Белый тамплиер

      Тень накрывала собой лица собравшихся Бедных рыцарей Христа. Они стояли полукругом, напоминая зловещий полумесяц сарацин. Все лица выражали справедливый гнев и жажду мщения. Даже те, кто вынужден был петь прощальную песнь, смотрели сурово, жестко блестели глазами.       Только Мордериго де Кенуа смотрел растерянно через пелену слез.       — Не надо, — зашептал он и плотнее прижался к Роберу де Сабле, дрожа.       Тамплиеры окружали скамью, возле которой стоял один из услужающих братьев. На его голове был капюшон, а руки сжимали тяжелый двуручный меч. На скамье лежал Этьен де Труа со связанными руками и ногами.       — Я охвачен трепетом и страхом, пока день ярости с расплатой не придет… — негромко пели рыцари.       Мордериго знал, что должен петь, но не мог.       — Брат! Пусть они его отпустят! Ему не надо умирать! Не надо реквием!       Робер с силой сжал его плечо, намекая, что не стоит пищать во время священного пения. Но Мордериго не желал униматься. Видя, что его не слышат, он повысил голос:       — Он же мне ничего не делал! Не делал больно! Не надо! Я все прощу, все отмолю, только не надо!       Робер быстро отволок его в сторону:       — Мордериго, он совершил поступок против Христа.       — Ничего не совершил! — Мордериго не выдержал и начал плакать. — Я не хочу! Пусть меня вместо него!       Робер укрыл его краем плаща и подвел чуть поближе.       — Я хотел увести тебя, — прошептал он ему в ухо. — Но приор велел тебе смотреть. Смотреть, что случается с грешниками.       — Не хочу! — Мордериго колотила дрожь. — Не надо!       — Этот человек повинен в мужеложстве и в растлении юного отрока, чье тело должно оставаться девственным во имя Господа нашего, — говорил Умберто, и голос его звенел. — Сие преступление не токмо против Устава Ордена, но и против самого Господа нашего, отче Иисуса Христа карается смертной казнью, ибо не дано брату нашему порочить юнца безвинного…       — Не надо! — Мордериго попытался вырваться. Ему казалось, что рыцари нарочно стали петь громче, чтобы заглушить его крики.       Робер уже с трудом удерживал Мордериго и боялся, что тот выкрутится из захвата, побежит к скамье и нарвется на горячую руку.       — Он не делал! Ничего не делал! — Мордериго уже сам не слышал собственных воплей. Все потонуло в шуме, слилось, и значение теперь имело только то, что услужающий брат в черном капюшоне, подобно деснице, занес меч над шеей Этьена де Труа.       — Последнее твое слово, грешник?       Этьен посмотрел сквозь толпу и заговорил тяжелым, севшим голосом:       — Прости меня. Я просто хотел… Ладно, неважно. Рубите мне уже голову.       Он опустил лицо в скамью. Мордериго не надо было слушать продолжение фразы, чтобы понять, что именно хотел сказать Этьен.       — Будем надеяться, что покаяние и смерть во спасение помогут этому грешнику избежать кругов ада за прелюбодеяние, — звенел голос Умбрето. — Опускай меч, брат, пускай брат Этьен де Труа отправится к Господу.       Мордериго уже не слышал, что именно вопит. На миг он замолчал, не замечая, как слезы обжигают глаза. В безумии уставился на лезвие меча, которое поднялось и резко опустилось с хрустом, будто вонзилось в капусту. Из алого обода на шее брызнула кровь, и Мордериго не выдержал, упал на колени и снова закричал. Он то опускал голову, надеясь не видеть того, что происходит, то, наоборот, вздымал, и, глядя на окровавленный обрубок, снова начинал кричать.       Он трясся и уже не чувствовал, что хрипит, не чувствовал даже, что, кажется, глохнет, что его касаются чужие руки. Только когда тепло от края плаща стало передаваться ему, мир обрел звуки и касания.       — Так нельзя! — Он только что заметил, что еще кричит, и последний раз сказал уже тихо, захлебываясь и рыдая: — Нельзя так…       — Тише, кутечка, тише, маленький. — Робер помог ему подняться, отвел чуть поодаль и прижал к себе. Мордериго сначала прижался к нему, а потом вдруг резко отскочил, словно ударенный молнией.       — Не трогай меня! А то и тебя за это казнят! — И, вытирая слезы, рванул прочь.       Он бежал по замку, не разбирая дороги, влетел в первый попавшийся зал и вскарабкался наверх, дрожа. Слезы его душили, он хрипел и кашлял, так и видя перед глазами алый круг.       Значит, все это время они с Этьеном грешили?! Правда ли это? Или их обманули? Нет, не обманули! Этьена бы просто так не казнили! Но почему же тогда не казнили его? Почему не было суда?       Боже, неужели он тоже грешен? О, Дева Мария! Он же всю свою короткую жизнь старался жить по Христовым заветам, а в итоге оказался не лучше Этьена!       А Робер? Можно ли… Или он и его заразил этим…?       Мордериго плакал, захлебываясь и дрожа. Ему казалось, что адское пламя уже начало пожирать его изнутри за все, что он сделал. И разрывался от сомнений, в чем же его вина. Что был в конюшне с Этьеном? Или что коснулся губами сеньора? А может, в том, и в другом сразу?       Он не мог изгнать из головы видение темного круга. Лязг меча и глухой стук. Собственный крик. Тошноту. В горло словно вцепилась когтистая лапа и сжала, начала душить. Простая мысль обрушилась на него внезапно — это же он должен был умереть! Это же все из-за него!       Хотя, кажется, он должен был умереть еще с самого начала.       Мордериго с трудом высвободил из-под себя длинные ноги и сполз с ниши. Он хотел пойти вперед, но очередной приступ слез согнул его и заставил судорожно выдохнуть. Сил всхлипывать не осталось, и даже не ощущался вкус соли на губах. Только потоки слез щекотали лицо.       Он должен пойти к братьям. Должен сказать, что это он во всем виноват. Он, и никто иной. И что это ему надо было отрубить голову или просто сдать десницам. Они будут рады разорвать его на части.       Мордериго не помнил, как выполз из своего логова и направился к часовне. На пути он остановился — насаженная на копье отрубленная голова взирала на него отчаянными, но пустыми глазами. Словно обезумевший, Мордериго уставился на нее, чувствуя, как начали дрожать губы. Из оранжевых глаз Этьена ушла дикость, хищность, живой огонь, и теперь она походила на охотничий трофей над камином — звериная голова, из-под которой бежали красные потеки, впитываясь в древко.       Гладкие края смертельной раны оказались чуть ниже, чем шрам от перерезанного горла. Мордериго на минуту представил, что сейчас из копья каким-то образом вырастет тело, а с лица исчезнет пустота и жесткость, Этьен улыбнется и позовет его куда-нибудь. Он протянул руку, желая коснуться его груди, но пальцы царапнули лишь пустоту.       У слез по-прежнему не было вкуса. А теперь еще, кажется, руки потеряли чувствительность — Мордериго несколько раз сжал и разжал кулаки, но ощутил только что-то холодное.       Надо было идти дальше. Но тело отказывалось подчиняться. Да и в какой-то степени и рассудок тоже — юноша хотел сесть прямо на землю и смотреть на голову. Смотреть на то, что наделал. Он уже видел себя сидящим подле нее, но все-таки не плюхнулся. Не стал. Просто стоял и смотрел, вытирая слезы только тогда, когда они начинали щекотать подбородок.       Не надо.       Прости меня. Я просто хотел… Ладно, неважно. Рубите мне уже голову.       — Что ты хотел? — сдавленно произнес Мордериго. — Наверное… наверное, семью. А я тебе ее не дал. Мне только хочется знать… Ты любил меня? Ну хоть немножко? Если меня, конечно, можно любить. Можно ли?       Он зажмурился, чувствуя, что слез стало только больше. Будто сам выжимал их из себя, как губка.       Опять захотелось сесть. Но некогда. Да и не было уверенности, что можно разговаривать с наказанным. Медленно, как пробитый стрелой, он поплелся к часовне.       — На моей душе грех, — сообщил он капеллану, повесив голову. — Я хочу исповедаться.       — Слушаю тебя, сын. — Капеллан в этот момент расставлял свечи подле икон, и поэтому говорил, повернувшись к Мордериго спиной. От этого юноше стало чуть-чуть легче.       — Я согрешил и должен быть казнен. Отчего я не отправился на плаху вместе с Этьеном, если я тоже там был?       Капеллан повернулся. Мордериго внимательно всмотрелся в его лицо, насколько позволяло зрение — пытался понять, что оно выражает.       — Ты знал, что он хочет с тобой сделать? Говори честно, без лжи.       Мордериго помялся и все-таки ответил:       — Нет. Что должно было последовать? Что?       Капеллан вздохнул.       — Он хотел пронзить тебя. Ты знал об этом? Ты был готов пойти на этот грех?       — Что значит «пронзить»?       — Не думаю, что я вправе тебе рассказывать. — Серые глаза капеллана недобро сверкнули.       — А губами касаться — не грех? — вдруг спросил Мордериго.       — Нет, если за этим ничего не следует. Но тебе, как тамплиеру, надо бы знать, что ты не должен желать поцелуев никакой женщины. — Капеллан покачал седой головой.       Мордериго поджал губы. Считается ли грехом его поцелуй с сеньором? Этот вопрос терзал его, но спросить он не решался. Не хватало еще, чтобы Роберу это зачли за достойное казни поведение. Он вздохнул.       — Я понимаю, что это тревожит тебя, отрок. — Капеллан спустился с помоста. — Но и ты должен понять, что есть люди, которые хотят воспользоваться тем, что ты — еще невинное дитя. Да, ты возмужал за последние годы, но ты еще не совсем мужчина. Кроме того, на тебе греха нет, тебя не за что карать.       Мордериго хотел сказать, что именно мужчиной и желал его сделать Этьен, но потом решил, что об этом лучше говорить с Робером. Все-таки это слишком личный вопрос. Он уже собрался уходить, как капеллан вдруг окликнул его:       — Стой! Когда я исповедовал брата де Труа перед казнью, он велел тебе передать вот это.       Мордериго повернулся. Капеллан протягивал ему платок — зеленый, в цветных пятнах, с кисточками. Тот самый, которым Этьен прикрывал шрам.       — Спасибо, — хрипло сказал юноша и повязал подарок на шею.       С тяжелым сердцем он, выйдя из церкви, послал очередную записку с горностаем, перед этим всласть накормив его кусочками со стола. Теперь оставалось только ждать. Ждать на руинах.       — Я не мужчина. Не рыцарь. Кто я? — тихо спросил он, ковыряя дырку на крае сюрко. — Я не могу же не быть грешником. И потом… я белый… Зачем это все, зачем? Зачем я… Как бесплотный дух, который невесть почему еще существует.       Что-то, сидевшее глубоко внутри него, подобралось к самому горлу, лишая возможности дышать. Мордериго вынул нож, отодвинул край сюрко, задрал котту и исподнюю рубаху и полоснул себя по животу.       И еще.       И снова.       Спустил шоссы и резанул по бедру.       Он не мог остановиться — его мысли возвращались к Этьену, потом к Роберу. Боль душила, чувство вины жадно грызло горло. Мордериго даже не чувствовал порезы, только знал, что они должны саднить. Но физической боли совсем не ощущал. Даже запах крови почему-то не дурманил, как раньше.       Полоса. Еще полоса.       Хрипы.       Давай снова? И так, пока не перестанет.       Мордериго кашлял и продолжал резать себе бедра. Нельзя думать о Робере, нельзя. Это грех. За грех надо наказывать.       Он остановился только тогда, когда жжение и тошнота прорвались через бездну апатии. Мордериго едва не вывернуло на пол, глаза закатились, и он отключился.       Он пришел в себя в келье спустя несколько часов. Раны жгло, но это было ничто по сравнению с убивающей пустотой в душе. Он плохо помнил, как притащился в купель, зачерпнул ведром воду, морщась от того, что кожа натягивалась и кое-где раны открывались, разделся и вылил его на себя. Взвыл от того, как начали щипать полосы. Потом взял одну из исподних рубах, порвал ее на длинные лоскуты и забинтовался, как мог.       Больно? Не очень. Скорее, тошнота поднималась к горлу, заставляла зажимать нос. Когда Мордериго овладевала боль, он невольно вспоминал Этьена и плаху, и глухота ко всему снова его накрывала. Интересно, а Роберу Этьена не жаль? Хоть кому-то еще жаль, кроме него?       Мордериго вышел в коридор и медленно направился к прецепторию. Слова смутно вращались в его голове, и он никак не мог собрать их во что-то путное. Но, приближаясь, постепенно разбирал бубнеж низких мужских голосов. Он прислушался и понял, что это Робер и Умберто опять спорят о чем-то. Он подошел еще ближе.       — Ты не можешь об этом молчать! Люди должны знать, кого приютили.       — Не смей, — шипел Робер.       Мордериго не выдержал и решительно толкнул дверь рукой.       — Добрый день, приор, — холодно сказал он. Как же надоело, что ему вечно все запрещают, вечно от него все скрывают, и что он сам не знает, какую роль должен здесь исполнить! А кроме того, Этьен…       — Ты что-то хотел, Мордре?       — Поговорить. — Он строго смотрел то на сеньора, то на приора.       — Мы тебя внимательно слушаем. — Умберто скрестил руки на груди. Робер нервно пригладил светлые волосы, и Мордериго в очередной раз поймал этот жест с щемящей тоской. Он сначала отчаянно молчал, а потом все-таки нерешительно выдал:       — Я запутался. Я хочу знать, где мое место.       Робер поманил его, и он медленно вошел в прецепторскую.       — Садись.       Мордериго опустился на скамью и поморщился — кожа натянулась, сделала больно.       — Где мое место? — спросил он, и его белесые глаза наполнились отчаянием. — Я просто хочу знать…       Робер опустился рядом с ним на одно колено.       — Твое место здесь, в ордене, мой хороший. — Робер убрал ему прядь волос с лица, и у Мордериго ёкнуло сердце. Он захотел, чтобы это повторилось снова. Еще хотя бы раз пять.       — Но если оно здесь, почему мне так тоскливо и плохо? — неуверенно спросил он. — Почему все от меня всё утаивают?       От него не укрылось, как Умберто и Робер переглянулись.       — Только не говорите, что вы хотите меня защитить, — быстро сказал Мордериго. — Мне не пять лет. Я уже не отрок, я взрослый муж. Не надо меня защищать.       — Мордериго, есть вещи, которые будут неприятны взрослому мужу и могут толкнуть на грех уныния, — осторожно заговорил Робер. Мордериго пристально посмотрел ему в глаза: он чувствовал его напряжение.       — Я и так вот-вот упаду туда. — Он хмыкнул.       — Тогда явно не стоит… — начал Робер.       — Мы все равно будем должны сказать, — неприязненно огрызнулся Умберто. Он явно еще не отошел после поездки и каких-то неприятных новостей. — Иди сюда, Мордериго.       Юноша нерешительно шагнул вперед. Умберто вынул из поясной сумки маленькую фигурку. Взгляд Мордериго не сразу сфокусировался, но потом он рассмотрел белый сюрко с красным крестом на глиняной игрушке.       — Я нашел это в твоих владениях, Мордре, — сказал приор и покосился на Робера.       — Кто сделал мне эту игрушку? — нерешительно спросил он, взяв фигурку в руки. — Родители? Отец?       Робер шумно выдохнул, помолчал, набираясь смелости, а потом сказал:       — Вероятнее всего, именно эту сделала тебе твоя мать. Я нашел ее, когда делал первый обход по замку. В мастерской.       Он посмотрел на Мордериго как-то строго, но без укора — юноша понял, что он не злится на него, просто ему тяжело вспоминать произошедшее. Синие глаза с фиолетовым отливом смотрели по большей мере устало.       — Я пытался вырезать тебе такую же из дерева.       Мордериго молчал, глядя на него в ожидании, что он еще скажет. Робер очевидно боролся с собой.       — Я хотел, чтобы у тебя была именно та, которую сделал я. А кроме того, возвращаться туда мне физически больно — я сразу вспоминаю огонь, крики, запах… Знаешь, когда жарится мясо, пахнет вкусно. Но не тогда, когда оно… — он опустил глаза. Мордериго не удержался, коснулся его кончиками пальцев, подбадривая. — Я не хотел туда возвращаться за ней. Хотя там много чего меня держит. Может, я когда-нибудь смогу преодолеть этот страх, может, туда придется идти тебе. — Робер на секунду резко обернулся на приора, но потом снова посмотрел в бесцветные глаза Мордериго: — Ты хочешь знать, где твое место?       Мордериго кивнул.       — Твое место здесь. — Робер показал пальцем на фигурку в его руках. — Еще твоя мать, скорее всего, предчувствовала, кем ты должен стать. Быть воином света, воином Христа — это твое предназначение, Мордериго.       Он опять на секунду повернулся к Умберто и поднялся.       — Прошлое — неважно. Важно — настоящее и грядущее.       Мордериго стало неловко, что он сидит, а Робер возвышается над ним, и он встал со скамьи.       — Братья должны знать. Должны быть готовы.       — Не надо вешать на него грехи отца и матери, — сказал Робер. — Он — не они. Он должен пройти свой путь. Платить за то, что сам сделал, а не за чужие преступления.       — Какие преступления? — еле слышно спросил Мордериго, но сеньор мотнул головой.       — Это не важно. Они не должны давить тебе на грудь, омрачать думы. Молись за себя и братьев, Мордре. У тебя свой, предначертанный от рождения путь. И мы все знаем, какой. Путь тамплиера.       — Даже будь твоя семья жива, возможно, тебя все равно пришлось бы забрать, — Умберто мотнул головой. — Потому как Бедный рыцарь Христа, отмеченный Господом, должен жить и воспитываться среди таких, как он. Ему не место среди мирян.       — Я крестоносец, — прошептал Мордериго, пялясь на игрушку.       Значит, он наказал себя абсолютно правильно? За свои грехи — так, как и должен был наказать крестоносец…       Правильно или нет, он должен жить здесь. И он должен быть рабом Господним, сражаться за братьев.       И за сеньора.       Весь день Мордериго проходил с этими мыслями. Он потирал пальцами игрушку, которую прицепил к ножнам кинжала, теребил зеленый платок на шее. Даже разгребая вилами конский навоз, он уже не думал о том, как тут пыльно, душно и воняет затхлостью и лошадиной мочой — он думал о матери, о Робере, об Этьене. О том, что еще ему беречь, как защитить последнее, что имел.       Больше у него ничего не осталось на память.       Мать впервые в жизни показалась ему каким-то важным существом, пускай он и не знал ее. Но она, похоже, хоть чуть-чуть знала его, маленького. Знала и предрекла ему будущее? Или просто увидела то, что позже увидел Робер и другие тамплиеры?       Он впервые задумался, кем она была. Почему-то же она оставила ему такую игрушку…       Он вдруг замер, заметив, что рисует на земле вилами крест.       Горностай вернулся с письмом ближе к вечеру. Можно сказать, повезло. Мордериго сунул зверька в капюшон, чтобы у него передохнули лапки, погладил по юркому тельцу, угостил очередным лакомством. Но бежать не решался.       — А если нас застукают? — спросил он, обращаясь то ли к себе, то ли к горностаю, то ли к самому Господу. — Я тоже буду грешным? И Захид?       В груди будто вместо сердца теперь кусок камня. Даже залезая наверх, Мордериго чувствовал себя так, будто резко стал весить намного больше. Тонкие пальцы несколько раз срывались с уступов, когда он забирался в их с Захидом логово. Взрезанную кожу дергало, стоило ей натянуться при его подтягиваниях и прыжках.       — Привет, белый брат, э, — поздоровался с ним друг, когда Мордериго неуклюже перевалился за бортик и упал на пол. — Чего на ногах не стоишь, сюкрану, что ли, э?       — Нет, я не пьяный. — Мордериго подобрался и сунул под себя ноги. — Плохо мне, брат.       — Что за аль’хузну, белый брат?       — Моего брата убили, — сказал Мордериго, переходя на арабский. — Убили за то, что он хотел сделать, но не успел.       — А что?       — Ты знаешь, что значит «пронзить»?       Захид кивнул.       — Говорят, что он хотел сделать именно это.       — Урод! Э! — Захид резко встал и зло пнул стену.       — Чего ты?       — Как ты мог это допустить?       — Я не допускал ничего. Мы с ним в основном просто сидели, разговаривали. — У Мордериго задрожали губы. Он снова перешел на латынь: — Может, это и правда я виноват. Но я так хотел… разговаривать. Я хотел, чтобы у меня был друг — там, в ордене. Друг, который всегда будет рядом, даже когда мой сеньор уедет.       Он облизнул губы и опять почувствовал соль.       — А вдруг он просто пользовался тем, что ты даже не подозреваешь, что он задумал?       — Мне уже все равно. — Мордериго медленно помотал головой. — Я просто хотел… чтобы кто-то меня слушал. А он умел слушать. И просил, чтобы я говорил. Вот только… Мне стыдно, что я не услышал его самого.       Он взял платок за край и потянул, демонстрируя Захиду.       — Э-э-э, какой… — тот пощупал ткань.       — Это все, что от него осталось, — тихо сказал Мордериго. — Робер вот-вот уедет, и мне не с кем будет разговаривать.       — А со мной? Ты же можешь разговаривать со мной, э?       — Как? Я вижу тебя так редко, что порой забываю, как ты выглядишь.       — Давай вот что сделаем, — Захид вдруг снял с пояса изогнутый кинжал. — Возьми мой нож себе на память. Ты можешь даже поговорить с ним, э… Особенно, когда я… э… уеду в крепость своего Аль’ухуату… Да, и это должно быть платой за то, что ты тогда пришел ко мне, когда я с ухом, э…       — Нет, что ты! Я не могу взять такой подарок!       — Бери, бери, эльуакуаку.       — Сам ты кукушонок! — Мордериго засмеялся и кинулся на него. Они в шутку сцепились, раздавая друг другу несильные тумаки. Пару раз игра заканчивалась — то один оставался сверху, то второй, — но потом возобновлялась.       Мордериго морщился от того, что задевал раны, но резвиться не переставал. Вдруг он, в очередной раз увернувшись от атаки и поймав Захида, грустно сказал:       — Я боюсь, что однажды мне придется тоже прижать так тебя к земле. Я боюсь, что придется… Сделать, что должен. Но я не хочу этого делать.       — Я тоже не хочу убивать тебя, белый кукушонок.       Мордериго даже не стал возражать против кукушонка.       — Возьми мой нож, — повторил Захид.       — Хорошо. А ты тогда… ты тогда мой. — Мордериго снял с пояса кинжал. Расстаться с оружием, которое досталось ему такой ценой, оказалось слишком легко. Он только проводил вырезанную змею тяжелым взглядом.       — Мордре, брат, э…       — А?       — Аль’журуху у тебя откуда? — тихо спросил Захид, глядя на повязки.       — Я согрешил и был наказан, — вздохнул Мордериго. Они замолчали на какое-то время, и эта их мрачная, молчаливая пауза была больше похожа на безмолвный траур. — Знаешь что? — вдруг предложил он.       — А?       — Давай создадим свое братство. — Он закатал рукав. — Братство тех, кого помнят.       — Давай!       Мордериго занес нож над своим локтем:       — Я клянусь, что буду всегда помнить тебя, брат Захид ад-Дин.       Он сделал первый надрез.       — Тебя, брат Леон де Бурж.       Второй надрез.       — И тебя, Этьен де Труа.       Третий.       Закусив губу, Мордериго смотрел на сочащуюся кровью змейку чуть ниже локтя.