во благо твоё и моё

      Адаму одиннадцать.       Это ровно четыре слога — целый десяток и ещё один. И Азирафель чувствует себя несколько разочарованным, когда в ночь со вторника на среду ничего необычного не происходит. Нет ни зловещих раскатов грома, ни непредвиденного урагана, даже нервный соседский пудель не лает на разгулявшуюся дворовую кошку. За окном тишина и утомительный августовский зной, не прекращающийся и после захода солнца. Типичное лето. Лишь Кроули, страдальчески переносящий подобные температурные выкрутасы, скидывает одеяло на пол и сонно утыкается носом Азирафелю в бедро*, обвивая всеми конечностями. Накануне они приговорили сорокалетний шотландский Glenfiddich, обмениваясь новостями и ожиданиями, а также разгадывая, чем же Кроули так приглянулось оформление этой алкогольной марки и куда запропастились обещанные нотки хереса и верескового мёда. И, пока Азирафель клялся, что чувствует только грушу, Кроули бесстыже уснул, склонив голову на плечо. Страх, что наутро его разобьют боли в мышцах (а вместе с этим — ворчливость и излишняя раздражительность), заставил Азирафеля всё же оторваться от дивана в гостиной и довести их до спальни, где Кроули, не просыпаясь, свалился на постель, не скинув даже дорогой обуви. Отчего Азирафелю пришлось всё проделывать самому, и если отвоевать пиджак, нашейный платок и узкие брюки ещё кое-как получилось, то майка не поддалась. Потому что недовольный таким посягательством Кроули умудрился заползти под одеяло и замотаться в нём, тихо шипя. На что Азирафель только пьяно хихикнул и посчитал раунд выигранным.       В спальне он остался уже как-то сам по себе.       Но утро тоже не приносит каких-либо видимых изменений. Нет никакой гнетущей атмосферы грядущего, и Азирафель воспринимает это как знак перестать волноваться. И, хоть перестать не получается, он вполне спокойно оставляет Кроули досматривать очередной сон, выпроваживает накормленного Адама бедокурить на улицу и, вооружившись проверенными рецептами, мукой и прихватками, отправляется собственноручно воевать с праздничным тортом. Адам может быть Антихристом сколько угодно, разрушая и созидая мир по понедельникам и четвергам, но он всё же остаётся ребёнком, чьё детство отмеряется праздниками и подарками. Других одиннадцати лет в его жизни уже не будет. Как не будет и прошлых десяти, девяти и восьми…       Когда Гавриил в сопровождении Сандальфона входит в их дом, Азирафель пытается решить, стоит ли украшать торт толстым слоем мастики и взбитых сливок или лучше воспользоваться свежими ягодами и кондитерским кремом. И ему, и Адаму нравится сладкое, лишь Кроули к нему преувеличенно равнодушен. И хоть Азирафель знает, что Кроули только в шутку постоянно заверяет его в своих предпочтениях говяжьего стейка любой глюкозе, но выбрать что-то одно, что обязательно понравится всем, — дело довольно-таки трудное. И появившееся начальство, сверкающее начищенными туфлями, возвышенными ликами и предвкушающими улыбками, уверенности не добавляет. Азирафель даже как-то вовремя захлопывает рот, чтобы ненароком не поинтересоваться у заглянувших архангелов, что нынче в ходу у шеститысячелетних демонов и одиннадцатилетних Антихристов. Вряд ли Гавриил смог бы оценить подобный пассаж.       Гавриил-то и новое место жительства оценить по достоинству не в состоянии. Не говоря уже о Сандальфоне, который весь подбирается, настороженно принюхивается и, обнажая в хищном оскале золотые зубы, обвиняюще тянет, что в доме пахнет злом. Азирафель и сам это знает. Потому что в гостиной всё ещё стоит пустая бутылка из-под виски, в кресле лежит брошенная там в день приезда чёрная борсалино*, а в коридоре второго этажа живёт парочка фикусов, нагло прихваченная с собой на перевоспитание. И это не говоря уже о парфюме, собственной кружке и всей той одежде, которую Кроули умудряется оставлять абсолютно повсюду. О целой комнате, заставленной, заваленной и захламлённой вещами Адама.       О, в их доме определённо пахнет злом. А ещё — специями, жжёным сахаром и дурманом, растущим под окнами кухни. Кухни, в которой Кроули, как самое настоящее зло, пританцовывая вокруг стола и изредка поглядывая на спины собравшихся, нагло таскает орешки в шоколадной глазури, тянет в рот ложки сгущённого молока и слизывает своим раздвоенным языком с тонких пальцев остатки теста, найденные в синей керамической миске. Определённо. Бессовестное порочное зло, которое, хоть и потрудилось натянуть на себя изрядно помятые брюки и запасную пару солнцезащитных очков, умудрилось потерять по дороге футболку и чуть не сшибить локтем баллончик со взбитыми сливками.       О том, что это книги Джеффри Арчера, Азирафель буквально рычит, а потом виновато хмурится и продолжает беседу о Всадниках Апокалипсиса, проданных на аутсорс ещё в начале времён. Азирафель надеется, что Кроули хотя бы благоразумно уйдёт в столовую, если не выйдет во двор через балконную дверь. Но Кроули и не думает тихо уйти. Только осторожно прислоняется к столешнице кухонного шкафа, прихватив с собой чайную ложку и пакетик кокосовой стружки, и залихватски скалится, обнажая клыки. Он похож на взъерошенного хулигана и по-детски мстительного любовника, почти застуканного внезапно нагрянувшим мужем. И Азирафель думает, что это должно раздражать. Как и то, что Кроули открыто ворует необходимые для готовки продукты. Но он продолжает улыбаться и щуриться, сдвинув свои очки на кончик носа. И во всей его мимике значительно больше той притягательности и открытости, что так щедро приписывается ангелам, но начисто отсутствует на лице Сандальфона. От Сандальфона Азирафелю в принципе хочется отойти. А на Кроули не получается даже злиться.       Уже потом, когда за спинами незваных гостей закрывается дверь, Азирафель находит в себе силы сказать, что Кроули отравится. И, хоть он говорит это со всем возможным ехидством, улыбка Кроули в ответ становится только шире.       — Просто сделай три разные части, ангел, и перестань мучиться.       Уцелевшую стружку он честно оставляет в покое.       А к ужину Адам притаскивает собаку. И в его детских глазах Азирафель видит хорошо отрепетированную речь, почему собака — самый лучший подарок на день рождения. На самом деле ни он, ни Кроули не хотели даже допускать этой встречи, рассчитывая, что таким образом смогут убрать шестерёнку из предрешённого механизма. Но оба при этом понимали, что встреча должна была состояться. И она состоялась. Потому-то Адам и держит на руках самую породистую из всех дворняг, которая так и норовит лизнуть его в нос, почесав при этом задней лапой висячее ухо. Остаётся только верить, что он не какой-нибудь Потрошитель глоток, Вдовий плач или Несущий смерть. Будет даже как-то неловко.       — Он — Пёс.       Кроули, любопытно выглядывающий из-за плеча, хохочет уже в голос.       Четверг начинается с церберовских попыток затравить соседскую кошку, которая всем своим видом демонстрирует абсолютное безразличие к происходящему. И Азирафель честно пытается не подхихикивать в рукав, когда рыжая разбойница предпринимает успешную контратаку. Пёс ошарашенно тявкает, отбегает на пару метров и снова пробует свой пламенный взгляд. Но кошка, гордо вздёрнув хвост, только вскарабкивается на ближайшее дерево. Самая настоящая наглость. И адский Цербер готов долго ей это разъяснять, прыгая вокруг и заходясь громким лаем. Азирафель невольно ловит себя на мысли, что он, возможно, сломался в дороге.       Кроули уезжает за завтраком. Говорит, что на пару дней, и обещает вернуться к субботе, чтобы не пропустить последние фейерверки, которых, «конечно же, не будет, ангел, о чём речь». Адам, свесившись корпусом из окна, желает ему удачной дороги и тут же прячется в доме, чтобы доесть яичницу и вместе с Псом умчаться в лес, где его уже ждут. Азирафель просит быть осторожным и дать знать, если что-то случится, однако Кроули уже в телефоне: что-то читает, печатает и пролистывает. Почти заведя мотор, он спохватывается, выскакивает из машины и переспрашивает последнее. Но Азирафель лишь качает головой, и это его «всё хорошо, Энтони, поезжай». И Кроули уезжает, перед этим поцеловав Азирафеля в щёку. Целомудренно и привычно, как-то даже автоматически. Как объятие или рукопожатие. Проблема лишь в том, что они не обнимаются и не пожимают друг другу руки. По крайней мере, обычно.       Провожая удаляющуюся машину тревожным взглядом, Азирафель надеется, что нервный Кроули не надумает лишнего.       А Кроули присылает ему сердечки.       Адам, обещая вернуться к обеду, с гиканьем скатывается по перилам и под звонкий лай уносится прочь, оставляя за собой только дорожную пыль и растревоженный летний зной. В его планах провести день с друзьями, дрессируя Пса и гоняя флегматичных лягушек у старого озера, на берегу которого Пеппер предложила устроить пыточную для ведьм. Но надрывный плач и нескончаемые причитания заставляют его изменить маршрут. В итоге Адам выходит от Анафемы Гаджет спустя почти час, нагруженный оккультистскими эзотерическими журналами, новыми знаниями и увлекательной историей о том, как их американская соседка потеряла редкую и безумно важную семейную книгу.       Азирафель, честно выслушав все накопившиеся впечатления, резонно предполагает, что книга могла остаться на заднем сиденье «Бентли», когда вчера вечером Кроули подбросил мисс Гаджет до дома. Перед этим он, конечно, её ненамеренно сбил, отвлёкшись на разгоревшийся спор и пропустив поворот. Но в обоюдное оправдание можно было сказать, что ни у кого из них не работали фары, а разминуться в темноте на крутой дороге было практически невозможно. Особенно если учесть, что «чокнутая американка» просто въехала в них на полной скорости своего дамского велосипеда.       — А я подумал, что папа её украл, чтобы сделать тебе подарок. Такой книги в магазине я точно не видел.       У Адама глаза горят приключенческим задором и неподдельной радостью, и Азирафель не может ему признаться, что в их книжном на самом деле достаточно рукописей, томов и фолиантов, которые Адам точно не видел и вряд ли когда-то увидит. И книга мисс Гаджет, возможно, — одно из немногих редких изданий «Хитроумного идальго Дон-Кихота Ламанчского» середины девятнадцатого века в цельнокожаном переплёте с узорно золототиснёными рамками, обрезом и гравированной сеточкой по сторонам. Или ещё один экземпляр Библии короля Якова, сохранившийся с тысяча шестьсот одиннадцатого года и передаваемый из поколения в поколение. На худой конец, это мог быть старенький сборничек запрещённой поэзии, который на библиофильском аукционе ушёл бы с молотка за несколько тысяч фунтов.       — Не-а. Анафема сказала, что это книга пророчеств. «Превосходные и понятные…» Или что-то в этом роде.       И, если это воистину то, о чём Азирафель думает, он, наверное, совершенно не против того, чтобы Кроули это украл.       Потому что «Превосходных и недвусмысленных пророчеств Агнессы Псих, ведьмы» у него действительно не было.       Вечером Адам решает задачки, уместив на рабочем столе учебники, яблочные огрызки и стопку «Вестников Водолея», чьи обложки пестрят красивыми фотографиями и броскими заголовками: «Скрытая Атлантида найдена», «Секреты тибетских мастеров. Мифы и факты», «Первый контакт состоялся. Принесёт ли он ответ на главный вопрос жизни, вселенной и всего остального?» И Адаму интересно, что же спрятано там, внутри. А настойчивые тихие голоса в голове всё просят повторить да сотворить. Они шепчут, вибрируют и склоняют к чему-то конкретному и всему сразу. Отчего Адам закрывает глаза, глубоко дышит, как учила мисс Янг, когда в классе у кого-то что-то не удавалось, и решительно открывает учебник. Окружности, доли, дроби — в шестом классе задачи скучные, глупые и непонятные. Адаму хочется журналы, а не летнее домашнее задание для отстающих. Но голоса говорят: повтори и сотвори. Адам так и делает. Повторяет теорию и творит решения.       При том, что оба его отца — существа оккультно-эфирного мира и по отдельности приложили свою руку то к обучению самой Гепатии, то к созданию звёзд и законов небесных тел, сам Адам катастрофически не силен в математике.       Эфир утренних пятничных новостей звучит, как пчелиный рой, и хаотично жужжит о случившихся чудесах. Пропажа радиоактивного ядра с ближайшей атомной станции. Встреча с атлантами, преуспевшими в командных и индивидуальных соревнованиях по метанию пластиковых колец. Метровые туннели, проложившие путь от самого Тибета, как от нового центра Земли. Отмена домашнего задания для учащихся средней школы… Азирафель внимательно смотрит на Адама, надеясь разглядеть на его лице хоть какой-нибудь знак причастности к происходящему. Выведенное маркером «АНТИХРИСТ», например. Или «ДА, ПАП, ЭТО БЫЛ Я». Но на лбу Адама красуется только синеватая шишка, схлопоченная Верховным британско-испанским инквизитором ещё вчера в ходе неравной борьбы с силами зла: найденная ведьма не хотела сжигаться и слезать с пыточного колеса. Когда же её попытались снять, начала брыкаться и пинаться, а потом в знак протеста ещё и вывалялась в грязи. Мать Пеппер, оценив причинённый ущерб ситцевому платью её шестилетней дочери, отвесила каждому по хорошему подзатыльнику и, недолго думая, лишила своих детей сладкого до конца месяца. Пеппер, также недолго думая, купила себе сразу три больших шарика мороженого за девяносто пенсов, аргументируя это тем, что ей теперь нужно есть про запас.       А сам Адам стремительно поглощает тосты с шоколадной пастой и пьёт какао, изредка отламывая Псу кусочки свежего хлеба. Азирафель на это неодобрительно цокает и сразу прячет улыбку за чашкой кофе — усатая морда адского Цербера, преданно стоящего на задних лапах, выглядит на удивление мило.       По радио сообщают о том, что недавно сгоревшие три миллиона гектаров сибирского леса выросли заново.       Днём Адам строит планы на будущее, обсуждает пришельцев и рвётся спасать китов. Всей когортой они отказываются от бургеров («потому что один паршивый гамбургер не стоит и тонкой веточки дерева!»), стараются не дышать («а вы знаете, какая дыра в нашем озоновом слое?!») и увлечённо гоняют по улицам старого Шатци, сорвавшегося с поводка мистера Тайлера. Нервный пудель им просто не нравится.       А Азирафель, спрятавшись от палящего солнца, перебирает книги, оставшиеся от прежних хозяев. Сортирует и перекладывает, составляет реестр и парочку даже приносит в комнату Адама, зная, что фантастические романы о роботах и электроовцах ему понравятся.       И мельком посматривает на телефон. Кроули написал ещё утром, наставил смайликов и наказал ждать к позднему ужину, если всё сложится хорошо. Азирафель тогда ответил, что Кроули его отвлекает, и был очень рад, когда тот прислал ему «врёшь» и три радостных баклажана. Смысл фиолетовых овощей остался загадкой. И, хоть Азирафель не смог проследить цветовые аллюзии, они приятно согрели душу.       Но вечером Кроули не возвращается.       В субботу Адам обнимает Азирафеля и под громкое «люблю тебя, пап» убегает вершить правосудие над сыном Джонсонов и его бандой. Для Тадфилда нет большой разницы между «Этими» и «Джонсонитами», но те и другие уверенно мнят себя правыми. Азирафель уже даже не пытается их разнимать. Это как с Колином. Некоторых людей нужно просто, наверное, пережить. С советами Кроули это правда превращается в игру «переживи другого».       Азирафель звонит Кроули с острым желанием оттягать того за уши. Но язвительный голос предлагает ему лишь оставить своё сообщение. А потом и вовсе срывается на недовольное «ты не вовремя, у меня друг в гостях» и продолжительные гудки. У Кроули нет друзей. У него есть только Азирафель и скрытый от мира Антихрист. А ещё — полный термос святой воды.       Азирафель знает, что Кроули не спустится в Ад живым. И те, кто за ним пришли, не спустятся тоже.       Голос автоответчика трижды повторяет неумолимую запись. Трижды Азирафель молчит.       Он чертит ангельскую ловушку прямо посреди прихожей. Обносит её меловым кругом, вносит древние знаки и шепчет слова, никогда не звучащие из уст человека. И ждёт, когда же Она ответит. «Никогда», — прошипел ему Кроули в Месопотамии. «Никогда», — повторил на Голгофе и поздних развалинах Рима, в период бубонной чумы и кровопролитных войн. И в больнице, где Адам сгорал в лихорадке.       Кроули сказал, что Она никогда не ответит. Потому что Бог — мёртв.       Но Азирафелю тоже есть что сказать. И он хочет сказать Ей о том, что созданный Ею мир — это по-прежнему лучшее капиталистическое вложение средств во вселенском масштабе. Он самобытен, перспективен и стоит куда больше, чем плавучая ресторанная платформа, и это не говоря уже о жирафах. Перед жирафами Азирафель непременно расскажет об Адаме и, если потребуется, даже о Кроули, не забывая при этом о человеческой кухне, искусстве и чувстве любви, но жирафы — эти пятнистые жёлтые собаки с длиннющей шеей — тоже ужасно важны. Всё-таки Сиф в своё время беспечно прошляпил второго единорога.       Азирафель много хочет. Но Метатрон, откликнувшийся и взывающий, хочет и того больше. И с такой точки зрения Азирафель уже не кажется последней жадиной. Войны без войны не бывает, а в праведных руках оружие лишь добавляет вес истине, верно же? Так же верно, как и то, что благими намерениями вымощена дорога в Ад. И Небеса, чистые и прекрасные Небеса, давно ничуть его не лучше. Но так ли это важно, если в начерченный круг Азирафель вступает под глупую ругань мистера Тайлера, громкое «чёрт!» и звук разбившейся масляной лампы, сентиментально прихваченной из наполеоновской Франции.       А искру выбивает зажжённая курительная трубка, выроненная не столько от шока, сколько от возмущения.       Адам, вернувшийся домой на обед, застаёт только пламя и дым.       Квартирмейстер выглядит недовольным. Угрюмо трясёт кустистыми бакенбардами, машет руками и называет Азирафеля «самым настоящим кретином». Гавриил, конечно, и не так выразится, но его сейчас нет. Точнее он есть, в канцелярии этажом выше, где с остальными архангелами готовится к Великой Битве Добра и Зла, в Которой Добро Обязательно Победит. И ему нет дела до рядовых вопросов и самих рядовых. И, наверное, к лучшему, что Азирафель рядовой.       Но жаль, что он всё-таки потерял своё тело.       Квартирмейстера это тоже волнует. Даже слишком, с учётом того, что за Азирафелем числится ещё и древний божественный артефакт ангелов высшего порядка. Которого у него, конечно же, нет.       — Стоимость пламенного меча мы вычтем из твоей зарплаты.       Оно и понятно. Азирафель — скромный ангел Начал, дослужившийся до Стража Восточных врат и пониженный в ходе первых ревизий в ряды Воинов Господня. Будь он Серафом, мог бы безнаказанно пустить этот меч хоть на зубочистки или заложить какому-нибудь старьёвщику за полцены. Но он им не был. И воином не был. Азирафель — книгочей. И ему остаётся только надеяться, что после всех этих бюрократических вычитаний от его шеститысячелетнего жалованья хоть что-то останется. Всё же собрать Адама в школу — дело не из дешёвых.       Когда Квартирмейстер приказывает занять своё место в строю, Азирафель может думать только о неизбежных рюкзаках с динозаврами и пеналах с принтом скелета, которые Кроули обязательно купит, если дать ему волю. Адаму они, конечно, понравятся, а преданный Пёс его в этом поддержит, погрызя все лямки и бегунки, но всё же должна быть у этого чертёнка хоть какая-то мера. Не выслушивать же, в конце концов, все эти консервативные замечания до Второго Христова пришествия!       Когда Квартирмейстер повторяет приказ, Азирафель готов вселиться хоть в бабуина в Саванне и с готовностью ко всему тыкает в первое попавшееся место. Никаких скелетов. Никаких динозавров. Если потребуется, Кроули можно связать — змея всё-таки.       Кроули выруливает на М-25, когда с неба падает рыба, а весьма довольный собой осьминог пытается сделать вид, что когда-то сдал на права. Получается у него весьма скверно, хотя бы уже от того, что щупальца постоянно скользят. Кроули тоже не сдавал на права, но вряд ли кто-то осмелится остановить машину, стремительно несущуюся в кольцо адского пламени. Герцог Хастур, предприняв отчаянную попытку, позорно сбегает, как только кромка огня облизывает металл. Кроули кричит, что он трус, и одним движением педали выжимает из раритетной машины все сто десять миль в час***.       Кроули опаздывает.       Азирафель перемещается из тела в тело, силясь угадать нужное со следующей попытки. Он пересекает красные пустыни Австралии и гаитянские земли, обескураживая Джонни Пара Костей и пугая странствующего унгана Дё-Шево, вспоминает все изученные языки и застревает на радио, чтобы поставить точку в кощунственной религиозной проповеди. Страшно даже представить, какой его ждёт выговор за подобное расточительство сил и исконно демонический способ передвижения. Но ещё страшнее представить то, что случится, если Азирафель не успеет.       Мелодичный акцент мадам Трейси для него — самое настоящее благословение. Она не только соглашается подбросить его до Тадфилда, но и позволяет несколько раз позвонить Кроули и Адаму, хоть и в том, и в другом случае дружелюбный голос оператора услужливо повторяет, что абонент недоступен. Где-то в Суррее бушуют торнадо, а по центру Лондона летают инопланетные тарелки, передавая то послания мира, то призывы к войне. Мадам Трейси сочувственно говорит, что «было бы глупо, милый, ждать чего-то другого от перегруженной мобильной сети». И Азирафель невольно чувствует себя Кроули, страдающим от собственных же козней, хоть в этот раз никто из них ни при чём.       Мистер Шедвелл навязывается третьим, нахлобучив на лысеющую голову цветастый шлем и покрепче перехватив свой Громобойный Пугач, заряженный честным словом. Возможно, он чувствовал бы себя куда увереннее, если бы изгнал хотя бы одного демона. Но за всю свою жизнь он преуспел разве что с тараканами.       Кроули смотрит на пепелище и, утирая пот, размазывает по лицу сажу и пепел. За его спиной догорает «Бентли», исправно служивший с двадцатых годов прошлого века, а перед ним тлеют остатки дома, в котором они провели целое лето. Учились танцевать, готовили ужины и смотрели новинки супергеройских блокбастеров, заедая попкорном и начос под сырным соусом. Сколотили шалаш на дереве, повесили гамак и высадили розовые кусты вдоль дырявой ограды. Улыбались соседям по утрам и пугали их до чёртиков вечером. Спали в одной комнате, толкались в одной ванной и сидели за одним столом. Жили. Не по отдельности, а все вместе. Втроём. Как семья.       А потом всё сгорело.       Кроули смотрит на пепелище и знает, что ему нужно идти. Идти и найти Адама, чья ярость ядом разливается в воздухе и оседает в демонических лёгких, не нуждающихся в кислороде.       И Кроули идёт.       В бар.       Где давится прогорклым вином и палёным виски, отпугивая и без того редких клиентов. Но Бедняге Джо грех жаловаться: на том свете выручка ни к чему. Кроули к тому же пьёт за двоих.       Стакан сока можно посчитать и за Адама. Но его Кроули получает в лицо от покрасневшей от злости Пеппер, которая повторяет, что Адаму нужна помощь. Она чеканит слова и по-детски скрещивает на груди руки, думая, что это придаст ей весомости. Но это только смешит. И Кроули смеётся, шипит и стягивает очки, буравя девочку взглядом.       Пеппер выливает ему в лицо и второй стакан тоже, пока Брайан и Уэнслидейл предусмотрительно прячутся у неё за спиной. У них будет хорошая фора, если Кроули всё-таки надумает её сожрать.       Но Кроули лишь матерится, роняет голову на руки и нехотя поднимается. И снова идёт. Плетущиеся позади дети почему-то уверены, что папка у Адама, может, и классный, но точно кого-то убьёт.       Адам, получивший пинок острым ботинком и хороший подзатыльник в придачу, уверен в обратном.       Азирафель встречает их у центральных ворот Американской авиабазы и чувствует себя крайне нелепо в теле эксцентричной болтливой женщины. Мадам Трейси ласково улыбается, сладко воркует и хлопает накрашенными ресницами, находясь в полном восторге от приключенческой заварушки. Даже мистер Шедвелл, угрюмый ворчливый старик, променявший свой долг на банку сгущённого молока и стопку газет, заметно приободряется от сложившихся перспектив. Люди. В минуты опасности они смеются и плачут, рвутся к подвигам и прячутся в погребах. И не поймёшь, хорошие или плохие. Обычные. Человеческие.       Это даже приятно. Но Азирафель их восторга не разделяет. Он смотрит на Кроули, уставшего, обгоревшего Кроули, от которого пахнет прожжённой тканью и дрянным алкоголем. Который натянуто скалится, трёт воспалившиеся глаза и крепко держит Адама за руку. Который — жив. И хрипло шипит о том, что новое тело Азирафелю к лицу. Адам, кажется, не согласен, раз бесцеремонно разделяет их надвое.       Глядя своими глазами, чувствуя своей кожей и будучи, наконец, собой, Азирафель улыбается.       А за спиной движется Апокалипсис.       Вознамерившись в самом начале предотвратить его, они не думали, что когда-либо станут тому причиной.       Адаму одиннадцать.       И, потеряв свою семью, он на мгновение теряет и самого себя.       В настойчивых голосах и безграничных силах ему чудятся сценарии мира, который мог бы прийти на смену. Где люди были бы лучше, ответственнее и добрее. Где солнце было бы ярче, небо — выше, а воздух — чище. Бурлили бы реки, жили киты и звучали песни…       Новый мир уместился бы у Адама на ладони. И он принёс бы его отцам, которые ждут Адама дома.       Но их мир — здесь и сейчас, и вряд ли так нужен новый.       Адаму тоже он вряд ли нужен. Потому что здесь и сейчас отец приходит взять его за руку.       Четыре всадника Апокалипсиса, Великие Войны и даже Дьявол, ждущий своего часа, — это всё не что иное, как страх. А со страхами можно бороться.       И они борются, отстаивая то, во что верят.       Дав человеку меч, Ангел Господень способствует первой крови. Но, взяв его в руки, дети не проливают и капли.       Угрюмый старик, ненавидящий всех и вся, выходит вперёд, чтобы защитить женщину, которую презирает. А рядовой ведьмолов, ведомый наказом погибшей ведьмы, впервые ломает вещь, когда это действительно нужно.       Говоря Гавриилу «нет», Азирафель чувствует, что это правильно. Ведь пока коробка закрыта, кот всегда наполовину мёртв.       Пока Богиня молчит, все их решения — часть Великого непостижимого замысла. И это то, с чем не справиться ни разъярённой толпе, ни Её мятежному сыну.       И если бог есть любовь, то всё изначально шло так, как должно было.       Азирафель — ангел. Он знает, что всё начинается здесь с любви. А её в нём на самом-то деле даже с избытком.       Адам любит мир, в котором он вырос, и двух отцов, ему его показавших.       Кроули любит Адама, хоть все одиннадцать лет шипит и отнекивается, и любит Азирафеля, делая всё то же самое гораздо-гораздо дольше.       А Азирафель… Азирафель любит Кроули. И пусть даже не со дня сотворения, первой грозы или первой улыбки. Может, с Греции или Рима, когда они вдвоём провожают крах величайших цивилизаций, может, с Франции, из чьих кандалов Кроули когда-то его вытаскивает, или Германии, где он прячет в подвалах домов еврейских детей. Может, с Адама.       Азирафель просто любит, и этого достаточно, чтобы, взявшись за руки, смотреть в лицо Дьяволу. Этого достаточно, чтобы ему отказать. И достаточно, чтобы самому целовать врага, который, по сути, никогда им и не был.