***
— Ты обещал мне бросить эту привычку, — обычный человек не заметит в голосе Джорно упорно им скрываемую долю беспокойства, которое Фуго сквозь прожитые годы научился различать. Он выдыхает клубы пара, отравляя воздух, по сути, состоящий из желчи чуть менее, чем полностью. Никотин разве что разъедает в нем остатки и так стремящемуся к нулю здоровья, но никак не влияет на его состояние и не облегчает разум. Он действительно когда-то пообещал Джорно завязать с этим. Мол, это прямое неуважение к тому, что делает для него Джованна и как вылезает из кожи вон, чтобы довести все — практически все — до блестящего золотом совершенства. Зализывать полученные на заданиях — не всегда именно на них, у Фуго есть, что скрывать от пытливых глаз и ушей дона — раны помогает именно Джорно; залечивать раны на душе он обращается именно к Джорно, когда просто изнемогает от усталости и от собственного глубокого несовершенства, когда сил не остается и он вымученно кладет голову на чужие колени, ожидая прикосновений и вкрадчивого шепота, которые имеют эффект некоего умиротворения. По крайней мере, Фуго чувствует себя в безопасности и дает себе надежду на то, что он все же кому-то нужен. — Я помню, ДжоДжо, мне не нужно напоминать об этом миллионы раз, — в чужих глазах, думается ему, он выглядит полнейшим глупцом, что никак не может сыскать покоя, находясь даже наедине с самим собой. Правильно Миста говорил, что он — само бедствие. Сначала Гвидо считает нужным вклиниться в личное пространство задолго до происходящего в эту секунду, а потом Фуго считает необходимым стать для Джорно чем-то более, чем советником и пушечным мясом. Но даже это почетное место уже занято Гвидо, являющимся телохранителем восседающего на своем рабочем месте дона. А Фуго — просто мальчик, со временем позврослевший и ощутивший на вкус свалившиеся снежным комом на него проблемы. Чтобы добиться счастья, нужно претерпеть неземных размеров несчастья. Вот, например, Фуго раздражается при виде луны на небе: она такая одинокая, такая снаружи и изнутри холодная, что озноб проходится по его коже. И дело не во снегопаде, валившим вследствие причины и без нее. — Тебе бы не помешало, — Джорно действительно беспокоится за него и за его натянутое, словно струна, физическое и моральное состояния, которые всеми силами пытается привести в норму. Ему льстит такое отношение к себе. Он ведь такой гордый и эгоистичный. Такой из себя несовершенный и серый на фоне лучезарного, чуть ли, блин, не светящегося сквозь непроглядную темень Мисту. Он злится. Он всегда злится. Ему необходимо злиться, вымещать на ком-то свой небывалых размеров гнев и сжимать кулаки до побеления костяшек на них. Чаще всего попадают под раздачу невинные гражданские, на которых ему плевать и будет плевать ровно столько, насколько его терпения вообще хватит. — Обещания, Фуго, — вещь тонкая, — то ли Джорно пытается его задеть, либо же в очередной раз вывести из себя, и так взбешенного учащающимся по мере текущего времени ветра и невинными снежинками, бестолково кружащимися высоко над его головой. — Какое доверие по отношению к человеку может быть, если он не держит своего слова? Фуго хочет разозлиться и выпалить что-то, что печеркнуло бы все и перевернуло верх дном, но не может — на Джорно злиться нельзя. На спасителя злиться нельзя. Таким нужно кланяться до пола и быть верным до скончания веков. Таким нужно подчиняться и позволять дергать за ниточки, иметь над собой полную власть и молчать. Их отношения с Джорно построены если не на только одной физической близости и жаром пышащих прикосновениях, то хотя бы на том, что Фуго без слов способен подчиниться и выполнить любое пожелание. За такого умереть не жалко. — Но ты не такой, я знаю, — мягко говорит Джорно, проводя неожиданно теплой ладонью по охладевшей и позоровевшей щеке, улыбаясь так безукоризненно и так, как Фуго больше всего не любит и страшится. — Всем нужно время, верно? Мне просто хочется знать, что ты мне веришь и готов говорить мне только правду. Точно. Время. Спасительное и постоянно необходимое. Паннакотта кивает, отбрасывает сигарету и втаптывает ее в снег, что не очень вежливо. Ладно, он уже давно не дома, где соблюдение правил этикета стояло выше всех остальных законов. — ДжоДжо, я не хочу, чтобы ты во мне сомневался, — то ли виновато, то ли устало, но неизбежная правда слетает с его уст. Джованна позволяет себе секунду замешательства, прежде чем обхватить уже обоими ладонями лицо Фуго и заставить того посмотреть на него. Между прочим, Паннакотте очень сложно и больно на него смотреть, зная, что это скорее не Джорно кому-то принадлежит, а ему самому кто-то принадлежит. Его привязанность — одна сплошная трудность. Препятствие на его долгом пути. — В тебе больше света, чем ты позволяешь себе думать, — почему Джорно такой милосердный? откуда в нем столько блеска? — Я же прежде всего хочу, чтобы ты понял это. Фуго силен, несомненно. По мановению руки Перпл Хейз Дисторшен готов будет сметать все на своем пути, стоит только хозяину приказать. Или не стоит — в бесконечном ядовитом дыму погибнет все живое. Низведется до атомов и в конечном счете забудется. Ему нравится целовать Джорно. Не смотря на то, что действо абсурдно и нелепо само по себе, но процесс, конечно, воодушевляющий. На единственное нежное и хорошее, что может себе он позволить, он не скупится. Остальное все дается сложно и грубо, прямо как он сам. Изнутри разрушающйся. Особенно, когда это Джорно.***
Перед Рождеством люди слишком суетливы, скрупулезны и полны жизни. Да, естественно, зима — пора сложная и не щадящая, а им, людям этим, хватает сил на то, чтобы приводить и себя, и свои дома в порядок. Даже в голову приходит глупая мысль о том, чтобы нарядить елку и навешать своим детям лапши на уши о том, что где-то по ту сторону существует некое очеловеченное существо, способное сеять радость и награждать подарками тех, кто того заслужил. Последним подарком, полученным Фуго еще очень и очень давно, стал Джорно. Он не хрупок, как стекло; сияет куда ярче, чем ювелирное изделие из дорогущих камней. Он денег не стоит. Он — сверкает, Фуго — покрывается ржавчиной, как бывает, когда вещи приходят в негодность и теряют свои краски. Но с людьми система срабатывает совсем иная: им предстоит прожить жизнь, прежде чем заржаветь окончательно и быть погребенным под толстым слоем земли. По которой ходят другие люди. Которые ее превращают в грязь и убивают своим халатным отношением. Единственный, кто еще пока не потерял своего цвета, помимо Джорно, был Миста, который тоже загорелся идеей отметить Рождество на пару с Шилой И, с которой поначалу казалось крайне трудным найти что-то общее и попытаться сработаться. Характер у девушки железный и сложный, что не поймешь, что у той на уме и каким ты кажешься в ее глазах. В глубине изможденной своей души Фуго завидует. Не по-доброму. Очень черно. Ведь Миста такой знающий меру, такой бесцеремонный и любимый Джорно. Тут даже на титулы внимания особого не обращают: верхом всех и вся является Джованна, следующий — верный пес Миста, следующий, потерявшийся и несовершенный, — Паннакотта Фуго собственной персоной. Титул третьего лишнего принимать пока не хочет. Действительность, конечно, сурова, но порой и на нее стоит закрывать глаза и не обращать взора. Между прочим, огни сияют ярко, ветер дует ненавязчивый, улыбка Джорно сквозь темноту становится шире и красивей. Звон бокалов и размытый алкоголем разум — у всего этого есть значение. Ему, охмелевшему, не нравится, когда Джорно кладет голову на чужое плечо — сильное, между прочим, крепкое. Не такое костлявое, какое у Фуго. И его за это терзает зависть, но и ее способны заглушить зовущая в пляс Шила И и высокого градуса огненная жидкость. Просто, чтобы в свете мерцающих огней не видеть чужих проявлений взаимной любви.***
Это, напоминает он себе, была тяжелая ночь. В ушах до сих пор стоит навязчивый звон вчерашней музыки, цоканье бокалов и, уже под конец красочного вечера, тяжелые синхронизированные одно с другим дыхания. Фуго и глаза не сомкнул, слушая шептания Джорно и громкий бас Гвидо. Голос у него звучал более хрипло и низко, чем обычно. И дело не в количестве выпитого алкоголя, который как раз-таки незамедлительно понес за собой букет различных побочных эффектов, один из которых сегодня так некстати потревожил Паннакотту с ломившейся головой и затаенной глубоко обидой. Обидой, прежде всего, на себя, научившегося так невовремя ревновать и подавлять это гнилое чувство, оставляя его зарытым глубоко в душе — туда, куда доступ не предоставлен ни одному живому существу. Разве что только Джорно, кого к разряду обычных смертных причислить будет действом грешным. Но не Мисту. Ему не нравится его стоящая ухмылка на лице, ему не нравится его манера речи и не нравится его простецкий образ жизни, как будто бы ничего не случается и будто бы ничего не произошло. Бесполезно скрывать от чужих глаз очевидное, то самое, кровью запачканное и безвозвратно утерянное. Фуго не считает правильными своими действия, когда наблюдает за Джорно и Мистой где-то издалека, из щелей и прислушивается к каждому произнесенному слову. В речах Мисты априори никакого смысла, однако в словах Джованны всегда должно быть что-то скрытое и утаенное, что-то несоизмеримо важное и отдаленное от понимания простого человека. Ему хочется вникнуть в смысл его слов, но мысли каждый раз заполоняет громкий смех Мисты и то, как по-хозяйски он кладет венистую руку на бедро своего дона. Их дона. ДжоДжо. Ставшего их ДжоДжо. Вставшего в эпицентре назревающего конфликта между двумя сторонами. Между двумя людьми, в прошлом сумевших побороть в себе слабости и проявить смелость. Джорно любит смелых людей — таким дорога стелется красным бархатом прямиком в его владения, где собирается солянка из самых лучших и самых лояльных. Красная дорожка заранее протоптана Мистой, который идет следом за Джорно. За спиной Гвидо — недовольный и ядом плюющийся Паннакотта, который, будь такая возможность, укрылся бы за сильной спиной Буччеллати и занял себя не имеющим цели и смысла разговором с Наранчей. Может быть, подзатыльник от Абаккио ему сейчас жизненно необходим: такой вот себе пинок под зад, чтобы знал свое место. Фуго приходится каждую зиму сталкиваться с неизбежной правдой и лицезреть, когда в его кабинете свет погасает, а в комнате Джорно слышатся чужие голоса, под которые Фуго считает нужным засыпать, словно это для него последняя в жизни спетая колыбельная. Но звучит она скрипуче и отчужденно, и по понятной причине Паннакотта не спит. Неистовый февраль сменяет собой полный красок март, и Неаполь буквально замирает, чтобы встретить неспеша приходящую в город весну. Весна — основоположенник человеческой надежды, думает Фуго, и отчего-то не желает в это верить. Последние дни зимы есть с кем коротать: Джорно, ластящийся и выглядящий таким приторно-невинным, что Фуго точно не знает: то ли ему начать злиться, то ли подставляться под чужие прикосновения, покуда к нему еще проявляют знаки внимания. Пока тут нет Мисты, а он везде вертится с Джорно, приставучий и раздражающий. Он не любит зиму. От слова совсем.