***
Маленькая участковая больница располагалась в одноэтажном деревянном доме. В небольшом каменном пристрое теснили друг друга сестринская и процедурная. Здание было старое, и каждый порыв ветра заставлял его скрипеть и жалобно звенеть оконными стеклами. За время, проведенное в больнице, я выучил ее наизусть — каждую трещинку, каждый скол штукатурки, каждую ступеньку крыльца, одна из которых всегда скрипела сильнее. После того, как Наина разрешила мне вставать, я заставлял себя двигаться. Территории моих прогулок были до смешного малы и ограничены коридорами больницы, но этого было достаточно. Медленно, держась за стены, я пробовал на ощупь реальность и заново учился ходить после осколочного перелома берцовой кости. Наина качала головой и говорила, что мое упрямство не поможет выздороветь раньше времени, но я все равно с каждым днем, миллиметр за миллиметром продвигался вперед и возвращал себе силу. Другие пациенты в больнице появлялись редко. Никто не задерживался в палатах дольше недели, сельские жители спешили вернуться к своему быту и домашнему скоту, и я постепенно начал считать себя кем-то вроде гения места, а больница превратилась в родной дом. Этот дом пропах лекарствами и дезинфекцией, на потолке отслаивалась краска, а крыша в дождь начинала течь, но здесь мне подарили еще один шанс — и я любил этот дом. Ситуация осложнялась только тем, что я не знал, куда мне идти дальше. Я был осужденным на смерть дезертиром, убившим человека. Мои документы остались у конвоиров, и, судя по всему, сгорели во взорванной машине. Я стал человеком-невидимкой. С точки зрения закона, меня не существовало. Наина об этом знала, и когда я осторожно предположил, что из больницы меня заберет наряд спецназа, она решительно выставила вперед ладонь. — Никаких военных игр мне здесь не нужно. Я в этом не участвую, мой персонал в этом не участвует. Мне все равно, чей ты, и почему здесь оказался. Гораздо больше меня интересует, почему на тебе все заживает, как на собаке, но это, видимо, так и останется великой тайной. Я хмыкнул. — Давняя привычка, ставшая особенностью физиологии… Слушай, Наина. Я у вас здесь практически живу, и в обозримом будущем не вижу путей отхода. Дай мне работу. — Какую еще работу? — удивилась Наина. — Напомнить, как ты тут при смерти лежал полтора месяца назад? Мы тут, знаешь ли, многое повидали, но на тебя смотреть было страшно. Напомнить, как тебе Карима швы накладывала, и сколько у нее на это времени ушло? — И что? — я непримиримо сложил руки на груди. — Сейчас я почти в порядке, и больше могу. Наина, мне нужно тебя отблагодарить. Отблагодарить это место. Я не смогу уехать отсюда просто так, если не оставлю вам ничего. — Черт с тобой, — вздохнула она. — Будешь завхозом. В конце концов, за этим все равно некому следить.***
Несмотря на то, что под капельницами я уже давно не лежал, со мной осталась частичка тишины — той самой, которая с трудом отпускала меня обратно в мир живых после взрыва. На рассвете я выходил на задний двор больницы, подставлял ветру руки в шрамах и слушал тишину. Она звенела в воздухе и заполняла меня целиком, нашептывая что-то на незнакомом языке. Иногда мне казалось, что я понимаю этот язык, но смысл всегда ускользал в последнюю минуту. Те рассветные часы, когда я неподвижно стоял в тени сосен, среди которых прятался мой вновь обретенный дом, были едва ли не первым источником радости за последние пару лет. Впервые за время без Дары я снова чувствовал себя живым. Я закрывал глаза и покачивался на краю бездны, которая ласково обнимала и укрывала запахом земли, а потом исчезала так же тихо, как появлялась. Волосы отрастали, стричь их не хотелось, и я забирал их в хвост. У новой прически было еще одно немаловажное преимущество — с ней я был совсем не похож на того худого и угрюмого парня, обритого налысо, которого сажали в следственный изолятор. Это было давно — практически в прошлой жизни. Память милостиво приглушала воспоминания о неделях, проведенных в карцере, и я был ей благодарен. Иногда меня ледяной иглой пронзали воспоминания о бессмысленных мертвых глазах застреленного мной Танкиста. Поначалу эти глаза приходили ко мне каждую ночь, и я приучился спать с полуприкрытыми веками, прислушиваясь к темноте, не позволяя себе крепко заснуть. В глубоком сне ко мне приходил человек, у которого я отнял жизнь, и эти встречи были невыносимыми. После таких снов я просыпался в липком холодном поту, не в силах открыть глаза и вернуться в реальный мир. Где-то в глубине души я понимал — часть меня умерла там, в ущелье, вместе с Грековым. Еще одна часть осталась на безымянной горной дороге вместе с взорванным грузовиком. Мое сердце осталось похороненным далеко на севере у Черного хребта. Иногда мне казалось, что из моих невидимых могил можно составлять карту и гадать, какую часть себя мне предстоит похоронить в следующий раз. Как бы ни складывалась жизнь, прежним я стать уже не мог. Карима, с которой мы успели сдружиться, говорила, что обросший и небритый я напоминаю одного из ее братьев-горцев. В больнице не хватало работников, и медсестры вынужденно занимались хозяйственными вопросами — мыли, убирали, чинили, клеили, утепляли, подставляли ведра под протечки. После того, как Наина согласилась принять мою помощь, большинство хозяйственных задач я взял на себя. Мы с Кари вторую неделю чинили крышу. Она помогала по старой привычке — больница была ее вторым домом, и она отдавалась работе так самозабвенно, словно в ее жизни больше ничего не было. Под слепящим южным солнцем, ремонтируя опалубку и перекладывая рубероид, я постепенно превращался в человека — того, к которому привык. Кожа обветрилась и покрылась темным бронзовым загаром, на фоне которого белели неровные линии многочисленных шрамов. Я не обращал на них внимания, и только Кари изредка вздыхала, мимоходом касаясь моей спины горячими и сухими пальцами. — Ты не помнишь, какой это был ужас. А мы с Наиной второй час из тебя осколки достаем, третий час достаем, зашивать немерено. Думаю: что делать буду, если нитки кончатся? Наина потом с другими больными была, а я все тебя штопала. Живого места не было. Шила и плакала. Обычно мы не говорили о взрыве и его последствиях вслух. Карима нечасто возвращалась к таким разговорам — только когда была не в духе, и приходила на работу отдыхать от «обнаглевших троглодитов», которыми она по собственному выражению окрестила собственных братьев. Братья не одобряли чересчур вольное поведение сестры, которая, вопреки ожиданиям, получила образование и каждый день ходила на работу, несмотря на то, что от их дома до больницы было не меньше трех километров. Стремление к учебе поддерживал отец, но после его смерти друзей в доме у молодой медсестры не осталось, и она проводила большую часть времени с Наиной, ухаживая за больными. — Дай волю братьям, и они тут же выдадут меня замуж за какого-нибудь неграмотного крестьянина с горы, — вздыхала она. — Я уж лучше тут. Я сочувственно хмыкал и перехватывал поудобнее молоток. Работа над крышей подходила к концу, а Наина каждый день радовалась тому, что палаты наконец перестанет заливать дождевой водой. Я радовался, что могу делать что-то полезное. Безделье убивало и открывало двери для не самых приятных воспоминаний, поэтому я старался избегать свободного времени. Работы, к счастью, было много, и нередко я бросал инструменты уже к вечеру, когда мышцы гудели, а веки тяжелели, не оставляя места для безбрежного океана тоски. Сентябрь подходил к концу, а вместе с ним — обманчиво-спокойная и безопасная жизнь в маленьком поселке на склоне горы. Я понимал, что буду скучать по этим соснам, каштанам и серым спинам теплых камней, но остаться среди них навсегда не мог. Впереди маячила неизвестность. Мысль о том, чтобы пробраться незамеченным через границу без документов, казалась дикостью, но я знал, что не могу не попытаться. Также я знал, что не имею права на промах, если хочу остаться в живых. Кари знала о моих планах — однажды я сообщил ей, что с приходом снега придет время уходить. Зимой трасса становилась лавиноопасной, дороги часто перекрывали из-за снега, но это давало мне небольшую фору. Ухудшение проходимости снижало бдительность военных и было мне на руку — в снегу было легче затеряться и было больше шансов добраться незамеченным до Восточного перевала. Горный туннель был для меня закрыт — без документов на пограничном пункте путешествие грозило закончиться. Я не торопился — прежде чем уйти, нужно было тщательно спланировать дорогу и заручиться поддержкой местных шоферов, которую я рассчитывал получить в обмен на скопленные за полгода деньги. Листья на деревьях темнели и окрашивались в разные тона рыжего и пурпурного, а утренние часы стали пасмурными и туманными. Промозглый серый туман спускался с гор и, нехотя, уходил к полудню. С каждым днем Карима мрачнела и становилась все молчаливее. Я догадывался о причинах, но не мог найти подходящих слов утешения, и тоже молчал. Я понимал ее — меня ждала неизвестность, опасная и непредсказуемая, но сулящая новый мир. Ее жизнь была безопасной и привычной, и оттого осточертевшей. Карима не жаловалась на жизнь открыто, но я привык читать между строк. Размеренная жизнь поселка душила ее, и иногда мне становилось жутко от мысли о том, что эти яркие и живые глаза кофейного цвета станут тусклыми и равнодушными, а их обладательница смирится со своей простой и незатейливой судьбой.***
Туман, окутавший задний двор больницы ранним утром, был таким плотным, что в нем едва угадывались очертания изгороди. За время пребывания в больнице я научился просыпаться на рассвете — пока все спали, была возможность побыть в тишине, к тому же, от долгого сна начинала ныть спина. Медленно, как во сне, продвигаясь через клубы тумана, я подошел к железной бочке и окунул ладони в ледяную воду. С непривычки вода обжигала холодом. Я умылся и провел мокрыми руками по волосам. В голове было пусто и гулко от шелеста капель росы. Туман был зябким, и я поежился: куртка осталась в доме. — Ты замерзнешь. От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Облокотившись о стену дровяного сарая, рядом стояла Карима, кутаясь в большой цветастый платок из плотной шерсти, и добавила зачем-то: — Скоро зима. На каштанах ночью уже иней. Я кивнул. — Вы теперь готовы к зиме. Дом утеплен, крыша не течет, дров много. Не замерзнете. Кари неопределенно мотнула головой, отбрасывая пряди намокших волос и не глядя в мою сторону. — Угу, дров хватит. — Ты не хочешь, чтобы я уезжал из поселка. — Я не спрашивал, а утверждал. Кари продолжала молчать, внимательно рассматривая рисунок на шали. — Пойми, это ведь не моя земля, — тихо добавил я, поймав ее взгляд. — Я бы может и хотел остаться, но я здесь всегда буду чужим. Безымянным солдатом, который однажды сбежал от смерти. Не без твоей помощи, между прочим. Кари улыбнулась, но улыбка вышла невеселой. — Это из-за той женщины, которая погибла на севере? Из-за нее ты не можешь найти себе места нигде в мире, даже там, где тебя рады принять? На меня словно обрушился ушат ледяной воды. Я закрыл глаза, сосчитал до трех и медленно произнес: — Нет. Не из-за нее. Здесь есть кровь, которая попала в землю по моей вине. Я не смогу жить в твоем мире. Даже если захочу. — Прости, — несчастным голосом прошептала Кари. Я кивнул, хотя в ушах звенело. — Ударь меня, что ли — я заслужила. — Она виновато посмотрела на меня. — Нет, правда. Я не должна была про это говорить. Это не мое дело. — С ума сошла? — изумился я. — Ты вытащила меня с того света, так что моя история — это отчасти и твое дело. А что до всего остального… переживу, не в первый раз. — Просто я не хочу, чтобы ты уезжал. — Кари отвернулась и отошла к изгороди, в тумане я видел только ее силуэт. — Когда ты появился, жизнь здесь стала лучше. Я подумала — может быть, так и надо. Может быть, теперь что-то будет по-другому. Я подошел и молча положил руки ей на плечи. Она не обернулась. — Когда ты здесь появился, ты был беспомощным совсем. Как ребенок. Нет, даже слабее. Мы с Наиной думали, ты не жилец, но решили биться до последнего. И ты оказался сильнее, чем я думала, ты хватался за жизнь с такой силой, как будто ты точно знал, зачем дальше жить. — Я не знал. Кари резко развернулась. — Тогда почему? — Не знаю, — я пожал плечами. — Наверное, я слишком долго был рядом со смертью, чтобы позволить себе не жить. Теперь только жить и осталось. — Но не со мной, — хмыкнула Кари. — Ты замерзнешь, — вздохнул я. — А ты повторяешь мою собственную фразу. — Слушай… — Я помолчал, собираясь с мыслями. — Я хочу, чтобы ты поняла меня. После всего, что случилось, я как будто… как будто потерял часть души. Ты говоришь, что я цепляюсь за жизнь, но это инстинкт выживания. Я помню, как чувствовать. Но уже не умею. — Зато я умею, — практически беззвучно проговорила Кари, и уткнулась лицом мне в грудь. — Дай хоть попрощаться. — Глупо вышло, — вздохнул я. — Я бы предложил тебе поехать со мной, но я не вправе управлять твоей судьбой. Да и ты здесь при деле, а там… — Нет, — замотала головой Кари. — Лучше здесь, чем быть рядом, и вместе с тем никогда не быть. Что может быть хуже? Я попытался представить, и не смог. Воображение дало сбой. — Хуже? Только никогда не быть. Кари отстранилась и поправила волосы. — Солнце встало. Я пойду, много дел. Я смотрел вслед ее удаляющейся фигуре, и на душе было паршиво. Остаться здесь с Каримой — это было простое решение, очень простое. Может быть, даже приятное и разумное. Но катастрофически неправильное. Я не мог.