Олимп и Голгофа

      Мой малыш, мой Ричи. Носить его было довольно легко особенно в сравнении с демонической Офелией, он уже тогда был тихим и маленьким, таким тихим, словно боялся потревожить меня своим существованием, и я всю беременность тенью ходила за Гаапом, чтобы успеть... Если что. Потерять моего деликатного мальчика было бы огромной трагедией, а ведь тогда я ещё даже знакома с ним не была. Не держала на руках. Не прикладывала к груди, чувствуя себя почти святой. Почти девой Марией, удостоенной выкармливать маленькое чудо. Жаль, что чудеса часто бывают зыбки.       Мой хрупкий ангелочек. Он смотрел и смотрит на жизнь так проницательно, так чисто, словно прикидывает: улететь или остаться. Выбирает второе, но постоянно на низком старте, готов передумать в любой момент, и это так страшно. Удержать никого нельзя, мне здесь никто и ничто не принадлежит, а значит... У меня ничего нет? Нет       Генрих падает коленями в бархан, запускает руки в песок, не опасаясь замарать сверкающие сапоги или чёрный китель. Неудивительно. Призрачный песок не может испачкать что-либо, а тем более призрачную обувь и одежду. Да и вообще он тут для другого.       Рамсес чуть морщится. Этот песок — прах от разбитых горшков, в которых он приносил жертвы богам, и не объяснишь же ему, что каждая вещь в Лимбе на редкость многофункциональна. Не поймёт, как и любой из местных обитателей.       Наконец, Рамсес отворачивается к другому бархану, а Генрих тем временем уже показывает свои находки: синюю ленту и серебряные ложку с чашей.       — Ваш сын, фрау Сандра, наследник великих предков, но как он может получить их силу, если не засвидетельствовал своего происхождения.       Уж не знаю какие такие предки у Ричи, но Генрих явно говорит не о моём роде. А о каком тогда? О роде Самаэля, который по природе не имеет тел?       Хотя, может, у Ричи действительно есть какие-то неизвестные мне предки? По крайней мере, это впечатление он всегда производил. Такой беленький и тоненький, почти прозрачный, помню, мы смотрели вместе рождественские сценки. Ходили чаще вдвоём. У Офелии уже тогда находились занятия поинтереснее, а иногда к ней присоединялся и Самаэль, оставляя нас ютиться на лавочке под открытым морозным небом. Ричи всегда досматривал сценки до конца, хоть и засыпал меня потом градом заумных аргументов, критикующих сюжет рождения Спасителя. Как будто это могло заставить его меньше походить на ангела.       После подобного досуга я хватала его в охапку, уносила домой отпаивать чаем или какао. Кормить. Сажать к камину. Делать всё, чтобы напомнить ему, что он ещё наш, земной. Ведь даже монография стэнфордского антрополога о происхождении религиозного чувства при всей её материалистичности не могла сделать Ричи более материальным, чем тарелка каши. Я так не хотела, чтобы он улетел! И вот теперь...       — Вам нужно обвязать вашего сына этой лентой, дать в руки ложку с чашей и произнести эти слова. Вот, смотрите, я списал вам на листочек.       «Пей. Каждый глоток из этой чаши символизирует твою близость к немецким корням. Ешь. Каждое твоё глотание будет кормить тебя, пока ты не повзрослеешь».       Дурость? Дурость, ещё какая, но, Боже... Какой фигнёй приходится страдать только потому что Ты не хочешь помочь.       Я взяла в руки чашу и ложку. Серебряные, инкрустированные рунами зиг, они смотрелись таинственно, алхимично как-то, и меня почему-то прошила дрожь. Я столько лет жила бок о бок с магией, соприкасалась с ней, не сливаясь, ложилась в одну постель с тем, кто был самой магией, стиснутой со всех сторон плотью, кормила с ложечки ребёнка, умеющего замедлять или ускорять время, и тем не менее я сама никогда не пыталась... Даже, если Самаэль предлагал варианты...       Думать эту мысль было страшно, хотелось просто сделать уже сначала дело, а потом вид, что ничего не было. Столько лет... Знаете ли вы, каково жить в вечных противоречиях? Читать в Ветхом Завете о страшном грехе ворожбы, а потом закрывать книгу, идти к дочери и радоваться, что у неё получилось убрать или добавить измерение в специально огороженном куске пространства? Искать любви демона, пытающего людей одномерностью (Самаэль оставлял человеку трёхмерный разум, но при этом делал его одномерным и помещал в одномерный мир. В результате чего человек с обычным сознанием жил в мире одних линий, и от этого долго и мучительно сходил с ума). Может, потому Ты не отвечаешь? Как Гаап, считаешь меня лицемеркой? И, кто знает, может так оно и есть.       Я никогда не переступала черту. Мне казалось, что не переступала.       — Это сработает?       Мой Ричи, мой маленький ангел. А ведь Генриху это знакомо. Поставим вопрос по-другому.       — Это смогло бы защитить Гудрун?       Генрих сделал шаг назад, словно получил пощёчину. Наверное не стоило поминать Гудрун, но с другой стороны, здесь же не угадаешь. Иногда они вполне нормально реагируют, Рамсес вон вообще часто говорит о потерянной родне.       — Дети это наследие, будущее Рейха, конечно, мы подходим к их безопасности самым ответственным образом. Процветающая арийская кровь лучше всего поможет против угрозы вырожденчества.       — А ритуалы, типа этого, помогают крови... Процветать?       — Это утверждает ребёнка, как арийца, а арийца ничто не способно победить.       — А Ричи, он ведь... Ариец?       Как же жалко это прозвучало! Бли-и-ин, так больной раком спрашивает о результатах биопсии, и ему почти пофиг на реальный диагноз, главное, чтобы врач сейчас сказал что-то утешающее.       Но врач не говорит утешающее. Врач смотрит, как гестаповец на узника, придумавшего идеальную историю и проколовшегося на какой-то мелочи.       Действительно, как фрау Сандра, жена люциферита (речь не о последователях Люцифера, а об инопланетянах, от которых по мнению Генриха произошли арийцы) может сомневаться в происхождении собственного сына.       — То есть, я хочу сказать, если бы ты ничего не знал о происхождении Ричи, то мог бы найти в нём признаки неарийца?       — Ни в коем случае!       Генрих искренне ужаснулся самой мысли об этом. Что ж...       — О, божественная Исида, прими эти дыры в честь Бэсу, защитника детей и всякого добра, что может найти человек под крышей своего дома. Подношение сына Ра твоему сыну, госпожа, — встрял Рамсес, протягивая мне ожерелье из салата и чеснока и сосуд с мёдом       Видели бы меня сейчас все эти люди из интернетов, перед которыми я защищала христианство, с которыми вела эти вечные религиосрачи.       — Горечь отпугнёт сенеджут эмгерех, прогонит духа ночи, но без произнесённого слова хека́ латук не раскроется, ка не наберёт силу. Скажите заклинание вместе с сыном Ра, и пресмыкающаяся во тьме не тронет юного Гора.       До чего же я глупо выгляжу, наверное. Стою, как идиотка, с чашей и ложкой в руках, с чесноком и салатом на шее. Не хватает осинового кола и соли. Генрих тем временем подзавис, буравя свой инвентарь взглядом, который сперва казался печальным, но потом становилось понятно, что он пуст. Генрих?       Стоп, Рамсес что-то сказал. Рамсес?       — Заклинание?       Генрих очнулся и кивнул со знанием дела.       — Не помешало бы перед ритуалом провести коллективную медитацию.       Едрить...       Вы же понимаете, что это совершенно разные вещи! Сунуть Ричи чеснок с салатом или ложку с чашей — одно. Это можно сделать, не вникая в процесс, не подключая ни мозг, ни душу, но с медитацией или заклинанием такое не проканает. Открыть душу... Кому? Чему? Чего хотят от меня эти двое? Чего хочешь от меня Ты? Чтобы я потеряла Ричи, потому что слишком привязана к нему?! Или, чтобы потеряла... Иллюзию однажды услышать Твой ответ?       Генрих извлёк из песка новый артефакт — на этот раз жёлтый квадратный кристалл высотой примерно в человеческое предплечье и, скрестив ноги по-турецки, уселся напротив него.       — Прошу, фрау Сандра, геометрические изображение руны Хагаллпоможет направить нашу энергию на защиту души вашего сына.       Рамсес тоже внёс свои пять копеек: поставил возле кристалла плоский камень, фигурку бога-карлика Бэса (мне больше нравится вариант его имени, звучавший, как Бэсу. Вызывает меньше ненужных ассоциаций), на спине которого я увидела записанное иероглифами имя Ричард, и мисочку с краской кхоль.       Мы втроём расположились вокруг этого ансамбля. Блин, а ноги-то как ставить? Генрих сидит по-турецки, Рамсес подогнул ноги под себя. Кое-как помаявшись, я одну ногу скрестила, а другую подогнула. Удобно, зашибись!       — Сотвори уаджет из очей его, кхолью помажь их, да не войдёт в юного Гора никакое зло.       Окей... Я взяла мисочку, придвинула ближе фигурку Бэсу...       — Глядя на кристалл, сосредоточьте ваше внимание на Ричарде, всю свою материнскую энергию направьте на него через грани кристалла.       И как я должна это делать, если мажу глаза фигурке? Да поможет мне великое боковое зрение!       — Руна Хагалл — разрушение, завершение старого этапа — уничтожит любого, кто захочет причинить вред Ричарду.       — Беги, ты, кто приходит во тьме, кто входит незаметно, его нос позади него, его лицо повернуто назад, кто теряет то, за чем он пришел... — запел Рамсес.       Так, хорошо, мажем глаза фигурке, сосредотачиваем энергию, потом надо не забыть провести ритуал с чашей и ложкой...       — Вот как, после куска стелы из Авариса мои туземцы в долгу не остались.       — Самаэль?       Я аж подпрыгнула на месте и почувствовала такой стыд, словно меня в момент преступления застиг сам Бог или один из интернет-оппонентов, которого я пять минут назад яростно убеждала в жуткой греховности даже простеньких гороскопов из газет типа «Сад и огород».       Он возвышался посреди пустыни, как колосс, вокруг его фигуры плясали тысячи песчинок, создавая какой-то странный эффект. Вроде бы они были очень тоненькой завесой и не создавали по-настоящему плотной пелены для глаз, но при этом я никак не могла рассмотреть за ними Самаэля, не могла понять, во что он одет, например. Моему взгляду оставались открыты только очертания силуэта и голова. Интересно, видели ли Генрих и Рамсес что-то другое? В том, что они что-то увидели, я была уверена: Рамсес опустился на одно колено и приподнял руки, а Генрих вытянулся в струнку и зиганул.       — Что ты здесь делаешь?! — интуитивно вырвалось у меня.       — А ты?       Только после этого вопроса я поняла, что всё ещё сижу в характерной позе и всем видом компрометирую себя. Блин. Хотя что, собственно, произошло? Самаэль троллит меня на тему христианства, сколько я себя помню, разве не должен он...       И тут мне пришла в голову настолько страшная мысль, что я испугалась её больше, чем самого Самаэля.       Потому что эта мысль была: «Разве он не должен обрадоваться, что я отошла от него». То есть, от христианства. Я отошла от христианства?       Если подумать дольше секунды, это довольно очевидно. Я ведь приняла участие в магической практике Гиммлера и... Но как ещё мне спасти единственного сына!       — Т-ш-ш, — успокаивающе прошептал Самаэль, а песок своим свистом словно стал продолжением его голоса.       В следующее мгновение я почувствовала прикосновение губ к своему лбу, и это было бы ещё приятнее, если бы песок при этом не пытался лезть во все мои биологические отверстия!       — Тебе очень идут подаренные хомячками бусы, ты словно родилась с ними. Хорошо, что пищевая цепочка милосердна к вам.       — Это ещё что должно значить?       Во мне начало закипать раздражение. Самаэль кружился вокруг и как будто насмехался над моим позором, но у меня не было уверенности в этом, потому что не было явных признаков насмешки. Только моё смутное чувство. А песчинки, чем дальше, тем больше казались частями Самаэлевского тела, а не просто какой-то подчинённой ему массой.       — Будь ты семечком, которое грызут хомячки, или змеёй, их ловящей, таких приятельских отношений не получилось бы.       Понятно. Самаэль намекает на детерминизм, насчёт которого мы никак не сойдёмся во мнениях. Он считает, что человек — целиком и полностью часть природы, а я не поддерживаю такие взгляды. Но к чему это здесь и сейчас?       Песчинки щекотали горло. Забирались под майку и щекотали живот.       Едрить... Ну, конечно, если я не семечко и не змея, то есть, не стою на ступеньку выше или ниже по отношению к хомякам в пищевой цепочке, то я кто?       — Нет, я не один из твоих хомячков!       — Верно, — не стал спорить Самаэль.       «Верно»? Значит, я поняла что-то неверно.       Песчинки начали сформировываться во что-то... Я не понимала, во что, пока не увидела замерцавший перед глазами конец песчаной цепочки. Отнюдь не пищевой, а обычной, со звеньями. Хотя какая разница.       — Ты мой славный пёсель.       А нет, всё верно. И почему-то сейчас это ощущалось... Не так. Это огорчало и бесило, но ведь это — рутина. Каштанка — уже давно моё второе имя, но сейчас... Что не так сейчас? Или мне кажется?       Одна из песчинок мазнула по щеке. Едрить, как больно! Что это? Кровь? Похоже, песчинка оказалась маленьким осколком стекла.       И нет, блин, мне не показалось.       Самаэль, тем временем, переключился на своих хомячков. Песчинки улеглись и явили миру наряд, который мог бы показаться странным для любого, кроме него. Лёгкое бежевое пальто со скромным значком-свастикой на левой части груди и фуражка с имперским орлом и металлическими кантами сочетались в костюме с элементами культа Осириса, Саккара, Тота... Чем дольше я всматривалась, тем больше замечала мелких деталек, которые ни за что не заметишь, если не смотреть как следует. Да я бы лупу взяла, если бы это не было неуместно...       Хм, а почему, собственно, неуместно? Я же в Лимбе, едрить меня через колено! Что здесь вообще может считаться неуместным?       Лупа оказалась у Генриха, и я бесцеремонно сдёрнула её у него с пояса, не испытывая никаких угрызений совести. Потом верну. В ближайшее время она ему вряд ли понадобится. Подобраться к Самаэлю и начать рассматривать на нём всякие штучки вообще было плёвым делом. Он даже внимания особо не обратил!       — Поднимись, сын Ра Рамсес Мериамон, твой бог желает говорить, глядя тебе в глаза.       — Приветствую, Осирис, Владыка вечности.       Вот маленькая меседжет — дневная солнечная ладья, а вот месектет — ночная солнечная ладья, Ра-Шери — солнечный младенец. Вот разные формы солнечного бога: Хепри, Ра, Атум... Что-то многовато солнечного для Самаэля.       — Скажи-ка мне, Рамсес, сын Ра, великий ли бог твой отец?       Ха, я бы на месте Рамсеса остолбенела, услышав такой вопрос. Ответ на него очевиден, не?       О, фаянсовая голова овна! Это же Иуф-Ра — воплощение ночного солнца, ва-а-ау!       — По границам вод небесных, по рукам Нут проходит величество отца моего. Он идёт вперёд во тьме, все звёзды идут с ним.       Рамсес решил не мелочиться и сразу принялся доказывать величие своего бога.       — Чудно, — одобрил Самаэль, обнажив клыки, — он ведь идёт долго, я прав?       — Ра Сетау пролегает всеми дорогами Амдуата, — подтвердил Рамсес, — сквозь именет, дуат и хетемит идёт ладья, увенчанная отцом фараонов.       — Уху.       Я едва удержалась от смеха, этот звук так походил на уханье филина! Самаэль, проказник, что ты задумал, к чему этот экзамен? Э-эй!       Вместо того, чтобы стоять спокойно и беседовать, Самаэль дёрнулся вперёд и натурально позеленел лицом. Он сделал это, чтобы добавить себе сходства с Осирисом (то есть, я так думаю), но выглядит всё равно забавно.       — И как, ему весело в моём царстве?       Рамсес чуть вжал голову в плечи, но ничем другим не выдал страх перед трансформациями божества.       — Амдуат полон опасностей и неизреченных чудес.       — Каких, например?       Зачем ему надо, чтобы Рамсес ещё раз всё это проговорил?? Чесслово, даже не знаю, за чем следить интереснее: за деталями на костюме Самаэля или за их диалогом.       — Это место, именет, — Рамсес окинул взглядом окрестности, — земля, ближайшая к навеки утерянному миру. Сюда, к вечно живыммогут приходить живые, — он посмотрел на меня, — здесь первый час, здесь я сбился с пути, скрылась от меня меседжет, ушла в дуат, а сын Ра остался...       «Живые»? Что он имеет в виду? Мне всегда казалось, что Рамсес принимает меня за богиню. Во всяком случае, именно их именами он меня постоянно называет, но сейчас он причислил меня к живым, то есть, к людям. Что бы это значило?       — Менеджет ушла в дуат, и что же там с ней случилось?       Самаэлю вряд ли хотелось развивать тему именет, но у Рамсеса было другое мнение.       — Это место, первые три часа и первые загробные врата. Ответь, о Первый среди Западных, изреки, что сделать сыну Ра, чтобы пойти дальше? Как обресть Ра Сетау, последовать за меседжет, как...       — Никак.       Вот тут-то я на жопу и села. И не я одна, Рамсес тоже чуть не впал в несознанку.       Это очень странно, Самаэль никогда так не делает! Получить от него конкретный, жёсткий и однозначный ответ совершенно невозможно! Самаэль любит плавать, не говорить ни «да», ни «нет», путать в семантиках и смыслах, но сейчас... Это «никак» ставило точку. Не оставляла простора для интерпретаций. Нас с Рамсесом словно поддых ударили. Жесть...       — Так что там в дуате с Ра и его ладьёй?       — О, Уннефер, пребывающий в Гелиополе, чем сын Ра прогневал...       — Ничем. А теперь сыну Ра лучше ответить, когда его спрашивают.       Так, спокойно, нужно помнить, что фактически Рамсес уже мёртв, а значит не может получить психологическую травму. Наверное...       — Предвечными водами Нуна идёт меседжет, — бесцветно и как-то нараспев произнёс Рамсес, — бау и благие духи сопровождают её, тянут за канаты к неведомым тёмным глубинам. Хатхор венчает нос, Гор — рулевой — на карме. Упуат — открыватель дверей — расчистит дорогу ладье. Змеиным телом идёт ладья миллионов лет, двенадцать звёзд освещают ей путь.       Мне кажется, или я вижу слёзы на глазах Рамсеса?       — Апоп — змей хаоса — встречает ладью. В голову бьёт его жезлом благая Хатхор, очи выклюет змею ясный божественный сокол...       — Macte! — Самаэль щёлкнул одновременно пальцами и языком, — Вот и славненько, вот и хо-ро-шо. А теперь принеси-ка мне фигурку Атума.       — Тянут в незримую бездну змея руки благих, выпивает он Нун, обнажает русло реки...       — Фигурку Атума, Сеси, шевели своим сах, пока Осирис не удостоил тебя царственного пинка.       Рамсес покорно наклонился к песку. Нет, это невыносимо!       — Самаэль, — прошептала я, заглядывая демону в лицо, — зачем ты так? Может не надо, а? Ну не надо, пожалуйста.       — Принюхайся, Каштанка.       — В смысле?       — Разве песок пустыни не жарит тебе лапы?       Хм, и правда жарит... Песок стал ощутимо горячее, что за...       — Или, может, их жарит что-то другое?