Олимп и Голгофа

Марко Поло — Тамплиер

      Мефисто жмёт на кнопки: Сяо берёт копьё для защиты Ли Юэ, Рин клянётся надрать зад Сатане, Норико Паку переживает гибель семьи и возвращается в строй; Мефисто жмёт на кнопки. Ждёт. И смотрит. Затаился в кустах, слился с местностью, вяжет крючком салфеточку — вьёт узор паутины. Тянет за ниточки, сплетённой вокруг его маленьких мушек, берёт на мушку зонтика их хитиновые тушки, подцепляет на крючок. Держит в кулаке нити мойр, как и струны в основе материи. То, что он делает в любимой Академии; то, что делал в Асайламе и раньше. Раньше... Ещё раньше... Герои — та ещё вибрация пятого измерения, заноза в заднице, соринка меж зубов. Полная Академия заноз. Существует тысяча и один способ окучивать эти нежные лилии, белые тюльпаны — Мефисто изобрёл каждый из них. Аскеллад на экране воплощает 666-ой, самый любимый, самый действенный и лёгкий с лозунгом «Враги сожгли родную хату» в качестве сausa causārum. Любимый отец мёртв — основа заложена, и Мефисто хохочет, хватаясь за живот, потому что очередной герой городит очередную самоуверенную чушь, а это всегда презабавно. Бла-бла, надеру зад; бла-бла, ты умрёшь. Шутка несвежа, что уж там, её борода длиннее Одинской, и старостью веет за парасанг, как от ветоши, забытой в лавке старьёвщика, но классика не устаревает, время над ней не властно, Мефисто склоняет голову. Героям бы у него поучиться, но любимый отец мёртв, а значит поднимай занавес — месть выходит на сцену. На сцену выходит насупленный взгляд из-под нависшей чёлки, угрюмый нрав и ути-бозе-мой какая целеустремлённость. Мефисто смеётся с Аскелладом в унисон. Ути-ути, цыпа-цыпа, какие мы вспыхчивые. Малейшая искорка и — пых! Всё вокруг поглощается безумствующим пламенем. До чего ж Мефисто это любит: силу яркую, мощь безудержную. На ней полетит его варп-двигатель, заряженный местью за отца.       Месть за отца... Пронзённое стрелами могучее тело падает, лукавый предводитель пиратов смотрит серьёзно, он лицедействует, примеряет маску Мефисто, но Мефисто... Ахахаха, здесь тело могучее, рука тяжёлая — истинный воин, заслуживший почтение противника. Аскеллад прячет за серьёзностью скорбь, Мефисто не скорбит, никогда не скорбел, потому и несерьёзен. Парниша-сынок прищуривает глаза, открывает рот — всё то же, что делает Мефисто, только звуки его чуть другой тональности. А так даже слёзы один в один, ахахаха! До чего глупо! Разве неясно, что так и должно быть? Смерть Йомского Тролля, — то, что обязано было произойти, и неистовствовать здесь попросту не о чем. Всё идёт по плану, на всё получено согласие, Торс, сын Снорри искривляет рот корытом, закатывает глаза — вычурная глупость, дешёвый фарс, тряпьё погорелого кукольного театра!       Торс, сын Снорри искривляет рот корытом, закатывает глаза, по лбу бежит струйка крови. Кровь... То, что должно быть в людях... Она должна быть в (пока Мефисто не вскроет обёртку), но стекает по худым рёбрам, впавшему животу. Она должна быть в, где-то рядом с человечьими понятиями о «вчера» и «завтра», для Мефисто их нет, но теперь почему-то — да... И «завтра» сокрыто от него, да, похоже, что и «вчера» тоже. Кровь стекает... Мефисто прячет лицо в высокий воротник плаща и смотрит исподлобья. Пространство флуктуирует нервно, дёргано; линия времени бьётся в агонии, царапает когтями стекло. Хуже, чем после Эйнштейна. Даже хуже, чем после Ньютона. Почему?       Почему, почему, почему?!       Мефисто не задаёт вопросов о чужих планах, но теперь почему-то — да. На заднем плане мальчишка разрывает воздух густым отчаянием и децибелом-Мьёльниром, запрокидывает голову, уменьшает свой гиппокамп. Россыпь пустышек! Звуковые волны среди других точно таких же, не более.       Кроме того, это всего лишь Acta est fabŭla. Тоже — не более. Было бы о чём повышать себе давление, учащать сердцебиение.       Было бы о чём... Кровь течёт... И дело даже не в Эйнштейне. А также не в Ньютоне. И Мефисто здесь не только потому что он умирает, а Мефисто — сама смерть. Почему же ещё?       Почему-почему-почему? Почему Мефисто здесь и щупает, но время-пространство в таком раздрае, что все попытки тщетны. Почему Мефисто смотрит, но видит лишь непонятное. Боль и что-то ещё. Страх и что-то ещё. Обычная человечья психика, но всё время что-то ещё, неуловимое, неподвластное чувству и слову, необлекаемое в смыслы. Мефисто бежит. Летит. Стреляет. Тянет руку, хочет схватить, но что-то обжигает глаза, рвёт на лоскуты время-пространство; порохом утекает сквозь пальцы, льётся на землю огненеопасной кровью, Мефисто хочется драть когтями грунт в попытке её достать. Азатот всё побери... Мефисто не вампир, но он высушен, у него потрескались губы, и на увлажнение есть только подкожный жир и слёзы. Бесполезные слёзы мальчишки.       Маленький сучёныш. Он бы сделал что угодно, не так ли? Но в действительности всё, что угодно, сделал Торс, сын Снорри. Сделал всё, что нужно. Им.       Рядом зафлуктуировало то, что пропало. Незнакомый бозон снова перемешался с тепловыми волнами Коси, привлёк внимание.       Ещё — внимание привлёк пристальный пытливый взгляд. Кося пялится открыто и изучающе, словно в самом деле может подняться над уровнем грубых вибраций.       — Что ты чувствуешь?       Она его изучает? Она? Его?! На экране Торкилль крошит черепа англичан.       — Что это для него, Кося? Сурт едет с юга с гудящим ветви, солнце блестит на мечах богов; рушатся горы, мрут великанши; в Хель идут люди, расколото небо.       Торкилль смеётся безумно, счастливо; Мефисто присоединяется.       — Ты слышишь, Каштанка, слышишь, это уже было, ты не первая псина в моей жизни. Гарм лает громко у Гнипахеллира, привязь не выдержит — вырвется Жадный. Завидуешь, Каштанка, а? Завидуешь? Разве тебе не хочется сожрать для меня весь мир?       — Неважно, хочется мне или нет, важно, что тебе на самом деле не хочется.       И это не вопрос. Ко-ся...       — Ты понимаешь, Каштанка, понимаешь: настало для Хлин новое горе, Один вступил с волком в сраженье, а Бели убийца с Суртом схватился — радости Фригг близится гибель. И это было, Кося! А где же он? Для него будто и не было ничего, будто не гибли любимые люди, будто не рвали их на ошмётки челюсти моего сына, рождённого не тобой. Будто всё это — пшик, дуновение ветра, вылезающая листва весной, опадающая — осенью.       — Будто всё это — маленькая иголка, и нужно ещё приглядеться, чтобы понять, что это там за пратик торчит.       — Прутик? АХАХАХА, да, разумеется, не более. Ты понимаешь это, Кося-Каштанка. Маленький прутик, мышиная возня, бега тараканьи.       — Не то, чтобы. Просто фокус внимания на другом. На иных богах. Из другого пантеона.       — Это из какого же, Кося-Каштанка? Мой сын разгрыз Одина, как пиньяту с конфетами; сам Тор раздавлен другим моим сыном, все люди должны с жизнью расстаться, а он смотрит на сторону, в лица иных богов? Это каких же? Неужто в слепые, бездумные лица Азатота и Шаб-Ниггурата из глубин первозданной тьмы, из бездны в самой нутри меня. Если бы так, я бы знал это...       — Да, ты бы знал, мой Лорд-маффин.       — Так куда, поглоти тебя питатель жизни?!       — В людей.       — Солнце померкло, земля тонет в море, срываются с неба светлые звёзды. У людей есть хоть шанс?       — Солнце и звёзды спустились и были деликатны. Они касались осторожно, дули в лицо мягким теплом, а не жаром. Они облеклись в плоть и понятные человеку символы и знаки. И питатель жизни не причинит человеку вреда, ведь он и есть человек.       — Ахахаха, ахахаха, но люди гибли, все они с жизнью расстались, все до последнего!       — Он смотрел не «на», а «в».       — О да, куда угодно, лишь бы не туда, где это необходимо. Смотри на меня, богиня из грязи, смотри, псина Каштанка. Всем существом, всем квантом смотри, пришелица из нового пантеона.       — Я всегда смотрю лишь на тебя, любовь моя, ничто на свете не заставит меня отвернуться. Он тоже смотрит. Просто ты пока не можешь этого заметить.       — Да, разумеется, и это совсем не чушь. Dicis et non fasic Кося-Каштанка, но пусть, я зато отлично замечаю твой взгляд, о прах у подножья Олимпа.       — Да, о летающих в крылатых сандалиях над Олимпом. Я стою на другой горе. На ней нет шикарных дворцов, но и на крыльях твоих сапог к ней не подлететь. Не пробиться через преграду ни ловкостью, ни хитростью, ни красивостью речей.       — А что у тебя есть, кроме речей, о прах у подножья любой горы?       — Ничего у меня нет, о самый крылатый из богов. Ничего у меня — в том и суть.       И Мефисто кидается вперёд.       Он смеётся, вгрызается, лижет, целует. Ест, продирается. Ему надо взять, впитать, проникнуться, но глаза слепы, и только трубка Азатота выпускает кольца кальянного дыма, по-крысоловски играет свою песню. Играет вечно, как вечно играет Мефисто этим миром, техникой и самим собой. Ему надо подчинить, овладеть, поставить на колени; и он ставит её — богиню нового пантеона, прах у подножья любой горы, Каштанку, псину сутулую.       Он ставит сапог ей на плечо, толкает легко, без усилий рвёт ткань на груди, царапает сосок. Она спокойна, почти торжественна, в уголках глаз собираются лукавые морщинки. Пахнет удовлетворённым самолюбием.       Мефисто знает, что делать, он бьёт — пробудить животное легко. Животный страх, собачью преданность, собачий ужас перед лицом хозяина. Ему надо установить власть, новый пантеон склонен забывать своё место. Собака должна помнить, с чьей руки ест, кого призвана ублажать, чьё довольство для неё — целый мир. Собака должна помнить, кого молить о милости, чьи остроносые сапоги лизать, и она запомнит, Мефисто не допустит иного.       Он опускает её в грязь, вжимает пятернёй в пол, отклячивает ей зад — как суке для вязки, как последней шлюхе из подворотни. Сам не раздевается — много чести. Лишь распахивает халат.       — Кося, Кося, ты всегда ищешь себе покровителя, не можешь без этого, и свою зависимость, свою неспособность стоять на ногах маскируешь высокими побуждениями.       Богиня нового пантеона, его образ... Стоит перед ним раком. Он вдалбливается в неё, вцепившись пальцами в ягодицы до синевы. Собака много возомнила, теперь повизгивает под ним, будто на хвост наступили. Он выкинет её сразу после, как фантик от конфеты, и ей следует радоваться, что он позволил сделать ему настолько приятно.       Выходит, разворачивает, как мешок, заходит с другого конца. Вот — вот этот вид ей, как нельзя кстати, очень подходит. Как она красива на коленях с его членом во рту.       — Давай, шевелись. Я с деревьями лишь разговариваю — не трахаюсь.       Она работает ртом старательно. Перепугалась всё же до чёртиков, и это славно. Славно...       Рик ходит по кругу. Прямо по периметру студенческого баскетбольного стадиона. В руках у Рика медная проволока, сползающая на землю. Рик ходит по кругу. Виток за витком.       Чтобы найти достаточно большой моток меди, Рик провёл несколько часов на складе электроники, находящимся за кафедрой физики, и оно того стоило. Ведь удалось обзавестись так же несколькими килограммами трансформаторной стали для «камеры Вильсона». Осталось только понять, где бы раздобыть немного натрия-22. Рик понятия не имеет, как его приобрести.       Земля в центре стадиона начинает бугриться. Через несколько минут из образовавшегося холма выходит дядя Амаймон. У него растрёпанные волосы, разорванная в нескольких местах одежда, а по всему телу синяки и кровоподтёки. Рику становится страшно. Такого никогда раньше не бывало! Дядя Амаймон выходит из-под земли довольно часто, но он ни разу не выглядел, как человек, вылезший из-под земли.       Рик продолжает идти. Виток за витком. Дядя Амаймон подходит. Начинает идти рядом.       — Шиеми Морияма победила меня в сражении и сделала своим фамильяром, но отпустила на время. После того, как я объяснил, почему должен идти.       Раз отпустила, значит Шиеми Морияма это кто-то безопасный. Возможно, новый спарринг-партнёр дяди Амаймона, не смертельный враг. Хорошо.       Рик продолжает идти. Ещё виток и ещё.       — Что ты делаешь?       — Бетатрон. Ядерный ускоритель частиц, для его создания нужны гигантские магниты, которые получатся из медной проволоки.       Дядя Амаймон забирает у Рика немного проволоки. Здо́рово, так они смогут закончить куда быстрее. Рик улыбается.       — Спасибо.       Некоторое время они идут молча. Гравий шуршит под ногами дяди Амаймона, он шумно дышит, напоминая о себе, и Рику от этого очень спокойно. Хорошо вот так вот ходить, пока на небе светит солнышко, и уже начинает сходить снег, а вокруг только дядя Амаймон и больше никого. Пожалуй, Рик и не хотел бы заканчивать.       — Папа рассказал про новую игру. Там про самурая Ёсицунэ, которому надо пройти через ад. Папа хочет, чтобы самурай сражался с монстрами, которые как-то связаны с его прижизненными травмам, а я думаю, что стоит разобраться с устройством ада и выбраться, взломав его.       Прошло ещё несколько минут, прежде чем Рик продолжил:       — Хочу создать ускоритель, который создаст такое измерение, как тот ад, с нуля. Тогда станет понятно, как взломать такой ад. Я выясню, как это делается, и расскажу папе, его игра будет очень правдоподобной. Ему понравится.       — Да, ему очень понравится, он ведь так любит игры. Это очень круто. Мне тоже нравится.       Рик улыбается, но скоро на ум приходит грустная мысль.       — Не уверен, что получится. Ускоритель создаст все нужные пары частица-античастица и поля, но как заставить их складываться в то, что мне нужно. Я не знаю, как буду это контролировать.       Дядя Амаймон отвечает не сразу.       — Я тоже пока не знаю, но не переживай, мы что-нибудь придумаем.       — Спасибо.       Где-то неподалёку начинает петь птичка. Как хорошо, что благодаря восстановленным барьерам, в студгородке нет демонов. То есть, нет враждебных демонов.       — Шиеми Морияма теперь будет часто вызывать тебя?       Несколько дней назад они с дядей Амаймоном строили ракетный двигатель. Рик объяснил его устройство, а дядя Амаймон помог своими руками спаять сопло. Рик даже не предполагал, что дядя Амаймон умеет, думал, что придётся смотреть туториал на Ютубе, но он не только умел. Он и Рика научил за каких-то двадцать минут. Что было бы, если бы в этот момент его вызвала какая-то Шиеми Морияма?       — Не знаю. Наверное будет вызывать.       Пение птички радовать перестало. И солнце как будто стало тускнее.       — А можно, чтобы она не вызывала тебя?       — Не расстраивайся, я попробую с ней договориться. Если не получится, обращусь к брату Самаэлю.       Рик повернулся к дяде Амаймону и, улыбаясь, смотрел ему в лицо несколько секунд. Затем снова опустил взгляд на проволоку.       — Чтобы построить «камеру Вильсона» мне нужен натрий-22, который радиоактивный и естественным образом выпускает позитроны, а я не знаю, где его купить.       Дядя Амаймон тоже улыбается.       — Не нужно ничего покупать. Разве только баллон для хранения газа.       — У меня есть один свободный.       — Неси.       А потом Рик заворожённо смотрел, как магия дяди Амаймона извлекает из земных недров газ. Запечатывает его в баллоне.       — Там аргон. Нужно расщепить его атомы, чтобы получить натрий-22.       — Да, спасибо большое.       На этот раз Рик не отводил радостного взгляда от дяди Амаймона целую минуту. Он был счастлив. И обнимал баллон с аргоном так, как обнял бы дядю Амаймона, если бы это не было так неприятно для них обоих.