Satan's alley

Путь на домой, на север, был сразу и длиннее, и короче того, как отец О’Молли представлял путешествие на юг. Спустя несколько дней грязные каменистые дороги уступили место тоскливым вересковым пустошам, утопающим в тумане поздней осени. Огромные упорядоченные нормандские города сменились крошечными деревеньками, выстроенными из серого, как и все вокруг, камня, одинокими постоялыми дворами и одним-единственным монастырем, после которого удары северного прибоя возвестили их прибытие домой. Они мало говорили в дороге, поначалу лишь по необходимости обмениваясь парой слов. Однако юноша начал мало-помалу смягчаться, и на третий или четвертый день ответил на пару вопросов во время их скудной трапезе на постоялом дворе. Он выглядел настолько несчастным, глядя на жидковатое рагу и кусок черствого хлеба, что старший священник не удержался: — Не привык к трудностям, не так ли, брат Уильям? Он вздохнул, разламывая ломоть на части и отправляя их плавать в жиже в его миске. — Вы видели моего брата. Предполагаю, вы знаете ответ. — Да, видел… но кто он? Нас так и не представили друг другу должным образом. Юноша поднял удивленный взгляд, встряхнув темными волосами, свисавшими на лоб. — Он — Барон Атенрай, Ричард де Бирмингем, сын лондонского Лорда Бирмингемского, одного из самых могущественных людей в королевстве. Вы не узнали его? Отец О’Молли пожал плечами: — Я был на севере очень долго. — Они рассказали мне об этом, — ответил Уильям, голосом ломким, как плохо кованая сталь в морозный день. — Я был самым юным из нашего рода. Шестой и последний — моя жизнь забрала жизнь моей матери. Это была первая настоящая эмоция, показанная юношей, первое уязвимое место в броне, и она не должна была оставаться без ответа. — Я сожалею, — тихо сказал отец О’Молли, протянув руку и положив ее на руку младшего. Он ведь мог позволить себе столько, чтобы унять боль, слышимую в голосе юноши? — Из-за этого ты выбрал путь священника? — Это единственное место, где младший сын может заслужить себе имя… — Но были и иные причины? — мягко подтолкнул отец О’Молли. После этих аккуратных, благонамеренных слов Уильям снова будто очерствел и отодвинулся от стола. — Соглашение между мной и вами, отец, временное, и то лишь по указу Кардинала. Не думайте, что вы будете моим исповедником или другом, — огрызнулся он и умчался наверх, в комнату, которую они заняли на эту ночь. Отец О’Молли с тяжестью на душе смотрел, как юноша уходит. «Господь», — беззвучно взмолился он, — «помоги мне с этим испытанием, что ты отвел мне». Затем он закончил их ужин. Он знал, что ни к чему пропадать хорошей еде. Однако, он все же чувствовал себя немного лучше от того, что послушник теперь под его надзором. Множество молитв, много труда и необходимость справляться с трудностями наступающей зимы наверняка направят его на путь истинный. И, к счастью, станет гораздо проще не соскальзывать под одеяло рядом с ним в постели, которую они делили каждую ночь — только в одном месте они смогли позволить себе роскошь в виде отдельных комнат — и не быть преследуемым незваными мыслями… Отец О’Молли был счастлив, когда они выдвинулись в седьмом часу прохладного октябрьского утра, ощущая запах морского бриз, и практически сошел с ума от облегчения, когда они прошли последний холм, спускаясь по пологому склону к деревне, что была его домом в последние годы. Лошадь брата Уильяма поднялась на вершину холма и замерла там как вкопанная. — Это что за чертовщина? — выпалил он, указывая на полуразвалившуюся маленькую церквушку. — Только не говорите мне, что это ваша… — Церковь Святого Матиаса, — спокойно ответил отец О’Молли, останавливаясь рядом и не сдерживая улыбку, наблюдая за реакцией юноши, — и ты прав. Она не моя, она наша. Уильям лишь глубже зарылся в капюшон, гневно сверкая глазами, а старший священник поймал себя на том, что посмеивается на протяжении всего пути до парадных дверей. Приходская церковь была построена еще до рождения отца О’Молли, сорок или пятьдесят лет назад, когда нормандцы покоряли эту часть страны и имели планы более грандиозные по сравнению с тем, что удалось осуществить. Церковь была выполнена в позднем романском стиле, со сводчатыми потолками и цветными окнами, и внутри она была неожиданно светлой, светлее, чем могло показаться при взгляде на ее мрачную наружность. Другая ее часть была маленькой галереей, чуть больше, чем обычно, выходившей в небольшой заросший травой дворик, который зимой укрывало толстым слоем снега. Кухня, кладовая, вестибюль, часовня с ее молельней, кельи, крошечная библиотека, небольшой хлев, где жили корова, куры и два кота, которые занимались чем угодно, кроме ловли мышей… все самое необходимое и без изысков. Хотя, возможно, и этого уже было слишком много для сонного края пастухов и рыбаков, и витражи были сделаны на скорую руку, в некоторых нишах не было образов святых, а фрески на штукатурке нефа — не закончены. Камень быстро выветривался штормами, приходящими с северного моря, и в некоторых местах, лишившихся цемента, стены густо поросли мхом. Отцу О’Молли нравилось такое положение вещей. Такой церковь была, когда он только приехал сюда, спустя три месяца после смерти предыдущего священника, и почти за двадцать лет пребывания здесь он исправил лишь то, что больше всего нуждалось в починке. Брат Уильям, однако, был просто в ужасе от увиденного, и ни слова не промолвил, пока отец О’Молли показывал ему всё. — Утром нам нужно отвести лошадей в деревню, — сказал старший священник младшему, когда они закончили осматривать церковь, а солнце скрывалось за холмами на западе. Они были на кухне, Уильям сидел за грубым деревянным столом в середине, где отец О’Молли обычно принимал пищу, а сам отец разжигал огонь в большом кухонном очаге. Обычно огонь горел и днем, и ночью, и для того, чтобы не нужно было его разжигать, и для того, чтобы обогревать дом, с чем возникнут проблемы в ближайшие несколько месяцев. — Она всего в миле отсюда, но лучше ехать при свете. На пути есть несколько крутых склонов… — Зачем так далеко? Первое, что намеревался исправить отец О’Молли, — привычку перебивать старших. — Церковь и деревня должны были быть ближе друг к другу, но земли вокруг плохо подходят для возделывания, и поселенцы ушли на запад, где почва лучше. Конечно, это было после того, как они разорили здешние земли, и… — Неважно, — вздохнул юный священник, осматриваясь вокруг. — Не слишком тут светло, да? — Свечи лежат в том шкафчике, — указал отец О’Молли, затем снова вернулся к своей кучке щепок и деревяшек, умелой рукой высекая искру, — сейчас я закончу, и ты сможешь их зажечь. — Но… — Никаких но, Уильям, — живо отозвался священник. — Теперь ты далеко от мира с удобствами и слугами. Я бы посоветовал тебе принять это и начать заниматься полезными вещами. Пламя вспыхнуло, и он улыбнулся, раздувая его, взращивая крошечный огонек. — Давай, молодой человек, зажги свет. Он обернулся через плечо, глядя на Уильяма, который смотрел до смешного сердито — отец О’Молли не мог сказать, видел ли он такой гневный взгляд раньше, — однако юноша соскользнул со скамьи и подошел. Старший протянул ему маленький коробок с лучинами, и Уильям осторожно вытащил несколько. — Знаешь, как ими пользоваться? — спросил отец О’Молли. — Я же не совсем бездарь, — огрызнулся юноша. Отец О’Молли лишь усмехнулся и вернулся к розжигу, пока брат Уильям гремел, ища свечи. Возможно, как он горячо надеялся, возможно все будет не так уж плохо. Пока он не вспомнил, что у них есть только одна кровать, которую придется делить. Осознание этого, в сочетании с угрюмым видом Уильяма, несколько охладило его пыл на весь оставшийся вечер. *** Наутро отец О’Молли проснулся от беспокойного сна. Брат Уильям с самой кислой миной отказался совершать утреннюю молитву или помогать делать что-то по дому, и отец О’Молли передумал дозволять Уильяму участвовать в утренней мессе, или отправиться в деревню, или делать еще что-то подобное. Нельзя, чтобы новый священник предстал перед паствой в таком нелицеприятном свете. — Я передумал насчет того, чтобы отвести лошадей в деревню после сегодняшней мессы, — сообщил он, когда они заканчивали свой завтрак — свежие яблоки и местный эль. Брат Уильям поднял взгляд, едва заметное обнадеженное выражение промелькнуло на его лице. — Что вы имеете в виду? — Думаю, я попрошу Эйн… — Кого? — Девушка, она приходит сюда заботиться о животных, она заберет лошадей с собой. Нам с тобой надо много всего обсудить. Брат Уильям открыл рот, чтобы возразить, но отец О’Молли дотянулся через стол и приложил палец к его губам. — И первое, что нам нужно обсудить, мой дорогой брат, — после того, как подоим корову — твои ужасные манеры. Юноша снова рассердился. — Мои манеры в порядке. Я говорил вам, мой отец нанимал лучших учителей из Франции… — Не сомневаюсь в этом, — согласился отец О’Молли, вновь поднимая свою кружку, — однако у жизни есть уроки поважнее, чем модные на французском дворе танцы. Было бы забавно наблюдать, как брат Уильям пытается сдержаться, чтобы не ляпнуть чего-то, после того, как он это услышал, если бы святой отец не знал, что под этим убийственно грубым поведением скрывается застарелая рана. «Это не имеет значения», — попытался он себя успокоить. Утренняя месса была неприятным делом, и знакомые, успокаивающие ритуалы не принесли утешения. Отец О’Молли постоянно ощущал на себе взгляд юноши, наблюдающий, вопрошающий, оценивающий. Однако паства, приехавшая со всех уголков этого края, собралась, и он выполнял свои обязанности как только мог, все время вспоминая слова Кардинала: «Ты не будешь один…» По окончанию своей обычной мессы он представил Уильяма приходу: «Наш новый брат, прибыл сюда из самого Дублина». Отец О’Молли не был дураком, однако все эти улыбки и поздравления воодушевляли его. То, что юноша был нормандцем, было ясно как день — и здесь, где в жилах каждого текла хотя бы часть гаэльской крови. Его собственное происхождение было ключом к успеху в его службе здесь, люди верили ему, ведь он был одним из них. И отец О’Молли не думал до этого момента, как они отреагируют на юношу. — Думаю, мы примем его, — позже сказала Эйн, ее гаэльская речь была густая и сладкая, словно мед. Они были в хлеву, заново знакомили ее с ее же лошадью. Отец О’Молли дал ей несколько монет за уход за новой кобылой из Дублина. Девушка была юна, ей только исполнилось пятнадцать, и она была одной из первых детей, которых он крестил в этой деревне, и она скользила между огромными животными словно какой-нибудь дух. — Не важно, что он нормандский дворянин. — Нормандский дворянин? — мягко переспросил отец О’Молли. — Ты поняла это? — Да у него на лице написано, — ответила девчушка, прилаживая уздечку. — Их всегда от нас, простого народа, отличить можно. Тащат свое высокомерие прямиком от Франции. Тут она слегка побледнела. — Но ничего такого не имею в виду, святой отец. — Мы все равны перед Господом, — мягко упрекнул ее священник. Она лишь улыбнулась, будто он сказал что-то смешное — она слишком хорошо знала, как абсурдны эти слова — и протянула нормандской лошади горсть овса из кармана. — Да-да, отец, я знаю. Отец О’Молли улыбнулся ей и сказал возвращаться к работе, и в этот момент дверь хлева открылась, и за ней оказался брат Уильям. Он просто смотрел на них. Со странным выражением на лице он наблюдал, как девушка уводит его лошадь. Он выглядел так… «Спокойствие», — твердо сказал себе отец О’Молли, кладя ладонь на гладкие бусины четок, висящих на его ремне, — «Господь, помоги мне…» — Итак, отец, о чем вы хотели со мной поговорить? И внезапно отец О’Молли понял, что его мысли скачут, а ладони потеют. Что он скажет? Что он скажет юноше? Как? Как он мог… — Ты когда-нибудь чистил стойла? — торопливо проговорил он, пытаясь скрыть нервозность. Юноша сощурился и помотал головой. — Нет, я… — Прелестно, — ответил он, протягивая ему вилы, до этого стоявшие возле холодной каменной стены, — значит, самое время научиться. Когда закончишь, мы проверим, все ли готово к приходу… Брат Уильям? Ты хочешь что-то сказать? Юноша стиснул зубы, а его пальцы сжались вокруг потертой ручки вил, которые священник вручил ему, однако он лишь покачал головой. — Ничего, отец. — Хороший мальчик, — ответил отец О’Молли, и скрылся в безопасности маленькой часовни, где он зажег несколько свечей и опустился на колени в молитве. Он так и стоял, пока Уильям не пришел и не сказал, что закончил, и он отослал юношу с новыми заданиями, которые надо было закончить до времени следующей молитвы. И так снова и снова на протяжении всего дня, каждый раз отодвигая момент, когда юнец приходил и спрашивал, о чем они должны поговорить. И лежа в кровати гораздо позже, слушая, как юноша тихо сопит во сне, лежа рядом на другой стороне тонкого соломенного тюфяка, отец О’Молли понял, что эта беседа никогда не состоится. Не то, чтобы он знал, что сказать.