***
Наверное, Реборн все-таки на что-то до последнего надеялся — и когда он в конце концов сталкивается с Цуной, неуютное, неприятное осознание обволакивает его вязким киселем, накрывает с головой и пробирается под ребра. Конечно же, в этом нет ничего необычного — именно на это Реборн и рассчитывал, это было предсказуемо той самой скучной серобетонной предсказуемостью, не приносящей ничего кроме досадливого раздражения. Не сказать, что возраст пошел Цуне на пользу — скорее наоборот. Цуна перед ним — нервная, осунувшаяся, некрасиво-угловатая, с изрядно поредевшими потускневшими волосами и россыпью прыщей на виске — испуганно вцепляется в потрепанную лямку старого рюкзака и глазищи свои еще больше таращит. Лицо у нее, кстати, тоже попортилось — то, что в детстве смотрелось интересным, сейчас стало карикатурно-смешным. Правильно говорил пьяный в хлам Шамал, страдая из-за очередного посыла Гокудеры: метисы, они как породистые собаки: либо неебически красивы, либо страшненькие, как черти — кому как повезет. Цуне не повезло — Цуне всегда не везло, если быть честными. Еще до своего рождения, когда студентка-стажерка с мировыми публикациями по имени Нана проебала свою жизнь, выйдя за Емицу. В этом, надо сказать, они очень похожи: проебывают все, что только могут. План номер один Реборна — выдать симпатичненькую девочку удачно замуж и сделать вид, что все так и было — рассыпается на глазах, пока Цуна поджимает тонкие губы, отводит взгляд и быстро уходит в обратную от Реборна сторону, игнорируя недовольные гудки паркующихся рядом с супермаркетом водителей. Далеко, впрочем, она не уходит — Реборну проблемы от начальства не нужны, он вообще планировал провести начало лета где-то на Бали в необременительной компании сексапильной блондинки. Захудалый грязный райончик Токио как-то океаном и кокосами не обзавелся, Цуна невнятно-каштановая и совсем не сексапильная, и компания ее, уж поверьте, охренеть какая обременительная. Реборн тоскливо оглядывает какую-то стройку, откуда легкий ветерок упорно несет пыль и штукатурку, облезшие стены муравейников, неприветливую обрюзгшую рожу продавщицы уличного лотка, вульгарную неоновую вывеску магазинчика одежды. Кажется, Цуна там работает консультанткой и одновременно пытается закончить вечерний колледж на менеджера. Реборн не очень разбирается в японской системе образования, но что-то ему подсказывает, что диплому вечернего колледжа не будут рады нигде. Неудачница, думает Реборн; как была ею, так и осталась — никакого чудесного преображения из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Судя по злому голодному взгляду Цуны, даже не пытающейся вырвать плечо из стальной хватки Реборна, она тоже так считает. — Иди нахуй, Реборн, — морщится наконец она. Дрожит, словно на улице осень, в своей дешевой кофточке. — И тебе здравствуй.***
Однушка такая же обшарпанная и блеклая, как и все вокруг; Реборн замечает сиротливые кактусы в чашках, полудохлую гортензию, букетик в мутной вазе — все по-детски неловкие и неумелые попытки Цуны принести в серые стены хоть немного жизни — и в какой-то момент ему даже становится ее жалко. Цуна, она ведь не плохая совсем, такая же ласковая и нуждающаяся в чужой заботе, какой и была раньше, пусть теперь лихо шлет всех матом и щерится на любые попытки Реборна своевольничать. Почему-то сейчас по ней стала очень заметна она, эта недолюбленность, эта недосмотренность, будто бы не было тех долгих лет с наседкой-матерью, готовящей на десятерых и улыбающейся так, что иногда у Реборна сводило челюсть фантомной судорогой. Цуна надевает огромную розовую толстовку поверх кофточки — термометр за окном в свете фонаря показывает двадцать пять градусов — и зябко кутается, прячет ладони. Впрочем, общеизвестно: Реборн ни черта не понимает в делах семейных и замечает, что что-то не так, лишь тогда, когда дело доходит до кулаков. Сложно на самом-то деле в таком что-то понимать, когда ты сам рос кое-как, неприкаянно слоняясь по бедным кварталам Милана. А теперь, кажется, Реборн умудрился проебать какой-то определенный пиздец в двухэтажном домике на севере Намимори. Реборн — отстойный педагог. Цуна плюхает перед ним белую керамическую кружку, перед собой — желтый стакан с цыпленком. Затем плюхается сама, на табуретку, и устало опускает голову на грибок-светильник. Цуне скоро двадцать один, а она все цепляется за миленькие вещицы, словно украденные с прилавков детских магазинов, пытаясь, наверное, воссоздать вокруг себя то приторное безбедное нечто, которое она мнит уютным домом. У Цуны — несчастной и холодной — это, по мнению Реборна, нихера не получается. — Что тебе надо? — спрашивает, лениво прикрывая глаза. Цуна не опасается его, почти доверяет, что самое смешное. Реборн может убить ее сейчас десятью разными способами, а она вот-вот уснет напротив него, чуть не опустив свои волосы в чай. Реборн — педагог отстойный настолько же, насколько отвратительная Цуна мафиози. Девятый облажался. Емицу облажался. Реборн облажался вдвойне. Они все чертовски облажались, и никто не знает, что делать теперь. А теперь Реборн должен, видимо, достать из кармана волшебную палочку, взмахнуть ей и сделать так, чтобы Цуна тут же стала какой-нибудь Нео-Примо и пошла поднимать Вонголу с колен. Блять, убожество. — Хочешь сделать себе карьеру, а? Цуна удивленно поднимает голову. Сдувает упавшую на глаза челку, моргает. Между тонких бровей появляется задумчивая складочка. — Постой, я не поняла… Ты что, меня вербуешь в мафию? Реборн кивает. Реборн не очень понимает, как вообще говорить о таком. Реборн, в конце концов, не политик, не оратор и даже не пиарщик — он умеет хорошо убивать людей и почти так же хорошо — дегустировать дорогое вино, и на этом его таланты заканчиваются. — Опять? Цуна как-то глупо хихикает и подпирает кулаками щеки, и ее серьезные глазища превращаются в несерьезные полумесяцы. Всякие японские девчонки обычно тут же начинают визжать в умилении; Реборн считает это идиотской азиатской особенностью. На кухне воцаряется неприятное молчание. Цуна, поскучнев, щелкает ноготком по кромке стакана, щелк-щелк-щелк, перемотайте, пожалуйста, этот глупый неловкий момент. Реборн бы и рад — ему не нравится находиться здесь, в этой умирающей квартире напротив поблекшей, измятой Цуны. Вряд ли ее теперь можно исправить — выкорчевывать все ее комплексы и заштопывать все ее душевные дыры можно до бесконечности, и Реборну ни капли не хочется этим заниматься. Реборн — он же не психолог, не мать Тереза и не ее родитель, в конце концов. Упаси боже ему завести детей: либо он пристрелит их, не в силах терпеть вопли и капризы, либо они пристрелят его, мстя за проебанное детство и проебанную жизнь в целом. Реборн не умеет выстраивать отношения ребенок-взрослый, а Цуне, конечно, скоро двадцать один, но назвать ее взрослой нельзя никак — Цуну быть взрослой никто так и не научил. Реборн вбил в нее, как нужно стрелять и делать ноги; Емицу — как появляться в жизни родственников раз в год; Девятый — как сваливать ответственность за мировых преступников на тринадцатилетнюю девчонку; Нана — как игнорировать нашествие малолетних убийц [и свою дочь, видимо, тоже]. Черт, да, они все проебали, но кроме Цуны никого и не осталось. Как там насчет второго шанса, силы любви и всепрощения? — Так что? — Ну окей.***
Реборн, кажется, отматывает свою жизнь на шесть лет назад — с поправкой на окружающие декорации. Цуна отказывается съезжать и бросать свою убогую квартирку, а когда ее пытаются унести силой — рычит и истерично бьется в чужих руках, яростно кусается, пытается выцарапать Реборну глаза. У Цуны нет ничего больше, кроме этой пародии на дом, и в ее глазах плещется такая беспомощность и боль, что Реборн не может найти в себе силы отобрать у нее еще и это. Ему дали вторую попытку, и он прекрасно помнит, что случилось в первую. Реборн пытается вести себя мягче; Цуна заново учится стрелять — получается у нее гораздо лучше. Может быть, руки помнят. Может быть, жалеть больше некого. Цуна стреляет ровно в горлышко бутылки, Цуна стреляет картонному человечку ровно в голову, Цуна стреляет какой-то падали ровно промеж бровей — и выражение лица у нее не меняется совсем-совсем. Только слегка улыбается, ловя взгляд Реборна: я правильно сделала? я молодец? Реборн пытается вести себя мягче, и Цуна будто начинает стараться больше, заваривает ему кофе по утрам и печет шоколадное печенье раз в неделю. Реборн не то чтобы не замечает тревожных звоночков — всех этих неумелых попыток заботиться о нем, сделать приятное, этого ее лица, светлеющего после каждой завуалированной саркастичной похвалы — но, господи, Цуне вроде бы двадцать один, а ведет она себя на пятнадцать, и Реборн не может разобраться, каким именно образом ей вправить мозги. Наверное, Цуна видит в нем недостающего ей отца. Реборн надеется на это. В принципе, это логично, даже если учесть тот факт, что «смягченное» поведение Реборна больше напоминает бесконечные издевательства. Но на фоне прошлого опыта оно вроде как кажется даже дружелюбным. Реборн очень надеется, что Цуна видит в нем недостающего ей отца, потому что, ну знаете, это, конечно, тот еще пиздец, но если она умудрилась высмотреть в нем мужчину, то это просто глобальный пиздец. Реборну гребаных семьдесят шесть, он лучший киллер Девятого Поколения, и блядский боже, он не знает, что делать. Из двух зол меньшее, вроде того.***
Цуна всегда стреляет только в голову, хотя — на самом деле — Реборн никогда целенаправленно ее этому не учил. Самому Реборну приходилось попадать в разные части тела, и, если говорить честно, новичкам, да и не только, гораздо лучше целиться в корпус — и площадь больше, и органы разнообразнее. В голову, как-никак, попасть сложнее, особенно когда цель всячески пытается не дать себя прикончить. Но Цуна стреляет только в голову, и Реборн готов поклясться, ни разу не промазывает. Во внезапно проснувшуюся феноменальную меткость он не верит — воспоминание о том, как Цуна систематически от отдачи ведет рукой и попадает куда-то в дерево на соседнем участке, до сих пор свежо. Реборн приезжает с мыслью, что лепить человека можно в детстве, а не тогда, когда ему идет третий десяток, а через два месяца Колонелло на полном серьезе спрашивает его, не готовит ли он себе замену, собираясь отойти от дел. Реборн говорит, что нет; Цуна мешает ложкой сахар в своем цыплячьем стакане и довольно жмурится. Колонелло шутливо обещает сманить девчонку к себе; Девятый с Емицу пишут оды в честь его педагогическому таланту; Реборн смотрит на Цуну — огромные розовые толстовки, грибки-светильники, я правильно сделала? я молодец? — и пытается сглотнуть сухой ком в горле. У Реборна нет никакого ебаного педагогического таланта, Реборн — отвратительный учитель, отвратительный наставник, отвратительный взрослый, Реборн умеет только убивать людей и дегустировать вино, и к Реборну нельзя, ни в коем случае нельзя подпускать детей и — Реборн чувствует, что все снова катится в пропасть. Блядский боже.***
— Эй, Реборн. Цуна смотрит виновато-виновато, бровки домиком сводит, хватает его за рукав своими ладошками и просительно заглядывает в глаза. — Ну не злись, пожалуйста. Реборн не злится; не пытается отцепить от себя Цуну даже тогда, когда она обнимает его, прижимаясь лбом к засохшему кровавому пятну на его пиджаке. Блять, думает Реборн. Господи, думает Реборн. — Я не хотела, честно. (Я тоже не хотел, дева Мария, как же я не хотел, твои папочка и дедушка хотели свою блядскую Вонголу, и я тебя уничтожил, я попытался тебе помочь и охренеть как облажался, но никто этого не понимает, даже ты этого не понимаешь) — Он был плохим человеком, Реборн, он все равно не заслуживал жить, а еще он пытался тебя шантажировать, я не могла, понимаешь, я не могла продолжать смотреть на его самодовольную рожу, когда он думал тебе угрожать, ну Реборн, пожалуйста, не злись, пожалуйста. Цуна поднимает заплаканное лицо и смотрит ему в глаза, по-щенячьи нежно и виновато, и, господи, это чистое, абсолютно детское обожание в ее взгляде Реборну пережимает горло и сдавливает ребра. Реборн надеялся, что она видела в нем недостающего ей отца, и выбирал меньшее из зол. Реборн был идиотом. Реборн идиот. Они все проебали, в очередной раз проебали, все они: Девятый, Емицу, Реборн — они облажались сначала и облажались потом, им и не стоило пытаться, потому что они, черт возьми, все сделали только хуже, и это — полностью их вина. Цуна расслабленно жмурится, когда Реборн согласно гладит ее по спине. Цуна доверяла ему в самом начале и доверяет ему сейчас, полностью и без сомнений; Цуна была такой же отстойной мафиози, каким отстойным педагогом был Реборн, и, несмотря ни на что, так и не смогла избавиться от самой фатальной привычки.