-то пристойности, — это хоть как-то могло оправдать его непозволительное действие перед чужим судом.       Ей и без того было невыносимо натыкаться взглядом на следы, оставленные едким ядом. Аято об этом «воспоминал», только врезаясь во что-нибудь, но на какое-то время он почти ослеп. Ему самому было вполне достаточно, что он видел ее лицо, а она беспокоилась, как же он станет читать книги, и невыносимо томилась. Она не была злой, но от глухого беспомощного гнева у неё едва не сводило руки.       «Как я ухитрилась так нелепо попасть в беду? — она негодовала и на себя тоже. — Всю жизнь ненавидела истории про барышень в беде!.. И вот, который раз!..» — Коиши, неужели ты волнуешься из-за этого? — как-то, улыбаясь, спросил принц. В тот вечер — через пару дней после произошедшего — ее горький взгляд был слишком уж красноречив, и ему пришлось с недоумением встретить осознание, что она способна волноваться о ранах его тела, даже когда ей самой, ее сердцу, недавно были нанесены раны. — Пожалуйста, не нужно! Через несколько месяцев твой муж снова будет красивым. Это даже не беда. — Аято, — возмущённо пробормотала она. Вид у неё был достаточно несчастный. На коленях перед девушкой лежала раскрытая книга, которую она тщетно пыталась прочесть, чтобы зацепиться вниманием за что-нибудь, но она не могла сосредоточиться ни на течении мысли автора, ни даже на собственных своих мыслях. Она ужасно волновалась. — Не нужно пытаться меня веселить! Это нисколько не смешно.       Принц посмотрел на неё с нежностью, сквозь которую грусть проступала едва заметно. На ней уже были тёмные одежды его дома, но даже в них и даже в минуты волнения в Коюки была очевидна простая красота — та самая природная, гармоничная красота полевого цветка, тянущегося к солнцу. По ее плечам были рассыпаны распущенные волосы, а в глазах смутно мерцали блики. — Хорошо, коиши, — покладисто согласился принц. — Не стану пытаться. Что же мне сделать для тебя?..       Коюки поджала губы и незаметно поёжилась. Странное дело! В великолепных покоях некромантов всяко должно было быть теплее, чем в ее комнатушке, где сквозняки привольно бегали по полу и по стенам, но именно здесь у неё никак не получалось согреться. С тех пор, как она поселилась здесь, она постоянно ощущала холодок. Оставаясь в одиночестве в просторных комнатах, отведённых для неё одной, она чувствовала себя маленькой и потерянной среди этих высоких потолков и тяжёлых стен — алтарь божества смерти в углу ей хотелось попросту занавесить, но она не решилась бы проявить такую непочтительность. — Ты мёрзнешь? — спросил Аято.       Коюки ответила ему не сразу, потому что на сей раз действительно задумалась. Холодок ощущался скорее внутри, чем снаружи, — с тех самых пор, как она перепугалась ночью, холодное напряжение в глубине тела не уходило. В сквозняках ли дело?.. Или это застыл, не желая окончательно уйти, весь ее страх? — Нет, — ответила она. И заставила себя встряхнуться. — Я буду представлена свету, да? — и она, поколебавшись, признала с тихим вздохом: — Я просто сильно переживаю об этом. Я сотню раз спрашивала, но позволю себе спросить в сто первый. Аято, ты уверен?       И в сто первый раз он ответил очень спокойно и мягко: — Коюки, я никогда не пожалею, что ты моя жена. Я уверен.       И Коюки ощутила, как в противовес не уходящему ознобу по ее телу стремительно растекается малодушное облегчение. Она не выдержала и слабо улыбнулась.       «Значит, так тому и быть, — сказала она себе. — Может, это и не так уж дурно!.. Мыслимо ли всю жизнь таиться, если он и впрямь уверен так крепко? Эта скрытность выпивает множество сил. В конце концов, мы не сделали ничего дурного! Любить — такое же естественное человеческое право, как и дышать. У нас не могут его отнять!»       Эта простая, справедливая мысль успокоила ее и придала больше решительности.       И вот, скоро перед кланом действительно предстала леди Коюки Ями-но-Шин, вчерашняя продавщица цветов, бегавшая босиком по улицам… ох, нужно ли мне объяснять, какая встреча была ей оказана? В лучшем случае новость о том, что принц Аято Ями-но-Шин уже женат, вызывала недоумение. Большинство членов клана были глубоко возмущены.       Коюки ничего не оставалось, кроме как встретить общее внимание — и надменное, и негодующее, — с гордо поднятой головой. Но с первого дня было вполне очевидно, что у неё никогда не получится примириться с «новой семьей», где все видели в ней безродную плутовку, которой какой-то хитростью удалось добиться выгоды, обведя вокруг пальца «этого наивного глупца». Для общего суда оказалось совершенно неважным упорство, с которым она отказывалась как раз таки от любых выгод. Многие посчитали, что и «свидание» с Ранмару Амэ было не только вполне добровольным, но даже и ею инициированным. «Наглая бродяжка, тянущаяся к богатым и знатным мужчинам! Одного ей попросту показалось мало, не так ли? Ее жадность не знает границ», — вот такое мнение было составлено о благороднейшей, честнейшей девушке!       Самым непримиримым ее врагом оказался старший принц. Коюки была не из тех, кто из сомнительной мудрости сносит оскорбления молча, кроме того она безмерно злилась за яд, да и ее супруг не был намерен дипломатично терпеть оказываемое его возлюбленной неуважение, что только усугубляло конфликт. Хотя шанс, что двое упрямых, сильных духом людей, к тому же недовольных друг другом, смогут найти общий язык всегда невелик, первопричины яростной вражды, с каждым днём, если не с каждым часом все более опасной были очевидны. Аято вполне понимал, что, хотя Коюки, вынужденная защищаться, бывала резка и даже весьма резка, главнейшая ее вина перед старшим принцем — чувства Аято к ней.       Между братьями действительно пролегла чёрная пропасть. Сказать честнее, пропасть эта между ними пролегала уже очень давно, но последнюю веревку, поддерживающую болтающийся над бурлящей рекой неприязни хлипкий деревянный мост, перерубила даже не их драка, не непозволительное ослушание младшего брата перед лицом представителя другого могущественного клана и даже не яд, выплеснутый в лицо. Нет, все перечеркнула пощёчина!       Видите ли, о произошедшем в роковую ночь вполне ожидаемо узнала глава клана Ями-но-Шин. Она уже была не слишком здорова, постепенно отходила от дел, приучая детей справляться без неё, но тут уж никак не могла остаться в стороне. Случившееся привело ее в ярость, но злость ее была направлена не только на среднего брата, опозорившего имя клана. Ведь мы говорил о матери, которая так или иначе любила своих детей. И один ее ребёнок довольно сильно пострадал от рук второго. Какова могла быть ее реакция? Попробуйте представить. Она потребовала старшего принца к себе, состоялось пренеприятное объяснение. — Как ты посмел покалечить своего брата, Акира? — гневно воскликнула она, отвесив наследнику клана короткую хлесткую пощёчину. И именно этот удар, даже не сильный, не болезненный окончательно разрубил без того едва болтающиеся узы родственного чувства. — Этот яд мог его и вовсе убить!.. Какой бы ни была ситуация, твоя первая обязанность — защищать свою семью! Как ты мог забыть об этом? Это недостойно!       Принц Акира, ждавший, что мать поддержит его негодование, был совершенно обескуражен. Да, он искал ее одобрения, ведь на сей раз он был полностью уверен в своём праве негодовать и обвинять. А здесь — эта дурацкая, бесцеремонная, оскорбительная пощёчина! Она поразила его как гром, он почти потерял дар речи, и он просто смотрел на свою мать — совсем не старую, даже не седеющую, но смертельно бледную, дышащую чуть чаще обычного.       Для любого, кто сталкивается с тычками и затрещинами часто, это может представиться сущей мелочью. Но для члена правящего клана это было именно что страшное оскорбление, ставящее его в один ряд со слугам. Неужели она, глава клана, отбросила любые соображения о его достоинстве? — Приношу извинения, я был безрассуден, — процедил он. Его щека горела, и всем, кто посмотрел бы на него, пощёчина стала бы очевидна в тот же миг. Сложно представить себе более невыносимое унижение.       Никогда Акира Ями-но-Шин не простит этого своей матери — никогда не простит он этого и своему брату.       Выходя из ее покоев, он унёс в сердце тяжелейший камень — обиду. Пожалуй, после той драки с Аято именно он оказался пострадавшим гораздо больше: хоть у него не было ни ран, ни шрамов именно ему предстояло чаще это вспоминать и испытывать гораздо больше мстительной злости и даже боли.       Глубокое оскорбление оказалось столь глубоким, потому что оно послужило своего рода апофеозом, наглядным выражением всей несправедливости, которая, как представлялось старшему принцу (представлялось если не умом, то сердцем уж наверняка), сложилась в отношении двоих братьев.       Стоит заметить, хотя глава клана жестко выговорила старшего сына, ее недовольство среднего вовсе не минуло. Разумеется, она не была столь неосмотрительна, чтобы обрушиться с ним прежде, чем Аято сумеет принять его, — все же, как она ни злилась, для неё было важнее, чтобы он выздоровел и не лишился глаза окончательно. Но и эта временная задержка представилась старшему принцу разительной снисходительностью — очередным подтверждением несправедливости. Мало того, что обвинили невиновного, так ещё и виновного не обвинили, потому что, видите ли, этот бедняжка пострадал! Как будто пострадал он не по собственной дурости!..       Аято может что угодно вытворить, потому что он добрый юноша с мечтательным взглядом, и матушка ему умиляется и души в нем не чает. К Аято никогда не будут строги, ведь он так трогателен в этой самой дурости, которую для пущего изящества можно обозвать «очаровательной наивностью». Аято никогда не накажут без снисхождения.       Так чего же ради твердить о силе духа, о сдержанности, о достоинстве, о воле, если безвольным, слабым и капризным жить намного легче и приятнее? Чего ради карабкаться к заоблачным высотам, муштровать дух, если другому, тому, которому повезло родиться вторым, родиться якобы более слабым, скажут, мол, в общем-то ничего страшного, если забраться высоко он все равно никогда не сумеет? Это, выходит, не так уж и обязательно!.. Выходит, не так уж страшно из раза в раз падать в грязь!.. Для этого попросту достаточно оправдаться слабым своим характером, нежными своими руками!..       Кроме того, несмотря на гнев, по итогу глава клана сделала все возможное, чтобы придать скандальному браку хоть какую-то видимость пристойности. Были приглашены гости, проведена церемония, подобающая свадьбе второго сына главы клана. Мать все равно помогала Аято, и в конечном итоге ему все сошло с рук и все для него сложилось как нельзя лучше, — так, как он и желал.       На самом деле трудно сказать, что все и впрямь было так безоблачно и просто. Эта запоздавшая официальная «свадьба» стоила дорого. Чтобы хоть как-то ее устроить, принцу Аято пришлось пожертвовать частью своих земель и привилегий в пользу некоторых родственников. Для него это не было страшной потерей, потому что даже такие траты не грозили ему и его жене откровенной нищетой, но Аято было невыносимо стыдно распоряжаться как разменной монетой тем, что было вверено ему богами по праву его рождения. Хорошее отношение к своим обязанностям, к своим поданным, к своему долгу!.. В нем уже было столько нестерпимого стыда, что его становилось почти физически тяжело выносить. Даже общая враждебность и осуждение семьи не были так страшны, как этот терзающий безжалостный стыд.       А каким испытанием это показательное торжество была для Коюки — и как великолепно она держалась! Под общими взглядами — ни лишнего слова, ни лишнего жеста. Ни одна урожденная принцесса не могла бы явить больше достоинства. Она была непоколебима.       В действительности же Коюки постоянно уговаривали согласиться с дурной славой на время, а потом сойти в тень. Некромантам сильные союзники были нужны как никогда. Какая знатная леди согласится пойти второй женой после «уличной девки»?.. Мыслимо ли это — потерять столь ценную разменную монету как второй принц? — Я выдам тебя за богатого мужа, и ты до конца жизни ни в чем не будешь нуждаться, — уговаривала ее глава клана незадолго до церемонии.       Коюки растерялась. — Никто не вспомнит дурного прошлого, никто не назовёт твоего имени, — продолжила она. Хотя она говорила гораздо мягче, чем многие другие члены семейства, смысл ее слов постепенно расплывался перед девушкой уродливым чернильным пятном. — Как вы можете говорить такое? — с искренним возмущением вопросила она, едва дыша от обиды, злости и возмущения. Только все имеющиеся у неё силы позволили ей завопить, как неразумное дитя: «Да за кого вы изволите принимать меня?!» — У меня уже есть муж, и никогда не будет у меня другого. Благодарю вас за такую заботливую щедрость.       Коюки, безусловно, была сильной, но оставшись в одиночестве после именно той беседы она едва не расплакалась снова. Ей пришлось укреплять в сердце недавно обретенную шаткую уверенность со всем усердием. Она трижды или четырежды повторяла: «Право такое же естественное, как и дышать, и никто не может его отобрать».       Как бы там ни было, с кланом Амэ тоже нужно было что-нибудь решать. Ситуацию осложняло то, что Аято непримиримо отказывался принести извинения, а кроме этого продолжал настаивать на истинной версии произошедшего, не желая ни смягчать, ни обходить острые углы.       Принц-наследник был вынужден именно что поговорить с ним, поговорить более-менее спокойно и серьезно, потому что в конце концов он чинил препятствия для будущего.       Беседа эта состоялась в одном из многочисленных залов, посвящённым великим предкам Ями, — вокруг царил полумрак, в котором среди застывших в камне образов древности двоих серьёзных юношей в чёрных одеждах было почти не видно. Они стояли друг напротив друга, как двое соперников, и они не пожелали затронуть произошедшее раньше, прежде чем обсуждать грядущее. — Ты наверняка отлично понимаешь, Аято, — указал Акира, убрав руки в рукава. — Если мы окончательно рассоримся с Амэ, то нам придётся в одиночку стоять против всех остальных великих кланов? Нам очень важно договориться хотя бы с ними. — Мои аргумент могут показаться тебе весьма наивными, — сказал он. — Но союз с семейством, воспитывающим правителей подобным образом, может стоить слишком дорого. Я не хочу заявить, что каждому в клане Амэ-но-Хяку чужда честь, но для них, как мы видели, довольно обыкновенно не считать за человека тех, кто не приближен к их богу. Злоупотребляя долгом иных перед людьми и долгом мужчин перед женщинами, почему они не должны так же злоупотребить долгом перед союзниками? — Это правда, — согласился наследник клана. — Амэ-но-Хяку — подлый союзник, но воинов у них немало, и у их воинов есть мечи, а это хоть что-то. Безусловно, что мы должны соблюдать с ними осторожность, но «хоть что-то» в нашем случае гораздо лучше, чем совершенно ничего. — Я не могу с тобой согласиться, — тихо признался Аято. Ему было стыдно, но все еще видел перед собой бледное заплаканное лицо возлюбленной. — Я понимаю… что у них гораздо больше оснований верить слову брата главы клана, но их дурные нравы перед судом их семьи оправданы и совершенно безнаказанны. Моя Коюки не лжёт, проверить это очень легко, и ее случай получил огласку, только благодаря стечению обстоятельств. Страшно представить, сколько подобных или даже более страшных проходит в молчании. И даже теперь, со всеми доказательствами, они не только не мыслят ничего с этим делать, но и ждут извинений! Прости меня, Акира, но это действительно немыслимо!       У этих пропитанных пустыми морализаторством бескомпромиссных бредней было некоторое основание. По крайней мере в той части, что от Амэ-но-Хяку, видимо, стоило ожидать чего угодно. Кроме того, у принца Акиры были некоторые причины вполне рационально полагать, что и за наметившимся союзом кроется двойная игра. Как внимательный политик, он смутно угадывал ее в некоторых подозрительных признаках, но ему очень не хотелось этого признавать и ещё более не хотелось признавать, потому что впервые это прозвучало из уст Аято, да ещё и с нелепым основанием, найденным не умом, не логикой, а столь любимой лицемерными неженками «добродетелью». — Ты просто не желаешь признать, что твоя бродяжка алчная и лживая женщина, потому и стоишь на своём столь упорно, — наконец коротко и мрачно ответил принц Акира. Возможно, он выдал нечто подобное, только чтобы задеть брата.       Повисло звенящее молчание.       Безусловно, случись похожая беседа через несколько лет, Аято держал бы себя несколько иначе. Однако второй принц тогда был ещё молод, и, каким бы мирным ни был его характер, его юность неизбежно сыграла роль.       Он наконец тоже глянул на брата зло. Должны же быть пределы и его терпению! Это уже переходило грань откровенного оскорбления — причём, что самое главное, это касалось не только его самого, но и его возлюбленной. — Твои слова были излишними, — тихо и сухо сказал Аято. — Ты оскорбляешь напрасно. Не нужно больше говорить так, Акира. — Ты снова забываешься, позволяя себе такой тон, — напомнил старший принц. — Ты не проявляешь должного уважения. Как ты смеешь!.. - он продолжил выговаривать: - Ты не проносишь никакой пользы, но позволяешь себе больше, чем кто-либо еще. Ты ни во что не ставишь приказы и долг свой тоже ни во что не ставишь. Ты балуешь себя, не думая ни о чем, и от тебя нет ничего, кроме неприятностей! Когда тебе стало сложно произнесли несколько слов?       Повторимся, Аято был молод. Он, пожалуй, и впрямь перестал проявлять должное уважение. Он злился и болтал все, что шло ему на язык, выплёскивая все негодование из-за произошедшего. Огромная часть этого негодования предназначалась и не старшему принцу вовсе, но в тот миг у Аято не хватило разума и воли это осознать и остановиться. — Хватит вменять мне в вину совершенно естественную реакцию! — огрызнулся он. — Мне не за что извиняться. Ни перед тобой, ни тем более перед насильником и покрывающими его.       Мгновение — и они оба стояли друг напротив друга, обнажив боевые иглы. И даже серьёзное мрачное выражение, застывшее на лицах обоих, не исправляло ситуацию — это все ещё походило на обычную полудетскую-полуюношескую драку, а не грозное противостояние некромантов. Они оба были озлоблены, и в сущности причин для этого у обоих было множество. Они обменялись двумя короткими бросками, и когда враждебность натыкалась на враждебность, решительность только крепла. Они закружились по темному залу, выискивая удобные позиции для бросков. — Придёт однажды день, — сказал старший принц. Его голос стал хриплым, — когда в наказание за свои мелочные капризы ты окажешь в самом безысходном и страшном положении. Тебе ничего не останется, кроме как явиться ко мне и просить на коленях, но и тогда я отвернусь от тебя и сделаю вид, что не слышу ничего, кроме шума ветра. Даже когда этот ветер принесёт мне твой предсмертный стон. — Даже если такой день однажды придёт, то ты можешь отвернуться от меня спокойно, — ответил ему Аято. — Я бы предпочёл умереть, не глядя на твоё лицо, уважаемый брат.       К счастью, новую драку, грозящую новыми последствиями, предотвратило появление посыльного от главы клана Ями-но-Шин, который искал наследника. Принцам пришлось прерваться. Будет преуменьшением сказать, что они разошлись, «недовольные друг другом», но им обоим пришлось просто смириться с таким положением вещей.       Аято так и не принёс извинений.