Цветы Жизни

— Создание Многогранника привело ко многим чудесным — и страшным — последствиям. Его разрушение не является негацией его существования. Наоборот, это может быть новой ступенью, к которой город не готов. — Город не был готов к чуме. Я не понимаю Многогранник и его значения, но единственное спасение… — Дядя! Дядя, смотри, у меня жук, — прервал их радостный детский голос. Бурах остановился. Присел. Внимательно осмотрел рогатого зеленого жука на ладонях малютки. — Большой, — похвалил Бурах. Данковский поморщился. — А то! Приходи завтра на свалку у Чебчика, мы будем жучьи гонки устраивать. — У меня нет такого хорошего жука, как у тебя. — Ничего, — утешила девочка, — у меня ещё есть, поделюсь. — Раз так, то точно приду. Чумазое лицо просияло счастьем. Данковский не любил детей. Это чувство было взаимным. В этом Данковский не видел ничего зазорного. Воистину, кто любит чужих детей? В частности, всех этих немытых беспризорников, не в меру любопытных и наглых в добавок. После прогулки с Бурахом он стал любить их ещё меньше. — Медведь! У меня крыса! Действительно, на плече у мальчика сидела большая серая крыса. Она поднялась на задние лапы, обнюхивая воздух. В высоту она была больше головы мальчика и в драке с кошкой не ясно, кто бы победил. Данковский потерял дар речи. А Бурах протянул палец и дал крысе понюхать его. — Красавец. Звать его как? — Мы только подружились, я ещё не спросил, как его зовут. Ночью расскажет на ушко. — Только не забудь ему тоже сказать свое имя, — Бурах погладил головку крысы, — Моего звали Петя. Ещё была Валентина, но она жила на складах. Бурах замолчал и Данковский уже подумал, что они пойдут дальше. Но нет, Бурах достал изюм и предложил его крысе. Тут Данковский не выдержал: — Неудивительно, что у вас всегда недостаток провизии. Грызунов подкармливают и потом удивляются, что вся еда погрызенная! На него уставились с безмерным удивлением. Как только мог додуматься до такой глупости столичный ойнон, проповедующий им про опасность крыс - разносчиков заразы и беды крестьян на всей земле. Сопляк поменьше ответил звонким голосом: — Но крысы едят только мясо и травку! А у Тяжелого Влада уговор с крысами, им всегда отдают обрезки. Дней двенадцать назад Данковский назвал бы все это чушью и эффектно махнул бы плащом, разворачиваясь и уходя по делам. Но дел больше не осталось, и прискорбно большая часть чуши в этом городе оказалась правдой. — Пойдем, коллега. У тебя ещё будет много времени обцеловать всех крыс в этом городе, — чуть ли не через зубы процедил Данковский. Осталось только обиженно добавить: “А вот я уезжаю всего через пару дней.” Данковский успел пройти до конца дома, когда Бурах за ним поспел. — Не торопись, ойнон. Ты видел песчанку и не видел город. “Порицать, что не понимаешь, недостойно ученого мужа” - повисло в воздухе. Победа сгладила характер Бураха. Раньше мог и такое сказать, а теперь только сироток по головкам гладит, да столичных докторов умасливает. Тьфу. — Было бы чего видеть. Крыс и детей и в столице хватает, — а близкого общения Данковский не искал ни с теми, ни другими. Они прошли до конца улицы. Данковский с досадой добавил: — Чего ты их вообще терпишь? Они только назойливей станут такими темпами. — Они же меня как-то терпят. Да и лажу с ними лучше, чем с большинством взрослых в этом городе. Данковский покачал головой. De gustibus non est disputandum.¹ Они дошли до складов, и Данковский облегченно выдохнул. Хотя бы тут должно быть меньше отвлекающих элементов. — Все же ты не можешь отрицать, что… — Попались! Радостный крик прозвучал где-то за ними. На всякий случай, Данковский обернулся с рукой на револьвере. Черт этих детей знает, сегодня орехи собирают, завтра взрослых грабить начнут. Но за ними никого не оказалось. Наверное, где-то за углом кто-то “попался”. Бурах двинулся в ту сторону, и Данковский за ним. Один песиголовец стоял, окруженный двудушниками. — Ну рассказывай, что ты здесь делаешь. Пришел травить животных? Искать наши тайники? — Ничего я не пришел делать. Я мимо шел! — Ага, так тебе и поверили! — Так, — тихо сказал Бурах за их спиной, — я в ваши дела, конечно, вмешиваться не буду, но бритвы все отдали мне. — А это с чего? — Потому что я так сказал. Острые вещи нельзя носить. И тем более угрожать ими другим людям. — Это все взрослые делали! — Больше не будут. И вы не будете. На этом двудушники переглянулись и насупленно дали ему две бритвы, один нож и три иголки. — А песиголовца отпустите. Ноткин поговорит с Ханом. Пора уже прекратить играть в войну. Её и так достаточно уже было. — Не тебе решать, — буркнул кто-то. — Правильно. Поэтому ждите слова Ноткина, а не самовольно пытайте чужаков. Бурах ещё раз провел взглядом по детям и кивнул. Обернулся, пошел дальше. Только когда они выбрались из складов, Данковский спросил: — Как ты их так выдрессировал? — Мне незачем дрессировать людей, ойнон. Они следуют правилам или не следуют. Я лишь напоминаю о существовании правил. Когда Данковский в последний раз напомнил детям о правилах приличия, его закидали грязью. Данковский промолчал, не будет же он действительно рассказывать об этом случае. Шли они по сухой траве и земле. За спиной был город, а впереди степь. — Так что ты мне хотел рассказать? — Показать, — поправил его Бурах. — Тогда показывай. На это Бурах только улыбнулся и, проходя мимо кочки, сорвал какую-то темную травку. Как он её вообще увидел? Все растения сливались в желтый ковер, колышущийся на ветру. Если тут где-то лежала змея, то Данковский о ней узнал бы, только наступив на неё. Надобно ли сказать, что за все двенадцать дней пребывания Данковский ни разу так далеко не выходил в степь? Не было времени, да и желания. Чего можно увидеть в такой пустоши? Скоро они начали идти в гору. Впереди маячили какие-то камни, но как бы близко они ни казались, идти пришлось долго. — Так объясни, зачем? Зачем ломать одно из самых великих достижений человечества? Многогранник был дорогой. Мы могли пройти её до конца. Данковский повторил тот же самый вопрос, который он уже задавал Бураху. С самого начала было неясно, чего он ожидал. Какой может быть ответ, кроме: “плевал я на ваши идеалы, тут люди умирают”. Но люди умирали всегда и будут умирать всегда. Если только не сломать законы природы, если только не подчинить себе чудеса, если только не подчиниться чудесам. — Мы почти дошли. И правда. Камни были совсем близко. Только ноги уже были как свинцовые, и голова слегка кружилась. Твирь цветет. — Ну и вот. Данковский остановился. Попытался посмотреть на круг из камней, понять, что же там такого особенного. Сморгнул, пытаясь убрать пелену с глаз. Сейчас он впервые понял, что такое — цветущая твирь. До этого ветер нес в город лишь отголоски дурманящего запаха. Сейчас он полчаса шел и дышал им. Воздуха не было, только твирь. Он чувствовал себя пьяным. “Легковес”, - обругал себя Данковский. Будут ему теперь что-то показывать да рассказывать, а он - слюни пускать. — Обернись. Бурах уже уселся в траву, спиной к кругу. Данковский подошёл деревянными ногами и тоже сел. В отличие от алкоголя, от твирина спать не хотелось, и была даже обманчивая ясность ума. Только, будучи трезвым, ясными были совершенно другие вещи, чем после твирина. Данковский не знал, является ли эффект от цветения твири таким же, как от настойки на её основе, но пока ощущения были похожими. — Видишь город. Данковский прищурился. Перед глазами все плыло, но он видел город. — Хребет, Сердце, Кости? С этим было сложнее. Пришлось долго смотреть, пытаясь угадать, где какой квартал. Но под конец Данковский все же кивнул: — Вижу. — А теперь видишь, где Голова? Данковский тщетно пытался вспомнить квартал с таким именем. В итоге мотнул головой: — Нет. — Это там, где стоял Многогранник. Как стрела в сердце, как рога на голове. Умереть должна была идея или город. — Лучше город. Все живые существа умирают. Только идеи — вечны. — Ты не прав. Не все живые существа. Этот город может расти. Не в сторону, которую указывает Многогранник, а по-другому. Он будет расти. — Это только твои надежды. Бурах замолчал. Данковский с тоской подумал, что лучше было не идти сюда. Два упертых дурака сидят и спорят посреди поля. Голова тяжелая, глаза мутные. От твири даже город отсюда напоминал скорее быка, чем населенный пункт. Что уж говорить о мыслях. — Ты думаешь, идеи - это только структура? Будут люди, внутри которых будут расцветать такие Многогранники. Живые, не мертвые. Лучше. — Нет такого масштаба. Не могут они. — Взрослые не могут. Но детям не зря понравился Многогранник. Только они сделают лучше. Многогранник был ошибкой, слишком много боли. — Это ты себе рассказываешь, чтобы спать было спокойнее, да? Свое дело сделал, а остальные пускай гоняются за мечтами? Хорошо устроился, ничего не скажешь. Cui honorem… honorem…² а тебе никакой чести. — Ты видишь только один путь - уже проложенный. А город будет не только жить, а процветать. — Большое счастье вам, а толку ве… — Ты куда ушел… без меня… Данковский чуть не подпрыгнул. По всей логике, к ним никто не мог подкрасться, даром что начало уже темнеть. Да и тем более, откуда здесь взяться ребенку, который начал бы бубнеть прямо за ухом? — Я говорил, Мишка, что вечером приду. — Ага. А я сиди со Спичкой дома. Не люблю я его. Он дерется. Бурах поднялся и подхватил девочку на руки. — А ты не кусай его, — посоветовал Бурах, — может, тогда и не будет драться. Мишка упрямо засопела ему в плечо. Данковский смотрел на них снизу вверх. Они слились в один темный силуэт. Будто так и надо. Вздохнув, Данковский поднялся. Даже этот разговор малышня не дала закончить. Может и к лучшему. Все равно им друг друга не понять. Бурах пошел вперед, неся девочку на руках. Данковский шел за ними следом. Только приходилось смотреть под ноги. Степь стелилась темным покрывалом, черт ногу сломит. Только одно спасало: цветы мягко светились в темноте и указывали путь. [1] О вкусах не спорят. [2] Честь тому, кто честь заслуживает.