***
Близость физическая — вещь сама собой иррациональная и черная, но томящиеся и изнемогающие чувства желают свободы ровно такой же, какая предоставлена богами человеку. Человек отчасти действует потому, что чувствуют. Если чувствуют — живут. Не чувствуют — не живут. Попробуй порыться в себе изнутри — незамедлительно обретешь новое. Попытаешься копнуть глубже — смутишься. Джорно лелеет идущих на риск. Только в риске и выбранном пути отыщешь истину. Только тогда зарождаются смелость и решимость. Рискуя собой, постигаешь новое. Паннакотта ощущает боль, сжигающую Джорно. Причем не собирающуся на секунду никого оставлять в покое. Отчего-то кажется правильным находиться с ним сейчас, пребывать в безмолвии и сжимать чужую ладонь до ее звучного хруста и побеления. Ему хочется касаться сухими от жары губами этой самой ладони. Ему хочется беспрестанно шептать; шептать всякие глупости, шептать о прошлом и шептать о будущем. Ему хочется преклониться ниц. Ему хочется, чтобы золотой свет пролился на него. Чтобы блеснули зеленые, казавшиеся выцветшими, веки. Ему хочется дотронуться до золота — до красивого, разбавленного румянцем лица; красивых локон и чувствительной бледной шее. Хочется, до невыносимого хочется. Ему хочется подняться выше по ступеням. Может, прислушаться к вещи, что бьется быстро и посылает вибрации по позвоночнику, затем эхом раздается в ушах. Хочется раствориться в ощущении соприкосновений губ и двух пылающих огнем тел. Кожа о кожу, стук за стуком. Хочется услышать их постепенное, переходящее в унисон неровное дыхание. Оно должно быть громче суеты на людных улицах. В этот момент мир должен замереть и ожить только тогда, когда этого соизволит Фуго и золото в его грязных руках. На нем слишком много грязи, мешающей сосредоточению. Может быть, он тоже является золотом. Может, он заржавел и покрылся паутиной. Может, тоже способен лучиться светом. Джорно в его глазах блестит даже тогда, когда угасает в глазах всего мира. Фуго хочет показать, насколько он верен, насколько он предан, насколько сильна его привязанность и какое острое желание — оно такое бесчеловечное, что ему хочется отвесить себе жесткую пощечину. Очень жесткую. Чтобы больно было. Он хочет, чтобы его любовь, зародившаяся под лучами палящего июньского солнца, была заметна. Он хочет позабыть Мисту и то, что случилось под светом луны. Он боится ветра перемен. Золотого ветра.***
Сегодняшний вечер — особенный, потому что так решили Джорно и Миста, которые, прежде чем поставить Фуго в известие, долго это обсуждали и фантазировали. Триш, в прошлом напуганная своим будущем и не знавшая, чего и от кого ожидать, сегодня выходит замуж. Сегодня она воссияет, когда предстанет в образе белой невесты с пышным непорочно-белым платьем, фатой и любящим взглядом, обращенным на жениха. Паннакотта до сих пор винит ее в том, что произошло, но из чистой вежливости и банальным желанием держаться ближе к Джорно перевешивало эту тугую неприязнь. Пора начать завязывать с этим: недоверие по отношению героям — однозначно глупый расклад. Да, Триш героиня. Она сражалась на месте Фуго и она же выжила, благодаря своей воле и решимости. Даже в падших решимости было больше, чем человечности в Фуго, когда глупо сначала смотрел на Буччеллати, то на Наранчу, то на Джорно с Мистой. Вообще на всех. Он был слишком зол и расстроен. Джованна говорил, что его выбор никто не имеет права осуждать; что его выбор — это то, что предпринял бы любой человек с варящей головой на плечах. Но Бруно всегда лез из крайности в крайность, а потому и ушел молодым. Достойным и решительным. Потому другого исхода бы не произошло. Слова оказались ложными, когда в тринадцать произнес заветное «до конца своей жизни я буду верен тебе». Но ложные лишь косвенно — Паннакотта верен идеалам Бруно, даже если он уже давно мертв и окоченевшим трупом зарыт глубоко под землей. — Ты часто устаешь, Паннакотта. Сегодняшний вечер — возможность снять с себя тяжесть, которой ты должен сегодня воспользоваться, — Джорно заботится о нем и этим бесконечно любим; Фуго польщен и смущен одновременно. Но не забота Джорно — главный его аспект. Паннакотте понадобится всего лишь секунда, чтобы глянуть на него; чтобы загореться просто от того, что к нему прикасаются и этого не стыдятся. Ему достаточно было простого присутствия дона, чтобы начинать сгорать заживо. — Да, ДжоДжо, ты прав, — вообще-то, физические нагрузки — отнюдь не та вещь, о которой он беспокоится и из-за которой теряет силы; во всем вина его идиотской привычки грызть себя изнутри. — Думаю, мне и правда стоит развеяться. Он наблюдает за Мистой, потягивающимся и жмурившимся от попадающих солнечных лучей в его, кстати, не полностью черные веки. Только идиот не заметит в них блеска. Или, может, Фуго и есть такой идиот, который один на всю Землю. — Хочу увидеть нашу королеву, — мечтательно тянет Миста, привычно и, можно сказать, по-собственнически прижимая к себе Джованну. — А еще сукина сына, которому так повезло жениться на такой крошке. Я ему завидую. Джорно смотрит на него. Действительно смотрит. Чуть хмурит брови. Ему явно это неприятно, и Миста, уловив в чужом взгляде тихую ревность, клюет его в щеку и обезоруживающе улыбается — знает, зараза, как задобрить и расположить к себе дона. Интересно, Джорно ревнует Мисту к кому-нибудь? Ревнует ли Миста, пускай это непозволительно и все же не ему решать, своего дона? А вот Фуго — да. Фуго с самого детства был остро нуждающимся в человеческом внимании, но в его окружении были какие-то незнакомые лица, тугодумные братья и несправедливые в его отношении родители. — Ей бы точно не понравилось, если бы ты назвал ее крошкой, — Паннакотта хочет вклиниться в разговор и прервать их контакт, мол, посмотрите же на него, обратите свой взор хотя бы на секунду. — Да и наверняка ты не в ее вкусе. — Это ты так говоришь потому, что завидуешь мне и моей очаровательной внешности, — он демонстративно проводит по волосам и подмигивает, вызывая смешок у Джорно и вспышку ярости у Фуго, что удалось с легкостью подавить. — Или ты во мне сомневаешься, Фугетто? Идиот. Полнейший недоумок. Здесь Джорно, и поэтому Паннакотта держится и стоит себе на месте. — Что еще за прозвище такое? Не называй меня так, — цедит он сквозь зубы; его голос становится на октаву ниже и самопроизвольно сжимающиеся кулаки выдают его с потрохами. Миста — невыносимый. Хотя бы потому, что хватает по-хозяйски талию дона, прижимает его к себе накрепко и этим злит Фуго, оскорбленным очередным глупым прозвищем. Шила зовет его мертвецом, Муроло называет его чудным. Теперь еще этот, нагло улыбающийся и... ...чарующий. Паннакотта просто без воли смотрит на него, пока не осознает, что это заходит далеко. Слишком. Они ждут вечера, стоя на открытом воздухе. Фуго даже проклял себя за то, что попадает под прямые лучи солнца и за то, что в ожидании под этим же солнцем и выгорит. А еще клянет себя за то, что теперь не только Джорно — его резон.***
Тут очень шумно. Душно. Тут пахнет людьми и алкоголем. Тут нет ни сантиметра чистого воздуха, чтобы его спокойно вдохнуть и выдохнуть. У него на языке лавой горит презренный алкоголь. Пленящая жидкость, ядовитая, сладко-горькая. Под собой — бархатной отделки диван, на который позволил себе спокойно облокотиться. Джорно говорил, что он сможет снять с себя все напряжение. Но что, если вечер норовит все усугубить? — Почему такой грустный? Оказал бы честь потанцевать с гостями, — откуда здесь образовалась невеста и виновница сего торжества — бог весть. Что ей вообще нужно? Она что, под градусом? Высоким градусом? — У меня болит голова. Танцевать невозможно, — Фуго хочет избавиться от нежеланной как можно скорее. Ее присутствие тут как ножом по еще не успевшей остыть и затянуться ране. — Знаешь, а ты по-прежнему такой же ворчливый мудак, — ничего не «по-прежнему», она же ничего не знает, и единственная возможность наскрести побольше информации о его достопочтенной персоне могла быть только через Мисту, который наверняка наплел ей невесть что и теперь радуется себе. — Но ты таким быть не должен. Почему ты расстраиваешь ДжоДжо? Он хочет ей сказать, чтобы не лезла не в свое дело и ушла прочь, но не говорит, потому что знает, что незваный гость здесь он. Так что за дверь выйдет он. И тогда Джорно действительно расстроится, а то и сократит между ними расстояние и поставит крест на их отношениях, за которые Паннакотта словно утопающий хватается. — Ты сама ответила на свой же вопрос, — Фуго не хочется улыбаться, но полный горя и отчаяния смешок вырывается сам собой. — Я — мудак, а мудаки своим присутствием никого радовать не должны. Да и к тому же ворчливые. — Да только ДжоДжо в тебе кое-что другое увидел, — она не выглядит униженной или оскорбленной тем, что ей только что съязвили и едва ли только не нагрубили. — И ты, пожалуйста, постарайся заметить в себе что-то кроме этой ворчливости. С этими словами она, прежде чем удалиться в глубь огромного помещения и упасть в объятия своего мужа, хлопает по плечу Фуго и тихим, в шуме не различимым шепотом желает ему удачи. Только Фуго все слышит. И только поэтому с места не двигается и решается опрокинуть в себе еще яда и, возможно, подумать о сказанном Триш. Она знает Джорно многим лучше него. Так вот, надо начать доверять героям.***
Мысли были превращены в кашу окончательно. Поздно пришло осознание того, что он сейчас прижат к стене сильной рукой, что, по получаемым ощущениям, принадлежит Мисте. Его главный атрибут не при нем. Его волосы взлохмачены, а по лбу стекают капли пота — он слишком резво двигался. Фуго приокрывшимся самопроизвольно ртом ловит жаркий воздух. Ему трудно дышать сейчас отчасти потому, что его положение сейчас не самое удачное; что он ограничен сейчас в движениях и его организм насыщен ядом более, чем полностью. — Ты знаешь, как бесишь меня своей манерой разговаривать? — говорит он, очень хрипло и почти невнятно, но сквозь смуту в голове и звон в ушах Паннакотта различает абсолютно все. — Триш — да что там, вообще все мы — пытаемся тебе вправить мозги, а ты такой же упрямый. Ты меня бесишь сейчас со своими нахальными глазенками, знаешь? И он знает. Поэтому позволяет себе нагло промолчать. Он трясется весь. В нем это не страх, а ярость. Чертовски сильная ярость. В руках Мисты у него ни воли, ни сил отбиваться. Он относительно трезв, чтобы контролировать ситуацию изнутри и снаружи. Паннакотта больно впивается ногтями в чужую сильную грудь. Миста сдавленно охает, не теряет хватки и ее же не ослабевает. Фуго остается смириться. — Не в том ты сейчас положении, чтобы начать рыпаться, — Гвидо касается губами чужой шеи; сжимает ее, едва ли лишая возможности Фуго дышать; оставляет на ней позорную метку. — Это из-за Джорно я такой добрый. Другой раз стал бы для тебя последним. Джорно. Где он? Паннакотта хочет видеть Джорно. Миста проводит пальцем по верхней губе Фуго, и он слышит отзвук так некстати отреагировавшего на прикосновение — такое интимное — сердца. К нему в спешке приливает кровь. Миста целует его. Губы снова горят. Фуго не колеблется, не протестует. Его напор не менее агрессивен — это в нем ярость. Это в нем пылающая жаром страсть. Паннакотта вожделеет Мисту. Паннакотта вожделеет Джованну. Присутствие одного из них невыносимо. Небу не хватает солнца. Фуго не хватает воздуха, когда он отстраняется от истерзанных — его работа, его месть — уст Гвидо. — Я не хочу расстраивать его, — слабо шепчет он, не до конца уверенный в своей вменяемости и необходимости произнесенных слов. — А я не хочу выглядеть идиотом в глазах вас двоих. Пошевеливайся, Фуггето, нам еще до дома до хаты ползти надо. Паннакотта сглатывает. Вымученно. — И мы не закончили. Возможность использована была по назначению — Фуго свободен от цепей.***
И Фуго замирает: то ли от животрепещущего и кричащего всем своим внешним видом Мистой, то ли чуть ли не светящимся серебром луны в темноте Джорно. Его трясет. До сих пор. И его страсть кажется в этот момент неконтролируемой и неподвластной. Нет, наоборот, это она сейчас им владеет целиком и полностью. Оголенное тело Джорно так неприступно и так красиво при луне. Из приоткрытых окон сочится ветер, холодящий обнаженную кожу. При свете луны красные глаза Фуго становятся еще ярче. Джорно сцепляет свои и Мисты пальцы в замок. Его распущенные волосы сияют больше всего — вновь красиво и пленяюще. Почти что ослепляюще. Паннакотта был бы не против ослепнуть от созерцания совершенства. Взгляд Джорно говорит сам за себя: он зовет, манит Фуго к себе, заставляет приблизиться и присоединиться. Даже в этот момент он заботится о чувствах Фуго, зная природу его характера и то, как он ревнует и как себя ненавидит, думая, что рушит своим присутствием идиллию между Мистой и самим доном. — Ты меня бесишь, — рычит Миста, и Фуго глупо ухмыляется. Джорно вздыхает. Касается губами щеки Фуго, в смущении прикрывающего свои веки. Это он пытается успокоиться. Это он пытается сосредоточиться. Фуго нутром ощущает желание и того, и другого. И не знает. Ничего не знает. Один — обманчиво и загадочно сияет; другой — выбора не оставляет. Это Миста этой ночью терзает его шею, становится причиной его сбитого пульса и его, без проблеска сомнений, чего-то надломленного и родившегося апрельской ночью. Это сегодня Джорно позволяет Фуго делать все, что он хочет с ним делать. Это он сегодня сладко и протяжно стонет, прижимаясь то к тому, то к другому. Это сегодня Фуго больше не ревнует. Это сегодня ему была проложена дорога в небеса. Это сегодня он любит и одного, и другого. Это сегодня он воссиял золотом. Лето оказалось жарче обыденного. Золотой ветер оказался прав. Ветер перемен, которого он боялся. Но грядущая осень всех их рассудит.