Не иди позади меня — возможно, я не поведу тебя. Не иди впереди меня — возможно, я не последую за тобой. Иди рядом, и мы будем одним целым.
В комнату врываются солнечные лучи. Свет ослепляет, глаза слезятся, и я прищуриваюсь. Комната залита светом, заполнена каким-то незнакомым запахом и волнами длинных густых волос Дары. Сквозь полуприкрытые веки я вижу ее лицо. В глубине неестественно темных глаз пляшут золотистые искры. Я пытаюсь протянуть руку, но понимаю, что не могу пошевелиться, не могу произнести ни слова, и все, что у меня осталось — это глаза. Я вглядываюсь в лицо Дары, но ее черты ускользают и расплываются, как на плохой кинопленке. Пытаюсь сбросить наваждение, больно ударяюсь затылком обо что-то холодное и шершавое, и просыпаюсь. Сон был хорошим. Я попытался удержать его, но ничего не вышло. Глаза продолжали слезиться. Приподняв голову, я понял, что сон был не такой уж фантастический — я действительно не мог двигаться. Сознание медленно возвращалось, а вместе с ним возвращалась боль. Она накатывала постепенно, заполняя каждую клетку тела, и уже через несколько мгновений боль стала такой сильной, что заглушила мысли. Я вжался в грязный каменный пол и ловил воздух ртом, превратившись в бессловесную протоплазму, не способную ни мыслить, ни действовать. Время сжалось до крошечной черной точки и остановилось. Я не помнил, сколько времени провел на полу — мне казалось, что мучение растянулось до бесконечности, но постепенно невыносимая боль начала отступать, оставляя за собой тягостный шлейф. Тело ныло, но это было лучше, чем ничего — у этого тела были руки, ноги и голова, способная с трудом анализировать происходящее. Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что она не дала мне превратиться в бесформенный сгусток боли навечно, приоткрыл глаза и огляделся. Нужно было оценить обстановку и понять, не превратился ли я в безнадежного инвалида. Попытки собрать в кучу воспоминания были тщетными. После того, как я вернулся в часть и доложил об убийстве сержанта Грекова, события разворачивались как сжатая пружина. Последнее, что я помнил — это гауптвахта, куда меня посадили под арест до выяснения обстоятельств дела. Следующим воспоминанием стал чудесный сон, из которого меня выбросило в сырую и темную реальность, полную боли. Я понятия не имел, что произошло, но не испытывал иллюзий на этот счет. Камера была маленькой и тесной. Сырость и крошечное зарешеченное окошко под потолком говорили о том, что меня заперли в подвале. Бетонный пол, шершавые стены в цементной «шубе», тяжелая проржавевшая железная дверь — мне потребовалось некоторое время, чтобы сориентироваться в полутьме. Единственным источником слабого и ненадежного света было подвальное окно, но оно было слишком высоко, и света не хватало. Я приподнялся на локте, чтобы взглянуть на собственные руки, но тело снова прошила острая боль. Мне потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться и понять, что запястья были предусмотрительно скручены в несколько оборотов железной проволокой. Неизвестный тюремщик постарался на славу: тонкая проволока врезалась в кожу при малейшей попытке пошевелить руками. Я скосил глаза вниз. Запястья, как и ожидалось, были в крови. Для того чтобы подняться, нужны были руки. Выбор был невелик — я мог оставаться лежать на полу и разглядывать облупленный высокий потолок, а мог попытаться освободиться. От мысли об окровавленных ладонях подташнивало. Я пошевелил пальцами и нащупал острый закрученный конец проволоки. Если попытаться его раскрутить, самодельные наручники («инструмент современных инквизиторов», — подсказывал внутренний голос) вполне можно было снять. Я прислушался и, убедившись, что за дверью тихо, согнул кисть, обхватил проволоку двумя пальцами, и зашипел сквозь зубы. Боль была невыносимой, запястья обожгло, но я, тихо чертыхаясь, продолжал миллиметр за миллиметром раскручивать проволоку кончиками пальцев. Глаза защипало от пота и выступивших слез. Я продолжал раскручивать проволоку на ощупь. После того, как остался один виток, я осторожно освободил одну руку, снял остатки металла со второй и отбросил проволоку в сторону. Руки были в ужасном состоянии. Свежие глубокие порезы чередовались с заживающими ссадинами, покрытыми запекшейся кровью. «Шрамы останутся на всю жизнь», — отстраненно подумал я и прогнал мысль о том, что эта самая жизнь здесь вряд ли продлится долго. Я задержал воздух и, опираясь на больную руку, резким движением сел. Ногам повезло не больше, чем рукам — обуви не было, а окровавленные ступни скручивала такая же проволока. Снять ее было делом пары минут, но попытка встать обернулась провалом. Я обессиленно опустился на пол и прислонился к стене. Осторожное и вдумчивое ощупывание других частей тела стало слабым утешением — я не обнаружил сломанных костей, однако колющая боль в почках говорила о том, что меня долго и обстоятельно били. Вероятно, в бессознательном состоянии. Ситуация была паршивее некуда — я был абсолютно беспомощен и понятия не имел, где нахожусь. Окно было слишком высоко, а открыть ржавую, но крепкую дверь без подручных средств не представлялось возможным. Время шло, но мир вокруг словно забыл о моем существовании. В камеру никто не заходил, за дверью стояла мертвая тишина. Единственное, что мне осталось — следить за маленьким пятном света под потолком, чтобы отследить время суток. Хотелось спать, очень хотелось пить, в горле пересохло, а голова противно кружилась. Я не знал, сколько крови потерял, ползая по камере, но этого хватило, чтобы слабость навалилась огромным ватным одеялом. Когда совсем стемнело, а я впал в полубессознательное состояние, дверь в камеру внезапно лязгнула и открылась. — О, смотри-ка. Освободился. Я же тебе говорил, плотнее вяжи, — раздался насмешливый незнакомый голос. — Сам бы вязал, — огрызнулся собеседник. — Хрен с ними, с наручниками. Он все равно отсюда никуда не уйдет. — Факт. Попался, птенчик, — почти ласково пробормотал первый. Я сидел в дальнем углу с закрытыми глазами, и их разговор доносился до меня урывками. — Хорошо мы тебя, да? — голос первого внезапно раздался прямо у меня над ухом. Я открыл глаза и увидел незнакомое лицо, испещренное веснушками. Веснушки создавали обманчивое впечатление добродушия. Я равнодушно отвел взгляд в сторону и промолчал. Рыжий присел рядом со мной на корточки. — Видишь, какое дело… Ты, парень, по-крупному влип. Своего замочил. Сержанта. Так что мои ребята тебя еще ласково потрогали. — Рыжий помолчал и добавил: — Сейчас Сеня будет спрашивать, а ты будешь говорить. Если ответы нам понравятся, получишь воду. Усек? — Спрашивай. — Я ответил и вздрогнул от звуков собственного хриплого голоса. — Слушай сюда, падла. — Теперь рядом со мной стоял второй солдат. — Ты старшего по званию из боевого оружия уложил. Знаешь, что тебе за это будет? Я еле заметно кивнул. Белобрысый Сеня, напоминающий мышь-альбиноса, хохотнул: — Нет, не знаешь. Отвечай, за что замочил сержанта? У тебя десять секунд. — Греков в нетрезвом состоянии хотел учинить самосуд над гражданскими и угрожал мне оружием. Уложился в десять секунд? — Ты смотри, а! — восхищенно заржал Сеня. — Он еще и иронизирует, собака. Видимо слабо тебя били. Правду говори! — внезапно заорал он, наклонившись ко мне. — Это правда. — Я устало облокотился на стену. — Чего вам от меня нужно? Я готов разговаривать со следователями и предстать перед судом. Я виновен. Это все. — Нет, милый. Ни перед каким судом ты не предстанешь, мы с тобой сами разберемся, — зловеще проговорил веснушчатый, и обратился к Сене: — Добавь-ка ему. Для профилактики. И воду оставь, а то скопытится до завтра, что комбату скажем? Меткий удар кирзового сапога пришелся ровнехонько в солнечное сплетение. Я задохнулся и согнулся пополам. Чьи-то руки толкнули меня на пол лицом вниз. Пока я пытался встать, две пары сапог нанесли еще несколько ударов по ребрам, одно из которых ощутимо хрустнуло. Сеня занес сапог у меня над головой, но рыжий его остановил: — Стоп. Хватит пока, по голове не бей. Нам его показания еще нужны. И ремень забери. Сеня грубо пнул меня в бок, расстегнул тяжелую пряжку армейского ремня, вытянул его и забрал с собой. Дверь захлопнулась. На полу рядом со мной стояла мятая жестяная кружка с водой. Я привстал на локтях и подтянул кружку к себе. Вода пахла тиной и железом, но мне было все равно. Сделав несколько глотков, я, морщась, оторвал кусок майки, смочил ее в остатках воды и приложил к запястьям. Сломанное ребро отвечало на каждое движение новой порцией оглушительной боли. Я медленно, стараясь не делать резких движений, опустился на бетонный пол, заляпанный кровью, лег на спину и замер. В тишине все казалось нереальным, и только приступы боли напоминали о том, что жить мне осталось совсем немного. Я сомневался, что над рыжим и Сеней стоит гуманное начальство, готовое выпустить меня из подвала живьем. «Вот так вот, милая. Глупо получилось. Прости», — я грустно улыбнулся разбитыми губами, обращаясь к потолку. На самом деле я смотрел на небо, но небо было далеко.***
Спустя несколько дней я потерялся во времени. Иногда в камере становилось светлее, иногда — темнее. Эти нехитрые игры света были единственным связующим звеном между мной и реальным миром. В конце концов, я оставил надежду подсчитать количество дней, которое я провел в подвале, и время окончательно превратилось в однородную серую массу, медленно текущую мимо. Иногда кто-то из солдат приносил еду. Едой это, впрочем, можно было назвать с натяжкой — таким в поселке, где я родился, не стали бы подкармливать даже дворовых собак. Поначалу я не прикасался к тарелке, но очень скоро понял, что ничего другого ожидать не придется. Тюремная баланда непонятного цвета имела столь же отвратительный привкус, сколь и вид, но она худо-бедно поддерживала мои силы, которые и так были на исходе. Время от времени в подвал возвращался рыжий с допросами, после которых у меня появлялись новые синяки и кровоподтеки, и снова исчезал. Раны на руках и ногах зарубцевались и больше не кровоточили, а ребро, сломанное Сеней, с каждым днем мучило все меньше. Видимо, я провел в подземном карцере не меньше месяца. Зеркала в подвале не было, и отчасти я был этому рад — зрелище предстояло не для слабонервных. Я предпочитал не задумываться о том, как я выгляжу, и мечтал только о чистой одежде и свежем воздухе. Ни того, ни другого, впрочем, мне не светило, и иногда мне казалось, что я на всю жизнь свыкся с затхлым запахом подвала и грязным заскорузлым камуфляжем, пропитанным потом и кровью. Однажды я нащупал в боковом кармане брюк тонкую карманную книжку, о которой почти успел забыть. Затаив дыхание, вытащил ее из кармана и пролистал знакомые до последней строчки стихи знаменитого суфия, а потом перевернул последнюю страницу. Фотография лежала между форзацем и обложкой. Нетронутая, выцветшая, в ржавых пятах высохшей крови, но все равно такая родная, и одновременно такая далекая… Я спрятал карточку обратно в карман и уронил голову на руки. Память свинцовой тяжестью давила на плечи, и я впервые пожалел о том, что Сеня с командой не избили меня до смерти. Это было не последним открытием — ночью однообразие моих будней вновь нарушил скрежет ключей в дверном замке. Обычно это предшествовало визиту рыжего с очередной порцией вопросов и побоев, но на сей раз я услышал голос Розанова. Я потрясенно вгляделся в подвальный сумрак — померещилось? Но голос определенно был знакомым, и это могло значить только одно — майор зачем-то решил меня навестить. Я прислушался. Слов было не разобрать — Розанов с кем-то тихо переговаривался под дверью. Наконец, замок снова лязгнул, и мы остались вдвоем. Майор закурил и молча протянул мне пачку сигарет. Я благодарно кивнул. Щелкнула зажигалка. Полузабытый вкус и запах табака напомнил о мире, который остался снаружи, и я старательно отогнал эту мысль — от нее становилось нестерпимо больно. Розанов вздохнул. Ему явно не хотелось начинать разговор. Я терпеливо дождался, пока он докурит третью сигарету, и не выдержал: — Зачем вы здесь? — Не прикидывайся, будто не рад меня видеть, — хмыкнул Розанов, затушив бычок об бетон, и внезапно посерьезнел. — Мне стоило больших трудов сюда приехать. — Сюда — это куда? Я понятия не имею, где нахожусь. Вместо ответа Розанов критически оглядел меня сверху вниз и поморщился. — Да, нехило тебя потрепали. Но я ничем не могу помочь. Розанов помолчал и внезапно добавил: — Нашу часть расформировали, меня перевели. Считай, что я здесь нахожусь как незаинтересованное лицо. Я ничего не понимал. Майор истолковал мой вопросительный взгляд по-своему: — Что, думаешь, я не знал, что Греков — ненормальный псих? Я верю твоей истории. Только толку-то. Он раздраженно махнул рукой. — Тебя завтра отконвоируют. Куда — не знаю. Обнадеживать не буду. У них тут цветут и пахнут военно-полевые суды, дело неподконтрольное и стихийное. Считай, что я приехал попрощаться. Я усмехнулся: — Это что, последняя ночь перед казнью? Если так, я пожалуй попрошу приличный ужин арестанта. — Может быть, и так. А может, и нет, — серьезно сказал Розанов и, собравшись с духом, добавил: — Слушай, Айнуров… Не думаю, что это нужный момент, но я все-таки скажу, мы вряд ли снова увидимся. Горенко погиб. Воздух вокруг меня зазвенел, и внезапно стало очень тихо. — Почему? — Учения, — неохотно ответил майор. — Группу из четырех рядовых отправили в горы. Места до сих пор неспокойные. Словно услышав мой немой вопрос, он добавил: — Огнестрельное в затылок. Он, наверное, и понять не успел. Ох, Женька… Никто больше не услышит твою гитару. Не место тебе было в этих войсках. И мне там было не место. Я был ошеломлен настолько, что почти забыл о том, что в камере я не один. Розанов это понял, скованно положил ладонь мне на плечо и встал. — Мне жаль, что так все вышло, Ренат. Чертов Южный сектор, чертова война. Уйду в отставку ко всем чертям. Последние слова он пробормотал уже себе под нос, развернулся и, не оборачиваясь, прошагал к двери. Снова загремели замки, и через несколько секунд я остался один. Черная пустота, поселившаяся у меня в груди два года назад, росла и ширилась, поглощая все вокруг.***
— Подъем, сука. Меня разбудил сильный удар в бок. Заныло заживающее ребро. — У тебя пять секунд. Пять, четыре, три… быстро встать! — заорал Сеня, голос которого я уже помнил как родной. Я сел на холодный пол. Сеня встал у меня за спиной и пихнул автоматом в затылок. — На колени. — А еще чего тебе сделать? — огрызнулся я. Вместо ответа Сеня размахнулся и ударил меня прикладом по голове. Я пошатнулся, но не упал. Перед глазами мельтешили цветные пятна. — Голову опустить, руки назад. Назад, я сказал! За спиной щелкнули наручники. Железные браслеты плотно обхватили саднящие запястья, и я скрипнул зубами. Кто-то подошел с другой стороны и набросил на голову мешок. Все погрузилось в темноту. Сеня подтолкнул меня в спину автоматом, и я впервые за долгое время покинул подвал. Грязная мешковина пахла сыростью и плесенью, и совершенно не пропускала свет, поэтому рассмотреть окружающую обстановку не удалось. Меня вели по каким-то коридорам довольно долго, пока конвоиры не встали как вкопанные. Я снова ощутил тычок автомата между лопаток. — В машину. Чьи-то руки грубо втащили меня в кузов и бросили на деревянный пол лицом вниз. Один из конвоиров остался со мной, второй, по всей видимости, собирался вести машину. Мою догадку подтвердил взревевший двигатель. Грузовик сдвинулся с места, и спустя мгновение меня освободили от ненавистного мешка. Брезентовый тент был предусмотрительно опущен и скрывал дорогу, но солнце проникало в кузов сквозь щели в тенте и слепило глаза. Пропыленный дорожный воздух с запахом бензина и моторного масла показался мне на секунду пределом мечтаний. Конвоир, лица которого я не знал, не обращал на меня внимания и, сидя на лавке напротив, дремал. Спрашивать у него что-то было бесполезно — я успел наизусть выучить все оттенки фразы «Отставить разговоры». Я прикрыл глаза и ловил редкие минуты покоя — несмотря на скованные руки и ноющую боль во всем теле, которая стала такой привычной, что я ее уже почти не замечал, ехать было приятно. Я не знал, что ждет меня впереди, но догадывался, что ничего хорошего это будущее не сулит, и пытался ощутить отголоски прежней жизни — возможно, в последний раз. В этой жизни была Дара, был мой странный и несуразный друг Горенко, было будущее. В том, что я продолжал жить, а они — нет, было что-то катастрофически неправильное. Из раздумий меня выдернул конвоир. — Ты знаешь, куда мы тебя везем? Я не знал и пожал плечами. — В тюрьму? — Э, нет, — расхохотался военный. — В тюрьме ты уже посидел. Тебя должны перевести в военную тюрьму строгого режима, но открою тебе маленький секрет. — В этот момент он наклонился ко мне и понизил голос. — Обычно у всех все заканчивается пулей в затылок в тюремных коридорах. «Как у Женьки». Конвоир расслабленно развалился на скамье и закинул руки за голову. — Впрочем, я бы не назвал это худшим выходом… Это быстрее, чем дожидаться приговора. Их, знаешь ли, ждут месяцами. Я бы выбрал между пулей и тюремным сортиром пулю, м? Он явно играл на моих нервах и ждал реакции. «Хрен тебе», подумал я, и равнодушно хмыкнул. Конвоир явно был разочарован — утешение перепуганного осужденного могло стать неплохим развлечением на остаток дороги, но я ему такой возможности не дал. Я не успел насладиться напоследок чувством злорадного удовлетворения — грузовик с силой тряхнуло, все вокруг наполнилось грохотом и обжигающим дымом, и спустя мгновение мир погрузился во тьму.