софья константиновна

Его личной «Соней» становится соседский мальчишка Федя, отличник, пианист и точно пионер в прошлом; они редко общаются, перекидываясь только парочкой фраз о предстоящем едином государственном и олимпиадах, но в какой-то момент все рвы между ними вместо воды заполняются сносной почвой и пики рыцарей сменяются на флаги перемирия — они становятся почти друзьями. Андрей не хочет думать о том, что произошло и как — он вообще ни о чем сейчас не хочет думать, потому что семейные проблемы приходят в самый неподходящий момент, и переживать семнадцатилетие становится труднее. Даже непонятно почему, но все как-то разом начинает давить, когда отца постоянно нет дома, а его голос можно услышать только в телефонной трубке раз в месяц. Вот тут-то и приходит на помощь Федя. Он появляется как спасательный жилет, когда Андрей уже полностью захлебнулся в соли. Просто как-то ночью выходит во двор, подсаживается на скамейку и молча протягивает зажигалку в дополнение к пустой сигарете меж губ. Андрей в жизни почти не курил, но сегодня правда невыносимо, и он принимает чужой огонь. Они молчат. Федя смотрит на звёзды, и Андрей замечает, что даже сейчас он в выглаженной, хоть и немного штопанной, рубашке и с приглаженными волосами — он сам одет в первое, что попалось под руку: футболка, свитер и ветровка отца поверх. Федя смотрит на звёзды, а Андрей смотрит на него, находя тысячу отличий и две схожестей только в одном изгибе шеи. — Завтра по русскому консультация в одиннадцать. Федя поворачивает голову, отбрасывая ресницами тень на уголёк сигареты. Андрей хочет закатить глаза, но не может. Он дёргает плечом. Федя фыркает, выплевывая смешок. — Понятно, — поворачивается к звёздам, — ты тоже не идёшь. Андрея удивляет это «тоже», но его апатия уже выплескивается из фужера, так что он молчит. Разбитый экран показывает три ночи, когда Федя говорит, что его родители в командировке и что Андрей может переночевать у него, если хочет. В три тридцать он разогревает остатки пиццы на сковороде, а Андрей сидит за кухонной стойкой, крутя в пальцах стакан виски с колой — Федя назвал этот коктейль «Отец и сын», потому что алкоголь отцовский, а кола его. Андрей впервые за несколько недель улыбается, хоть это и непривычно, но кажется, что так правильно. Сейчас. Свет от стойки красиво играет на мраморной столешнице, и глаза Феди тоже светятся этим черным мрамором. Он говорит что-то снова про экзамены, поступление, про выпускной, и вечер идёт по нейтрально-школьным темам, не решаясь так быстро переходить на личное. — Я общагу и историю. Конфликтология. Только здесь вузов нет нормальных, наверное, придется валить, если баллы наберу. — Ммм, — Андрей улыбается, отводя взгляд. Федя такой открытый с ним сейчас, это чувствуется в интонациях, в формах слов — он видит, что бойниц нет и ворота отперты перед ним настежь. — Физика и проф матан. Классная когда узнала, чуть удар не хватил. Федя смеётся так ярко. — Это реально сложно. Никто из школы не взял. — Да я знаю. На пробнике один сидел в аудитории. Даже с города, по-моему, человек тридцать будет. — Ну тогда ты не спишешь. Они смеются в унисон; Андрей чувствует себя в состоянии эйфории, реакция апатии сходит на нет, и в пробирке становится почти пусто. Они оба окончательно устают к пяти утра и ложатся в разных комнатах; Андрей слышит тиканье часов, лёгкий шелест занавесок и гудение холодильника, почти даже не спится, хотя диван тут удобный и совсем не душно — двери на балкон приоткрыты и зефирный воздух стелется по полу. Солнце встаёт златым шаром, ещё не жжется, но лёгкий жар играет на светлых бровях и радужке глаз, наливая их оловом. В пять пятьдесят Андрей проваливается в сон. Их дружба какая-то странная, потому что не похожа ни на одну из его предыдущих. Они не гуляют после школы, не прогуливают в местном игровом зале и не скидывают друг другу любимую музыку. Не обсуждают девчонок, слитые ответы к экзаменам. Сложно назвать это дружбой, но Андрей чувствует себя с Федей комфортнее и лучше, чем со многими до него. Соня впускает в свой подъезд в грозу, ураганный ветер и проливной дождь. Соня своей трезвостью отрезвляет, забирает пустые бутылки из слабых рук и ставит на утро воду с лимоном. Андрей ценит это: мама не понимала, что нужно, — он не винит ее и не злится, она хотела быть хорошей матерью и была бы, если бы не столько всего — она была как все взрослые, а он — как все подростки, и эта пропасть с годами становилась все шире до тех пор, пока вовсе не расколола их цельную вселенную на два разных мира. — Ты добрый, — говорит Андрей, смотря на завиток кофейных волос, спадший на федин лоб, — а ещё с тобой легко. — Потому что мы не знаем друг друга, — ответ. Андрей кивает. В следующий раз он приходит совершенно разбитым; у Феди дома вновь пусто, только старшая сестра спит где-то в конце коридора. Все давит слишком сильно, Андрей стоит на пороге его комнаты, смотрит на белую, едва смятую простыню, и его прорывает: ноги не держат, он глухо падает подле разложенного дивана, пальцы сминают собственные волосы, ресницы мокнут и мокнет простыня под их тяжестью. Все сидит в горле слипшимся комом, налипшим, не выходит сказать что-то — Андрей любит Федора за то, что он молча гладит его по вискам, щекам и рукам и не задаёт ни одного блядского вопроса. Он смотрит на него снизу вверх, смотрит на сонное, но серьезное лицо, смотрит на аметисты глаз, подсвеченные уличным фонарем, на кофейные завитки волос; его руки на лице, Андрей чувствует лёгкие прикосновения — ветер или он? — и едва жмурит глаза, но тут же открывает, вглядываясь в Федю. Дышит ещё часто и резко, выдыхает, но смотрит на Федю, как выброшенный щенок смотрит на спасителя — Андрей не знает, как это выглядит, но ему почему-то спокойно. — Не проси разрешения рассказать. Не надо. Андрей кивает. Сказать тяжело — Федя это понял. — Ложись. Федя переплетает пальцы, и его тепло от кончиков мизинцев разливается по окочневшим запястьям, засохшим венам и артериям; прикосновение как глоток свежего воздуха, Андрей цепляется за него, как за спасательный круг, перебирает чужие пальцы в руке, сжимает крепче, стараясь сдержать рыдания; прислоняется головой к фединому плечу, трётся слегка, ведёт носом по белой футболке. Проваливаясь в сон, он чувствует, как что-то влажное касается его виска. «Пожалуйста, выйди во двор» Написать сообщение легко — гораздо сложнее отправить. Они не общаются третий день из-за завалов по учебе, и вроде были отрезки и дольше, но руки подрагивают и голова тяжелеет, гудит, титановые мысли давят ее изнутри, и Андрей стоит под холодными окнами минут двенадцать, не решаясь отправить заветные четыре слова. »…в великом отчаянии родилась в нем великая отвага.» Отправить. Федя не заставляет себя долго ждать: он спускается довольно быстро, бодрый, смотрит удивленно на две бутылки блейзера и алую-алую розу в чужих руках, вглядывается в лицо, едва освещённое уличным фонарем; роза ярка, её алый отсвечивает на андреевы щеки, играет на них юным оттенком. Андрей кусает губы — смешно, до глупости банально-слащаво. Они молчат, впервые не находя что говорить. — Я должен тебе кое-что сказать. Если ты позволишь, прогуляемся. Федя кивает. Бутылка передается из рук в руки, пока не кончается; начинают вторую. Андрей пьет больше, чем Федя (едва ли больше, чем обычно), но почти не пьянеет. В глазах, по слезной дорожке, бежит отражение непотушенных окон и битых фонарей; мельком взгляд скользит по тому, как Федя прикладывается губами к горлышку, как ходит его кадык — все это невыносимая пытка, но разрушить ее нет духа. Они сидят на старой детской площадке. Первая бутылка выпита до дна, вторую сейчас открывает Федя — руки дрожат и соскальзывают с крышки. Роза царапается где-то поперек горла словами. — Блять, это намного сложнее, чем с девчонками. Федя не понимает, о чем он; вскидывает бровь, прищуривая глаза — не легче. Они молчат, пока Андрей собирается с мыслями, пока таранит взглядом кеды, задерживает дыхание. — Роза тебе. Спасибо, что ты есть. Я решил сказать… высказаться…. Блять, слов нет. Можешь считать это свиданием. Можешь списать все на блейзер — я чувствую себя полным идиотом сейчас. Можешь меня ударить, можешь уйти, я пойму. Он не поднимает глаз, потому что боится столкнуться с туманностью Андромеды в чужих. Когда Федя подсаживается ближе и его тепло касается щек, Андрею кажется, что сегодня алкоголь сильно взял и что ему плохо. Когда Федя сжимает его кисть, он отворачивается, потому что на спустившегося с Эдема смотреть невыносимо. Когда Федя говорит что-то — обычным своим голосом, но звучащим сейчас так мягко и тепло, что внутри тлеющие угли загораются с новой силой — Андрей решается посмотреть, чтобы быть уверенным: не послышалось. — Я рад, что ты не принял чего покрепче блейзера, потому что я хоть немного могу верить, что это не трип. Ты правда идиот, если решил, что я разозлюсь. Андрей готов разрыдаться прямо сейчас. Федя смеётся над ним так нежно, смеётся над смущением, заиканиями, матами. Смеется по-доброму, шутит что-то про радужные флаги, про самый первый день. Про их будущее, детей из детдома (оба понимают, что сами те ещё дети и не потянут воспитание), брак в Швеции, и это все так по-странному семейно и тепло, Андрей смеётся над этим, не веря, что это, тысячу раз сказанное бабкой в контексте милой девчонки, может нравиться. Когда они уходят, Федя напоследок кидает взгляд в небо. Оно горчит, как передержанное вино, и металлический привкус железа из чужих галактик играет на губах. — Когда-нибудь мы вместе сбежим к звёздам. — И поцелуемся в подворотне. — Обязательно.