***
— Не трогай эти бумаги, — Паннакотте не нравится, когда его отвлекают от работы и вторгаются в его личное пространство — ограждение от беспредела, творящегося снаружи. — Тебя когда-нибудь учили тому, что в дверь входить надо со стуком? Миста не соблюдает правил и идет им наперекор, чем раздражает Фуго и чем, кажется, заслуживает уважения со стороны дона: он любит волевых, любит сильных. А Фуго просто сильный, без воли. — А ты, набитая числами башка, тоже, между прочим, не очень-то и рад видеть старого приятеля, — он садится на стул, напротив Паннакотты, в ободряющем жесте кладет руку на плечо и покорно ожидает проявления внимания по отношению к его персоне. Это очень сложно, кажется ему. Фуго ведь сосредоточен, прикован взглядом к несчастным бумажкам с деловым текстом. Но сложность в другом: Фуго как раз и сосредоточиться не может, только хорошо это имитирует и игнорирует незваного гостя. — Что тебе конкретно от меня понадобилось? — раздраженно спрашивает Паннакотта, ответа слышать не желая, но Гвидо при всем его огромнейшем желании не изволит себе промолчать. — Вроде бы, босс тебе ни в чем не отказывает. — Отчасти дело в Джорно, верно, — улыбки след простыл на его лице, отчего-то нахмуренном и чем-то явно озадаченном. — А еще — в тебе. Мне надоело слышать о том, какой ты ходишь побитый и расстроенный. Джорно видит и разговаривает с ним каждый день; целует его, ночует в его комнате и вселяет в него жизнь, пока не наступает рассвет и Паннакотта остается в одиночестве. Джорно знает о том, какой он есть и какой у него хреновый — да что там, дерьмовый, выражаться надо в полную силу — характер и какая мерзотная личность. Какое у него натянутое состояние моральное и какое изможденное физическое. Какая тяжелая выдалась судьба в прошлом и какие отношения складывались с родственниками и какие отношения складывались между гангстерами, когда только пришел. Дону не надо проверять личные дела своих подчиненных, чтобы знать о них все необходимое. А Паннакотта рад открыться: особенно такому, ниспосланному, сумевшему поддержать в переломный для него период, чем раньше занимался Буччеллати. Они схожи: в них играет милосердие. — Ему не о чем беспокоиться, — действительно не о чем — Фуго и раньше находил повод для того, чтобы загнаться. Миста ощутимо пихнул его в бок. Больно, на самом деле. — Это не тебе решать, кому и о чем беспокоиться, — голос Гвидо невыносимо громок, хрипловат и надломлен. Создается ощущение, будто бы действительно начал переживать. Миста гордый — ни перед кем не раскрывается, не треплется и свою привязанность показывает только в крайних случаях. Джорно — случай относительно важный. Не крайний уж точно. Исключительный. — Сам об этом прекрасно знаю. Нечего мне миллионный раз напоминать. Я — всего лишь один из подчиненных и верных боссу, так? Так. Он — часть массовки. Гвидо средь нее выделяется, потому как всегда ищет угол, который можно разделить с доном. Фуго еще не позволили — или он сам себя ограждает — такой роскоши. Джорно — золотом сияющая роскошь, а Миста — тот, кто идет по заранее заготовленной ковровой, шелком витой дорожке. — Какой же ты нудный. Просто, блядь, унылый. Миста захлопывает за собой нарочито громко — как знак его вспыхнувшей ярости. Фуго ощущает пламя в себе постоянно, а Миста — по необходимости. Только тогда, когда его что-то действительно беспокоит и отчего пребывает в смятении. Миста — загадка. Для Фуго уж точно.***
— Буччеллати ни разу не заслуживал того дерьма, что на него свалился, — Миста выглядит напряженным: это заметно по его сжатым кулакам и отведенному в другую сторону взгляду, на котором, Фуго мог бы поклясться, мог бы увидеть на нем боль. Утрата товарищей — не лучшее, что случилось весной две тысячи первого. — Ты знаешь, Миста, — мягко выдает Джорно, неуверенно, кажется, касаясь к его плечу, наверное, в одобрительном жесте, — Буччеллати сам подписал себе приговор, когда предавал Дьяволо. Этот парень действительно знал, на что идет и чем все закончится в итоге. Он шел напролом. Фуго ему завидовал. — А вот я все не забуду, как этот умник свои морали читал, пока мы тут жизнями рисковать пошли, — Гвидо раздражен, разозлен и напряжен, но также опечален и бесконечно зол на Паннакотту. — Гвидо, прекрати, — Джорно всегда вступался за Фуго, и ему же каждый раз становилось не по себе; ему смотреть было больно и на Мисту, и на самого Джованну, — Фуго не виноват в том. Ты должен понять, что он пытался поступить разумно. Гвидо резким движением, грубоватым даже отпихнул руку Джорно и уверенно, сосредоточенно направился к Фуго, слова так и не проронившего за время их прибытия на кладбище: скребущее чувство вины, вроде бы, выветрившееся, но являющее себя во всей своей красе, стоит ему лишь встретиться с разозленным Мистой и сразу же вспомнить дуло револьвера у своего виска. Миста не мог позволить себе выстрелить — кажется, именно так он и сдерживает свои порывы. Паннакотта может понять природу его гнева, может понять и его самого, его чувства и причину, по которой он их упорно скрывает — Джорно не нужны слабохарактерные. Ему нужны сильные духом и волевые, какого из себя пытается строить Фуго — нелепо выходит. Стрелок, схватив побелевшего парня за грудки, не побоялся стоящего сзади него босса. Юного босса. Еще совсем зеленого. У него товарищеская кровь на руках. Но предатель — не он. Предатель — тот, кому из собственной жалости не всадил пулю в лоб. — Я не могу ничего с собой поделать, когда вижу тебя, — тихо произносит он, зная, что Джованна все слышит, что сейчас ринется и примется их разнимать, пока Паннакотта не вступит в бой, причем в достаточно не равный. — Прости, Джорно, но у меня до сих пор в башке не укладывается, что человек, которого считал другом и соратником, убежал в неподходящий момент. В этом нет ничего разумного! Ему слова даются с большой неохотой. С большой преградой в лице вставшего поперек горла кома. Миста не позволит себе дерзости проявлять слабость на глазах у Джованны. Не простит себе смерти еще одного друга. — Гвидо, пожалуйста, отпусти Паннакотту, — и Мисте ничего не остается, кроме как повиноваться слову своего дона. Причем своего поголовно. Джорно делит с ним одну спальню; держится за его сильное плечо. Да и в любом случае любит его больше, чем Фуго, который не находит ничего странного в том, что его любовник и, все же в первую очередь, босс имеет отношения сразу с двумя. Нет ничего плохого и зазорного. Один, естественно, на всю жизнь — для души. Второй — для снятия усталости, позицию занимающий относительно низкую. Джорно милосерден. Это причина, по которой сейчас Фуго находится на верхушке. Миста отстраняется и жмется к Джорно, видимо, не оправившийся все еще и до сих напряженный. Джованна сжимает его ладонь своей и мягко на него смотрит, что кажется, что его зеленые глаза светят ярче солнца. Ярче, чем вообще вся Вселенная. Оно и ясно: его дон — чистое золото. Златоносные руды стоят миллиарды, но такие, как Джорно, стоят чуть выше денег. Они ближе к небесам. Стало быть, Миста на шаг ближе к божеству. А Фуго все еще стоит на первой ступени и все никак не может подняться выше. И дело в своей собственной ограниченности. Дело в собственной черноте и несовершенстве. Совершенные люди с несовершенными не вяжутся между собой. Паннакотта все еще на земле. Золотой ветер оказался жестоким.***
У него горят губы. Явление нормальное, само собой разумеющееся. Только вот шестнадцатое апреля наступило, почему-то, с отвратительно темным небом и льющим как из ведра дождем. У него на языке точный и яркий привкус никотина и спиртного. Нет, он сегодня не курил. Обещал Джорно бросить это. Он не притронулся сегодня к игристому, предпочитая оставаться последним разумным среди их общества. Мысли и так превратились в месиво, а алкоголь бы только все усугубил. Губы горят не потому, что к ним прикасался Джорно, как обычно бывает. Это он способен разбудить в нем лаву и полыхающую пламенем страсть и вожделение. Но не с Джованной он сегодня двигался в такт музыке, не с ним вел разговоры и не его пригласил к себе в спальню. Сегодня Джорно не существовало. Сегодня были Польнарефф, Шила И, Триш и даже Муроло согласился прийти на пир по причине юбилея их босса. Сегодня Миста впервые за месяц снял свою шапку. Его главный атрибут и знак отличия был отброшен в сторону и забыт на время. Губы горят, потому что так захотелось Гвидо. На них осталась высохшая кровь, потому что Фуго не успел ее вовремя смыть, пребывавший какое-то время в смятении и в прострации. В каком-то созданном его собственным разумом вакууме, в котором не было Джованны. На них осталась кровь, потому что Гвидо оказался грубым. На его шее дорожка, умело проделанная чужими губами. Это был не Джорно. План Фуго с треском провалился, потому что ночью он слышал голос не Джорно. Эта сладостная ночь — не случайность, не бред захмелевшего. Миста всегда знает меру, и только поэтому в нем сохраняется свойственная только ему бодрость. Фуго не закрывает глаз в полном умиротворении, не чувствует себя в безопасности, потому что с ним нет Джорно. У Фуго глаза слезятся, потому что с ним не Джорно. Его ребра готовы трещать, потому что их сжимает не Джорно. У Фуго сердце бьется чаще, но с ним не Джорно. Он не может быть Джорно. Шестнадцатого апреля, в свой, кажется, если память не изменяет, день рождения, Джорно исчез. Его размытый силуэт возникает перед глазами прежде, чем Паннакотта готов их прикрыть. Прежде, чем готов будет смириться.***
Ему понадобилось время, чтобы взвесить абсолютно все: природу своей личности, взаимоотношения с коллегами. С Джорно, с Мистой. Сомнения проскальзывают и в первом, и во втором. Паннакотта уже не уверен в том, что его привязанность по отношению к Джованне осталось прежним — в нем что-то рухнуло. Что-то надломилось, кажется, очень серьезно; что-то потерялось. Но что-то инородное в нем образовалось: что-то пока что не до конца осознанное; что-то, с чем пока очень сложно согласоваться. Что-то, что зародилось той ночью и должно было, по сути, умереть, стоило бы рассвету наступить. Но оно в нем живет. Живее, кажется, самого Паннакотты. Что-то, что пока именуется недоразумением, набирает астрономические обороты — процветает в нем подобно растениям в саду дона. Ощущение, похожее на шелк: оно приятное — несомненно. Если присмотреться, то глаза Мисты и вовсе не черные — они блестят синим. Они не черные — это заблуждение. Если и подумать, то не такой уж и Гвидо разгильдяй — он знает меру и умеет давать себе отчет в своих действиях. Он может думать и здраво оценивать ситуацию. Теперь Фуго переступил с первой ступени на вторую. С нее — на третью. Цифр больше нет. Он где-то на грани балансирует. Позолоченная дорожка отдает подозрительным блеском. Ему снова надо выбирать. Миста — его прошлое. Джорно — его будущее. Золотой ветер снова оказался неправ. Весна снова все испортила.