***
Гроза, надо же. При такой погоде на улицу не высунешься — поостережешься промокнуть до нитки и озябнуть до учащения пульса. Сегодня Фуго остался с Гвидо один. Джорно уехал по причине возникших неотложных дел и вернется как минимум к концу этой недели. Мафия отнимает у него всякое время. Теперь Фуго как никому другому становится кристально ясно, что Джованне необходимы люди, в лице которых он найдет отдушину. Миста и, как ни странно, он отлично подходили под эту самую категорию. Посему Фуго больше не жалуется — ему достаточно внимания двоих. Один из него кровь сосет и остается по-прежнему невыносимым, а с другим можно почувствовать себя огороженным от опасности и суровой действительности. Но от сегодняшней грозы, в которой Фуго находит своего рода величие и грацию, спасать его будет Миста. С отъезда Джорно они ночуют в одной комнате, — зачастую в спальне Фуго, потому как Миста остался все таким же разгильдяем — и никому из них не кажется это диким. Наоборот, компания Мисты жизненно необходима. Особенно теперь, когда все это дерьмо закончилось, и можно на момент расслабиться. От тягостных воспоминаний, по крайней мере. Фуго благодарен Гвидо за то, что больше ни в чем его не упрекает и не уличает. Фуго — не потенциальная угроза репутации юного дона, следовательно, не будущий предатель. Однозначно, путь у него один. Он проложен красной ковровой дорожкой, по которой теперь можно без колебаний пройтись, зная при этом, что ему это позволили. Зная, что его любят и ценят. Зная, что былое, пускай и урывочно, но восстанавливается, а не привычно рушится и стремится к минимуму. Фуго находит звук разбивающихся о землю ливневых капель чем-то романтичным. Ему нравится дождь — явление, отдаленное от совершенства. Но все происходит иначе: плохое случается, но хорошее только начинается. Дожди рождают под собой землю; в земле происходит жизнь; на планете образуется гармония. Она, может, и не самая мелодичная, но зато праведная. — Ты по нему скучаешь, — Фуго говорит это, прикрыв свои глаза и всем своим весом налегая на Мисту, который так вальяжно и бесцеремонно развалившегося на его же, черт, идеально взбитых подушках. — Чертовски скучаю. Просто, блядь, изнемогаю от скуки, — Миста выражается так, как считает нужным; Фуго учитывает это и принимает к сведению отчасти потому, что не хочет ничего ненароком разъеденить, стоит ему выказать свое мнение. — Но с тобой мне тоже хорошо. Я бы сдох, не будь тебя рядом. — О смерти тебе еще рано думать, — Фуго проводит успокаивающе по груди Мисты, чувствует чужую минутную дрожь и ощущает неровное дыхание. — Это смерти обо мне рано думать, — Гвидо в долгу не остается и нарочито небрежно зарывается в лоснящиеся от комнатного света волосы Фуго. — Жалко будет, если мир лишится такого, как я. Позер. Чертов позер. — Я бы на твои похороны не явился, — Паннакотта своими колкостями никогда не доводил Мисту до белого каления, чем мог пользоваться и сейчас, зная уже наверняка, что ничего не испортит. — А я на твои, — справедливо, на самом деле, но правда была бы куде смешнее: Гвидо состоит из чувств на более, чем полностью, и потому, Фуго бы мог поспорить, разрыдался бы, не успев дойти до кладбища. Но слезы презренны. От них вода в озерах становится соленой. И черной. Лучше раствориться в жидком золоте, чем в болоте людских грехов — их собственных слез. Буря на улице не утихает. Иронично — Фуго давно распрощался с бурей в самом себе. Стало быть и буря решила распрощаться и с ним.***
Вместе с Джорно вернулись и солнечные дни — редкость в предоктябрьский сезон. Фуго позволил Мисте идти первым. Сам решил материализоваться в числе последних, в числе массовки, но уже с более уверенным видом и душой куда чище, чем была зимой этого года. В ней больше ни сгустка былой тьмы. Паннакотта не оставил позади привычки наблюдать, пока никто его не замечает. Вообще-то, Джорно всегда и все видел, но молчал себе, понимая, что Фуго требует и ничтожного времени, и на вес золота человеческого внимания. Хотя Фуго и страдал от угрызений собственной совести — последним, как ему тогда казалось, атрибутом человека. Разумного, по крайней мере, существа. Джорно вернулся рано утром, и Фуго видел его всего раз: его было достаточно, чтобы вновь ожить. Он жил каждый день; наслаждался секундами уходящей в спешке молодости — ему уже не двадцать. Давно не двадцать. Когда Джованна возвращается с заданий, он направляется прямым шагом к себе в сад — и без того зеленый, живой и сияющий. Сад — любимое место Гвидо, что прояснилось совсем недавно. У Фуго была неделя на то, чтобы узнать Мисту с его новых сторон, пользуясь своим новым гордым статусом и своим, оставшимся прежним со времен его жизни в стенах отцовских владений, любопытством. Крайне непозволительным и для других, и для него самого. Он скрылся где-то за кустами, за этой вечнозеленой растительностью, и смотрел. Смотрел долго, глаз своих не отрывая и унимая кольнувшее невпопад сердце. Джорно сегодня сияет ярче солнца, Миста выглядит счастливее, чем прежде. Чем может быть. Сегодня все — слишком. Сегодня все такое яркое и светлое. А как ярок проскользнувший румянец на ровном лице Джорно, а каким ненасытным и безудержным выглядит Миста, целующий его сначала один раз. Потом другой. Еще раз, еще и еще. Поцелуи длились в секунду и чередовались поочередно с пропускаемыми ударами в сердце Фуго. Сегодняшний день был двадцать седьмым по счету сентябрьским.****
— Мой дон, — Паннакотта стоит на коленях, выглядит глупо и в то же время правильно — подобающе подчиненному; ему нужно преклоняться ниц перед своим боссом, даже если это — обычная мафия, со всевозможным риском и кровью на чужих руках. — Мне льстит твое внимание ко мне, — Джорно поглаживает его по волосам, прямо так, как нравится Фуго, который в глаза чужие готов будет посмотреть только с позволения самого Джованны, — но для тебя я был и буду просто ДжоДжо. — Ты для меня не просто ДжоДжо, понимаешь? — Фуго касается губами тыльной стороны протянутой ладони, прямо как когда, в самом, казалось бы, конце истории. — Ты — ценность всей моей жизни, которую я пытаюсь сберечь. Для юного Паннакотты любовь изначально не подразумевала собой возвышенное чувство, какое только может испытать человек. Она в самом начале предстала равнодушным текстом на пыльных страницах старых томов — ее описание было не столь прекрасно, сколь каким оно является сейчас. В живую. Это — не книга. — Я скучал. Чертовски сильно скучал, чтобы начинать трезво соображать, — дело в том, что любовь контроля не имеет — для Фуго и подавно. Джорно всегда был таким податливым: позволяет Паннакотте касаться губами его шеи, кусать ее и оставлять на ней свои метки, говорящие всем своим видом, что Джорно кому-то принадлежит. Не кому-то, а его подчиненному консильери. Не кому-то, а Фуго. Мысль о том, что Фуго придется разделять Джорно с Мистой, приносила боль немыслимых размеров. Но с ней удалось примириться, стоило осознать еще одну открывшуюся правду: любовь не может быть одна. Ей нельзя быть одной. Фуго нельзя быть одному, так что этой ночью Джорно становится его собственностью. Совершенство укротить возможно, если иметь желание. Но Фуго желает слишком долго, чтобы отступать сейчас.***
В октябре осень окончательно вступает в свои права, наступившая обманчиво теплой и суетливой. И дело не в извечной людской суматохе — они постоянно куда-то торопятся. То ли за уходящим в никуда временем, то ли за другими людями — постоянно группируются и считают должным слиться с массой. Фуго — часть одной из таких массовок. Но обычная массовка — серая, а он — не серый. Осень — красная, как глаза Фуго. Осень — нынче теплая. Осень нынче не безнадежная. Сама собой все рассудила и расставила по местам, установила равновесие в размеренном течении идущей жизни Фуго, постановила в нем гармонию и дала возможность не остаться в одиночестве. Он жмется к Мисте, чего-то будто насторожившись. Будто бы не совсем осознавая и понимая. Будто бы правильно вклиниваться между двумя людьми, навязывать им свое отношение и время от времени разнимать их. Ревность изжила свое еще весной, напоминает он себе. Сгорела под открытым июньским небом перед наступлением июля. Он сам по ночам душою и телом сгорает дотла. Не жалуется на это. Общество двух любимых человек спасает его, ограждает от кошмара, творящегося изо дня в день снаружи. Фуго не любит выходить на поверхность в частности из-за того, что там — люди, много таких людей, грешных и таких черных. Фуго во снах видел черный цвет. Теперь не хочет его видеть; старается его не распознавать вообще. В один момент сбитые дыхания, трения кожу о кожу, шепот и громкие стоны — оно все имеет значение. Даже большее, чем смена сезонов из года в год. Зима — короткая; весна — ненавистная; лето — знойное; осень — праведная. Любовь — золотом палящая. Привязанность — острая и невыносимая. Вместо разрушений Паннакотта смог выстроить в своей жизни это и пытается это же сберечь как зеницу ока. В Джорно — свет; в Мисте — огромная сила воли. В нем — распускающаяся цветком любовь. Золотого цвета. Величественного, аристократичного золотого, который не заржавеет. Он держит обоих за руки, льнет то к одному, то к другому, и это ему не кажется диким. Скорее — правильным. Остро необходимым. — Вы выглядите красивыми вместе, — смотрит с любовью то на Мисту, то на Джорно; получает любви полные взгляды в ответ. Кожей чувствует чужое явное напряжение. Чужое желание и пульсирующую жизнь. Она в нем пульсирует как никогда раньше. Безумно часто — со счета сбивается. — Ты тоже ничего, — Гвидо — романтик ужасный, во всяком проявлении, но в нем это совершенство только постепенно приобретает краски. Фуго трясется снова. Обычно дрожь его беспокоила в момент страха, в момент безудержного ожидания и в момент нахлынувшей ярости — от нее ни следа. Теперь, по крайней мере, вместо нее остался пепел. Он осел на на землю — скоро, значит, забудится. Осень всех рассудила. Золотой ветер оказался прав. В очередной раз объявился, когда никто не ждал. Паннакотта хватается за сердце сейчас просто потому, что оно бьется сейчас так, что не унять. Потому что в нем жизни больше, чем в городе, замеревшем в этот миг. Серого цвета массы — не дышат. Город — спит. Неаполь ждет зимы.