Солома в волосах

      Аллену письма не писали, да и он сам не писал — это аксиома. Потому что неоткого и некому. Была, конечно, капля кислотной зависти в море безмолвной тоски, когда товарищи с радостными улыбками принимались разворачивать скромные конверты-треугольники от матерей, жён, детей, от тех, кто жив и от тех, кто, хоть и нетвёрдо, но всё-таки может держать в руках карандаш. Однако всё это быстро превращалось в пустое место на поле боя.       В грязном окопе с винтовкой на плече или на массивной ветке дерева в камуфляже — снайперу всё одно. Целься да жми на курок. Даже когда шансы на победу не то что равны нулю, а вовсе уходят в минус, когда небо темнеет грязными разводами под плотной вуалью огня вражеских пикирующих бомбардировщиков, когда каска слетает с головы от пророкотавшего совсем рядом взрыва, когда раненые товарищи стонут от боли, когда самому встать уже невмоготу. Целься. И жми.       Руки у Аллена судорожно трясутся, и очередная цель соскальзывает. Казалось бы, необходимо сменить позицию, по новой прицелиться, но ноги подгибаются, стоит только юноше сделать пару-другую шагов. Плохо дело.       От их батальона осталось тридцать человек, если не меньше, а противнику хоть бы хны.       Вдалеке грозно темнеет немецкий танк — Т-III, — беспрепятственно, словно не между его гусениц перекатываются когда-то живые люди, движется к оборонительному рубежу. Уолкер непослушными руками вытаскивает из сумки на поясе гранату, с силой дёргает чеку и бросает больше наугад, нежели реально целясь. Кровь стекает со лба, смешивается с облепившими лицо комьями грязи — ничего не видно. А когда пытается кулаком вытереть саднящие глаза, становится лишь хуже. Танк продолжает ехать.       Аллен до глухого скрежета стискивает зубы и смещается на передний край. Перезаряжает обойму и снова стреляет, почти не целясь. Потому что по-другому уже не получается.       Где-то совсем рядом раскатывается взрыв, пыльной волной с камнями и землёй долетая до Аллена: от танка остались лишь гусеницы. Те самые гусеницы чёртовой машины смерти. Уолкер не желает разбираться, что случилось, он лишь снова пытается целиться и снова стреляет наугад, а потом ноги слабеют, подкашиваются.       Седовласый мальчишка — ещё ведь совсем мальчишка! — точно бы свалился со своими осколками в ноге там же, где стоял, если бы не подхватившая вовремя рука. Голос у возникнувшего буквально из неоткуда солдата такой же юный, ещё не потерявший отголосков мальчишеского озорства, а из-под каски в разнобой торчат огненно-рыжие волосы. Даже заляпанные грязью они рыжие.       Бой возобновляется с новой силой.       Мягко осев наземь, Аллен облегченно выдыхает. Пришёл батальон. Не бросил.       А рыжий парень над ухом всё что-то задорно щебечет, внимательно осматривая его раны: — …Ты прости, раньше не успели. На реке застряли, вброд пришлось переходить, а когда дальше двинулись, заплутали. Сориентировались не сразу. Как добрались, смотрим: дело-то у вас — дрянь.       Уолкер уже не слушает. Он даже не думает, что будет дальше с их батальоном. Раскидают по разным местам, что ж ещё? На секунду лишь задумывается, что, наверное, было бы неплохо попасть в одно формирование с этим рыжим. С ним, думает, не пропадёшь.