во благо твоё и моё

      Адаму девять.       И классная конфронтация между «удачливыми» и «неудачливыми» стремительно набирает обороты во время общих экскурсионных поездок, социально-психологических опросов и из-за наглости того же «Громилы» Колина, который за прошедший год умудряется не только резко вытянуться на добрых четыре дюйма, но и из «Громилы» перерасти в «Этого красавца» и заправского детского сердцееда. А ещё — перевестись к ним в класс со стабильным «удовлетворительно» в табеле. Поначалу среди учителей даже ходят шутки, что в деле «Этого красавца-громилы» Колина не обошлось без божественного вмешательства. Но Адам сам спрашивает об этом у Азирафеля и, получив исчерпывающий отрицательный ответ, приходит к выводу, что никакое божественное вмешательство здесь бы не помогло. И причина всех этих изменений выясняется позже. За напыщенным, словно индюк, Колином просто приезжает личный водитель на новеньком и дорогом автомобиле с тонированными стёклами, а потом мисс Янг добрых два часа обсуждает с подругой то, как его мать, довольно молодая и вполне состоятельная женщина, уже в третий раз «охомутала какого-то богатенького папика вдвое старше её». Адам знает слово «охомутала», потому что однажды молодая и состоятельная мать Колина пыталась «охомутать» и его отца, который (по скромной и доверительной рекомендации мисс Янг) оказался в её глазах не тем, за кого себя выдаёт, и вообще похожим скорее «на подпаленного мафиози, чем на известную модель нижнего мужского белья». И если с первой характеристикой Адам ещё может согласиться, то всё остальное вызывает у него искреннее недоумение.       Что же касается «Этого красавца-громилы» Колина, то его новый отчим, трепетно относящийся к формированию духа, решает взять дело по воспитанию пасынка в свои руки: кнутом и пряником отправляет того в спортивные секции и на дополнительные занятия. В результате Адаму приходится каждый раз задирать голову, отвечая на участившиеся агрессивно-издевательские выпады. И эти четыре дюйма кажутся ему непреодолимыми. Как и академический отрыв Колина от необходимого высшего балла для поступления в элитный Итонский колледж для мальчиков. Потому что, как бы новый требовательный отчим ни старался, сам «Красавец-громила» Колин остаётся заносчивым «мелким пиздюком» и «мерзким поганцем», поцарапавшим канцелярским ножом бампер отцовского «Бентли». Адаму в тот день было строго запрещено повторять всё то, что он услышал от Кроули в машине, и всё то, что он услышал уже в магазине, когда Азирафель, выслушав всю историю до конца, только холодно поинтересовался, что же в этом случае так разозлило самого Кроули, если людские гадости — это то, к чему стремятся все демоны. От взбешённого Кроули потом не было вестей вплоть до октября, после чего возмущённо хлопать дверью и исчезать почти что на месяц Адаму тоже было категорически запрещено.       Но дело даже не в «Бентли» и не в четырёх дюймах, а в том, что, согласно результатам очередного школьного опроса, провести с Адамом выходные хотят только два его одноклассника, когда с Колином — оставшиеся двадцать. И Адам мог бы порадоваться тому, что даже с таким отрывом он остаётся на одной из лидирующих позиций в классе, но где-то внутри ему совсем немного обидно. Потому что сам Адам был с ними всегда. И пусть у него из сокровищ только старые, пыльные книги, коллекция фигурок от Marvel и безлимитная подписка на Netflix, получившая одобрительное неодобрение со стороны Азирафеля и неодобрительное одобрение Кроули. А «Этот красавец-громила» Колин — всего пару месяцев, за которые умудрился вдребезги разнести подаренный Адаму на прошлый день рождения радиоуправляемый самолёт и выбить тихоне Дастину зуб, не говоря уже о мелких пакостях и настоящих дебоширствах. При всём этом в кабинет директора по случаю нарушения школьного правопорядка в первую очередь вызывают именно Адама. И, когда в школу через час влетает взмыленный Азирафель и совершенно спокойный Кроули, сложившаяся ситуация кажется действительно трагикомичной.       — Ваш Адам подрался с сыном мистера Купера. И если бы только подрался. На перемене он вручил ему это. — «Это» на поверку оказывается неиспользованным презервативом в серебристой упаковке, которую директор, насупившийся старый филин с кустистыми бровями и тяжёлым взглядом, с явной долей отвращения торопливо бросает на середину рабочего стола. — Зачем ты это сделал, Адам?       Азирафелю тоже хочется это знать, но он краснеет от одной только мысли. А Адам, нисколечко не смутившись, с детской искренностью рассказывает о том, что «Громила, а не красавец» Колин пристаёт к девочкам, задирает им юбки и сильно пинается, не уважая их личные границы и нежелание с ним играть. И что Адам хотел как лучше, потому что вряд ли сам Колин знает, что такое «предохраняться». А ведь это — одна из основ безопасности. И всё так просто и открыто, что Азирафелю хочется выйти и не иметь со всем этим дело. Особенно после того, как Кроули в ответ лишь растягивает губы в ироничной усмешке, треплет своей худощавой рукой вихрастую макушку Адама и с некой гордостью называет его «папиной деткой», прежде чем вновь повернуться к пожилому директору, возмущённому подобной открытостью в воспитании.       — Вы понимаете, что такая осведомлённость нездорова для девятилетнего мальчика? Это недопустимое попустительство!       Кроули лишь пожимает плечами и лениво перекладывает руку Адаму на плечо, всем своим видом выказывая абсолютную незаинтересованность в обсуждении. Глядя на него, Азирафель не знает, что хуже, и стоит ли вообще поднимать эту тему, когда они все втроём окажутся дома.       — Недопустимое попустительство — это сейчас в красках ему рассказать обо всех шестидесяти четырёх позициях из «Камасутры» или позволить разбираться во всём самому, уж поверьте.       Азирафель точно не хочет об этом говорить. И он стоически выдерживает паузу вплоть до магазина, пока Адам, умостившись на заднем сиденье, доверительно рассказывает их спинам о том, что не мог простить Колину Сэнди, потому что Сэнди очень хорошая и заслуживает лучшего. И в какой-то мере Азирафель рад, что Адам трещит об этой Сэнди без умолку, ведь нет ничего чище первой детской влюблённости. Пока всякие демоны не тянут к ней свои лапы. В принципе именно это он Кроули и говорит — не тянуть лапы. На что Кроули со всем своим ехидством предлагает научить Адама воздержанию.       — Нет ничего постыдного в том, что, когда он захочет заняться с кем-то сексом, с женщиной или мужчиной, не важно, он захочет не только получить удовольствие, ангел, но и доставить его.       Азирафель раздражённо спрашивает, при чём тут это к случившемуся, когда за Кроули в который раз просто закрывается дверь.       А когда Адам сочувственно и беззлобно говорит, что «ты, папа, глупый», Азирафель почему-то краснеет снова. Чувство, что он вновь что-то упускает, не покидает его весь вечер. Как и неловкое осознание того, что средство контрацепции Адам явно позаимствовал в квартире у Кроули.       Девять. Вместе с классными передрягами в жизнь Адама приходят и семейные ссоры. Он слышит их из-за стены своей комнаты, на верхних ступеньках второго этажа или во время прогулок в парке. И он уже в том возрасте, когда трудно не заметить, что ты находишься в самом центре неосознанной холодной войны, развернувшейся в доме.       Они ссорятся. По пустякам (вроде дополнительных занятий, излишних чудес или чрезмерной открытости) за ужином и нет — во всё остальное время. Ругаются, обижаются и стараются порой даже не пересекаться друг с другом. Потом мирятся, но Адам всё равно чувствует нависшую грозовую тучу, которая лишь становится меньше, а потом снова растёт. Кроули тоже чувствует, потому и возвращается первым, тянет Азирафеля в Ритц или приносит ему различные пирожные и капкейки из очаровательных кофеен со всего Лондона. Азирафель ему улыбается, достаёт дорогущие вина и пьяно смеётся с шуток и старых ссор. А потом всё сначала.       Адам заболевает почти что в отместку, просто валясь с ног в начале лета и внося этим в дом волну самого настоящего страха.       Его бледное тщедушное тело, которое даже в раннем детстве не испытывало дискомфорта из-за колик и режущихся зубов, до того нелепо смотрится на белых больничных простынях, что все противоречия и сомнения на время застревают у Азирафеля в районе горла, отчего не вдохнуть и не выдохнуть. Адаму тоже не вдохнуть и не выдохнуть: у него свистит в лёгких кашель и на лбу блестит испарина от непроходящей горячки. Он бредит, плачет и бьётся в лихорадочном припадке, не давая медсёстрам поставить капельницу или сделать укол. А Кроули уволакивает растерянного и испуганного Азирафеля в угол, где костерит на чём свет стоит и просит, просит о маленьком чуде.       Но у Азирафеля больше нет чудес: он тратит последнее, разгоняя дорожную пробку, когда они, нарушая все возможные правила и ограничения скорости, едут в больницу. Но может попробовать завтра. Кроули в ответ злобно сверкает глазами и шипит, что их сыну чудо нужно сейчас. И Азирафель хочет сказать, что он всё понимает, что ему тоже страшно и что это первый раз, когда Кроули называет Адама «сыном», а не «пацаном», «парнишей» или «ребёнком». Но говорит лишь то, что Адам — не их сын. И Кроули дёргается так, будто Азирафель собственноручно даёт ему затрещину посреди толпы голодных до зрелища демонов.       Они расходятся в разные концы коридора, не в силах друг на друга смотреть. И Азирафель отчаянно хочет, чтобы всё прекратилось, чтобы всё вернулось так, как было раньше: к стабильности, понятности и спокойствию, к совместным вечерам за бутылочкой-другой хорошего алкоголя и чашечкой ароматного чая, походам в Ритц, парк или театр, к разговорам и выстроенному доверию. Чтобы было правильно и нормально.       Азирафель просит, но Она молчит.       Он находит в себе силы и храбрость зайти в палату только под утро, когда проходящая мимо медсестра дружелюбно вкладывает ему в руку стаканчик горького кофе и говорит, что Адаму полегчало. Адаму действительно полегчало. Азирафель видит сквозь приоткрытую дверь, как он сдавленно улыбается, моргает и сжимает руку сидящего в изголовье кровати Кроули. А Кроули — уже не Кроули. Или скорее — не тот привычный демонический Кроули, которого Азирафель знает всю свою жизнь. В пробивающихся сквозь неприкрытые жалюзи первых лучах солнца Азирафель видит не демона и не падшего, даже не ангела, которым был сам. Он видит то могущественное и величественное существо, которое когда-то наравне с Гавриилом творило звёзды, нарекая и размещая их на небесном своде. Он видит это в прямой спине, гордом профиле и искрах, запутавшихся в рыжих кудрях. И улыбается.       Когда Азирафель возвращается к палате снова, видение пропадает, но в его руках уже два стакана с хорошим кофе и баночка апельсинового сока для Адама, который всё ещё хриплым голосом осторожно спрашивает у Кроули, перестали ли они друг друга любить. Когда Кроули просит его не говорить глупостей, Азирафель делает вдох и заходит внутрь.

***

      Адаму десять.       И у него есть новенькая футболка с золотой надписью «сатанёнок», иммунитет к фильмам ужасов и самая настоящая подработка на выходных, когда Азирафель позволяет ему четыре часа быть главным продавцом в магазине. Адам приветливо улыбается покупателям, расхваливает товар и даёт ценные советы о том, что лучше всего купить в этом сезоне, что популярно, что возьмёт Букера, а что, наоборот, теряет свою аудиторию, да и как книга не очень. И делает это до того правдоподобно, что Азирафель лишь неодобрительно цокает во время ужина, называя Адама, не прочитавшего и половины из распроданного, маленьким шулером. Кроули же обычно не соглашается. Для него подобный подход — выраженный талант к предпринимательской деятельности, начисто отсутствующий у самого Азирафеля. Да и вообще — «мальчонка тебе кассу делает, привередливая ты пернатая задница». На что Азирафель всегда пристыженно и возмущённо пыхтит: Кроули тоже «привередливый» и «пернатый», и такая же «задница».       А Адам всегда улыбается, пряча смешинки в ладонях и рукавах, и бодро сцапывает свои два с половиной фунта в час, чтобы потом потратить их на вредные сладости, утренние сеансы в кино или ежемесячный выпуск Shonen Jump, перекупаемый у старшего брата Сэнди за полцены. У Адама манги и комиксов столько, что хватит на отдельный стеллаж, и Азирафель в итоге обречённо сдаётся, когда вся эта «неправильная и нетрадиционная литература» перекочёвывает и на полки продаваемых экземпляров. Адам говорит, что это повысит спрос, а Кроули — что это хотя бы можно читать. То, что Кроули охотно читал бы даже работы Джойса или Толстого, будь они напечатаны увеличенным кеглем или, на худой конец, шрифтом Брайля, Азирафель тактично высказывает только своему отражению в ванной. Потому что сам Кроули, обладающий также и типичным змеиным слухом, в сдавленном бормотании удачно не разбирает ни слова.       А когда холодной зимой Кроули, свернувшись кольцами на магазинных пледах, впадает в сезонный анабиоз, сонный Адам, спустившийся ночью попить воды, принимает его за полумёртвого и буквально тащит в своём школьном рюкзаке в ближайшую ветеринарную клинику. На пороге которой, размазывая сопли по зарёванному лицу и запинаясь с перепугу, он всеми силами пытается объяснить ошарашенному охраннику и сконфуженному врачу, что же всё-таки произошло и почему десятилетний мальчик оказался на улице в почти минус десять в одной пижаме. Когда приезжает Азирафель, Адам уже умыт, напоен чаем и пытается примерить пластиковый воротник Кроули на голову. И эти попытки настолько комичны, что даже не особо довольный таким раскладом охранник не сдерживает улыбки. Кроули, разбуженный шумом, теплом и светом, сдавленно шипит и сворачивается туже, и Азирафель забирает у довольного Адама рюкзак в каком-то непонятном для себя же порыве быть ближе к уязвимому кряхтящему змею, который вновь затихает только на его руках.       Десять — это почти конец. Но Азирафель — единственный, кто из-за этого нервничает. Он перебирает в уме варианты, ищет лучший и тщательно планирует свои участившиеся отчёты на Небеса, где никто не верит в успех его, а на деле их авантюры. Гавриил снисходительно ждёт, когда же Азирафель наиграется, а Азирафель не видит во всём этом ничего игрушечного. Потому что вот же он — Адам, Антихрист, Великий зверь, чьи силы всё чаще прорываются наружу малыми порциями, вспарывая реальность вокруг него, как нож — подтаявшее масло. И никто не может сказать, что они с Кроули всё делают правильно. Что они не разрушают до основания Великий замысел в угоду своим желаниям и амбициям. Что они не ведут мир к необратимому коллапсу, после которого не останется ничего.       Азирафель верит, что Она знает ответ. И он спрашивает. Но Она, как и год назад, как и век назад, и тысячу лет назад, только молчит. Поэтому, стирая мел с дощатого пола, Азирафель тревожится ещё больше. Отчего их ежегодные летние каникулы в Тадфилд кажутся ему обычным побегом от предначертанного.       Но Азирафель позволяет себя увлечь и в какой-то момент увлекается сам всеми необходимыми рутинными сборами, после которых можно с чистой совестью закрыть магазин, повесить на дверь табличку с наспех выведенным «МЫ ОТКРОЕМСЯ ПОСЛЕ КОНЦА ВРЕМЁН» и сгрузить пару небольших чемоданов к Адаму на заднее сиденье «Бентли». Но Жасминовый коттедж в этом году достаётся не им, а молодой американской туристке. Отчего Кроули, так и не определившийся, нравится ему такая перемена или нет, щелчком пальцев и протяжным раздражённым шипением просто покупает дом по соседству, чьи хозяева резко решают перебраться в местечко побольше. И, пока Азирафель с недолгим осуждением («это всё же как-то неправильно, мой дорогой») разбирает их немногочисленные вещи, Адам уносится к друзьям, чтобы через четверть часа маленький городок начал свои мрачные пересуды об очередном сборе малолетней банды. Кроули даже смеётся, что тихий Тадфилд ждёт лета, как свой личный Армагеддон: «Эти» уж больно эффективно наводят шорох по всей округе, раздражая всяких там снобов из соседского дозора.       Адама нет до вечера. И они совсем за него не волнуются. Потому что, где бы он ни был, он всегда возвращается к чаю, даже если тот в девять или почти перед сном. А до этого можно открыть бутылочку или две специально припасенного Chateauneuf-du-Pape.       Когда Адам возвращается, он возбуждённый и раскрасневшийся (что, в свою очередь, очень органично вторит лёгкому алкогольному румянцу на их щеках), громко трещит о своих приключениях, заваливается на диван, едва скинув обувь, и говорит, что хочет научиться каким-нибудь танцам. Азирафель одобрительно ему кивает, помня, какое наслаждение принесло ему самому изучение модного когда-то гавота. Но, стоит Кроули бросить своё снисходительное «учись», Адам нервно сводит к тому, что ему уже завтра нужно, ведь его позвали на школьный летний бал, и ему бы очень хотелось туда пойти. В ответ Кроули так недвусмысленно скалится, щуря не прикрытые очками глаза, что Адам, вспыхивая от смущения, не знает, куда себя деть. Азирафель тоже не знает, потому что Кроули, хоть и улыбается Адаму, смотрит явно не на него.       А для Кроули нет ничего невозможного. Он говорит «ну, допустим, рок-н-ролл», вытаскивает вмиг воодушевлённого Адама в середину гостиной и, недолго рассматривая что-то в телефоне, бросает его обратно на диван, когда первые ноты Umbrella от The Baseballs на манер Элвиса Пресли заполняют всё пространство комнаты. Он говорит «просто слови ритм и двигайся в такт», делает замысловатую дорожку шагов, покачивая корпусом, и отщёлкивает доли, довольно плавно двигая руками. Он говорит «отпусти себя», и Адам, поначалу просто кивающий головой, втягивается в вихрь непонятных и бессистемных движений, хватает Кроули за руки и хохочет, когда тот отрывает его от земли и делает пару выпадов танго.       Кроули, вторя поющему трио, фальшиво тянет «если солнце засияет, мы будем сиять вместе», и Адам, маленький шельмец, своим детским голосом не менее фальшиво дополняет строчку ниже. «И сказал, что буду всегда тебе другом» они поют уже вместе, не переставая улыбаться и в какой-то момент разворачиваясь к Азирафелю, чтобы он мог разглядеть искры в их довольных глазах. При желании Азирафель мог бы разглядеть в них вселенные, если бы не разрывался от противоречивого желания провалиться под землю и попробовать тоже. И Кроули, будто чувствуя, останавливает музыку, с академической точностью повторяет для Адама дорожку шагов и координирует его движения, пока Адам не выполняет всё сам.       Когда в динамиках Азирафель может различить Under Pressure Фредди и Дэвида Боуи, Кроули со всей серьёзностью протягивает ему свою руку.       — Ты научился гавоту, осилишь и вальс, ангел.       В его голосе нет ни иронии, ни насмешки. Даже веселья нет. Будто он ставит всё на последующий ответ. Азирафель видит, как подрагивает протянутая ладонь, и отстранённо понимает, что Кроули ничуть не легче и что у Кроули такой же раздрай внутри. Он хочет сказать, что ангелы не танцуют и гавот дался ему не с первой попытки, что он отдавит Кроули ноги, а Queen и вальс — вещи несовместимые. Но Кроули смотрит, смотрит и ждёт, и Азирафель не хочет, чтобы он когда-либо перестал это делать. Азирафель протягивает руку в ответ, потому что любовь между ними, пусть и неправильна, остаётся любовью.       Кроули ведёт его по кругу и широкой дуге, прогибает в пояснице и помогает сделать пару вращений вокруг оси, пока Фредди продолжает петь о той же любви. И в какой-то момент для Азирафеля больше нет в этом чего-то неправильного. Как и в самом желании это что-то неправильное сделать.       Но и в этот раз Кроули целует Азирафеля первым. И для него всё достаточно правильно, чтобы ответить.