***
— Чонгук~и, ты еще мал, чтобы говорить подобное, — произнес как-то Чимин, пока медсестра ставила ему капельницу. Он думает, что я еще ребенок, что ничего не смыслю в жизни, что все впереди. Но мои 16 лет уже давно не показатель ребячества и детской наивности. И смыслить в моей жизни не над чем, потому что у такой дерьмовой жизни смысла нет. — Не говори так, — в очередной раз упрекнул меня Чимин, ласково улыбнувшись. Чимину 19, но по его словам запах больничных медикаментов преследует его с самого рождения. Чимин такой добрый, нежный, пушистый комок счастья. Счастья ли? Он такой же, как и я: такой же хрупкий и беззащитный, такой же несчастный. — Хён, ну почему ты здесь? — мой единственный вопрос к нему. Мой единственный вопрос, который хен решил оставить без ответа. Он грустно смотрит на иголку, проткнувшую бледную кожу, скрытую за пластырем. Он надувает губы в горькой улыбке, прикрывает потускневшие глаза, и тихо хнычет в бесконечно влажную подушку. Разве он не должен быть счастлив? Разве он недостоин этого? Разве жизнь не может, хотя бы, для него быть справедлива. — Ты огорчен, верно? — спросил я у Чимина, плечи которого непрерывно подрагивали, а жалобный стон боли и безысходности сжимал сердце в тиски, перехватывал дыхание и терялся глубоко в потемках изуродованной души. Он огорчен. Он расстроен и не хочет жить. Он хочет помахать своим проблемам маленькой ладошкой и навсегда закрыть свои уже давно неживые глаза. — А мы ведь все еще живем… — тихо проговорил я и, не надеясь быть услышанным. Но Чимин услышал, услышал и прошептал: — Я родился мертвым, Чонгук~и…***
— Сегодня анализы намного лучше. Идем на поправку, да, Чонгук? Джин весело смеется, хлопает по чужому плечу и садится за свое рабочее место. — Я умер еще на один день. До следующей весны. — вдруг вырвалось у Чона. Джин непонимающе взглянул на мальчика, даже бумаги убирает в сторону. А Чонгук нервно теребит слегка ржавое колесо коляски и не хочет поднимать взгляда на врача. Он и смотреть на эту проклятую инвалидную коляску не хочет, но сделать ничего не может. Еще год назад она стала постоянным и необходимым атрибутом в жизни парня. Именно в тот день, когда истинному Чонгука исполнилось 18, именно в тот день он смог «официально» отказаться от Чонгука. — Кстати, как запястье? — спрашивает Джин, продолжая заполнять карту Чона, исправляя разные недочеты, записанные практикантами. Чонгук почему-то резко грустнеет и бросает взгляд на перебинтованное запястье. Оно жжется, чешется и ноет. Оно выглядит как куча жёлтых гнилых пузырьков, лопающихся и растекающихся красной жидкостью по руке. И Чонгук даже не понимает, почему с последнего раза, кровь создала огромный ожог на коже, сейчас скрытой свитером. — Чимин сказал, что стало лучше, — прошептал мальчик, все еще не смея поднять взгляд на врача. Да, именно Чимин. Чонгук не может смотреть на свою руку, он не может смотреть на изуродованное запястье, которое кишит волдырями, из-за которых разбухает надпись: «Просто сдохни, ублюдок». Да, в 14 лет знать, что мысли истинного о тебе такие, заставляет почувствовать себя никчемным, ненужным для этого мира. — У меня стала чаще болеть голова. Это его ненависть ко мне? — еле шевеля губами, спросил Чонгук. Он шмыгает носом, чувствует острый ком в горле и тёплые слезы, катившиеся по детским щёчками и вызывающие горькие всхлипы вперемешку с криками. Он гулко выдыхает, пытается словить ртом воздух, начиная кашлять, раздирать горло ногтями и наблюдать, как по полу растекается собственная слюна вместе с кровью. Он, вроде как, успокаивается, стирает тыльной стороной ладони, оставшуюся слюну и смотрит на Джина, только… Слезы продолжают беспрерывно стекать, обрамляя серый, как и сам Чонгук, свитер прозрачными узорами. — Прости, — только и шепчет Джин, видя такого мальчика. Ему больно смотреть как эта, только начавшаяся жизнь, медленно умирает под натиском любви, под натиском никому ненужной воли судьбы. Чонгук лишь качает головой и пытается раскрутить старые механизмы коляски, чтобы та, наконец, поехала. Только Чонгук слаб, он с огромным трудом поднимает чашку, а о заржавевшей коляске и речи быть не может. Он нервно выдыхает и дожидается, когда ему поможет уже вставший с кресла Джин. А в мыслях в очередной раз проклинает собственную жизнь.***
— Не хочешь порисовать? — спросил меня Чимин, подсаживаясь рядом на кровать, и кладя альбом с карандашами на недавно смененное белье. Он выглядит таким счастливым и таким обыденным. На его губах расцветала легкая улыбка, а рука уже уместилась у меня на голове, вороша и так растрепанные волосы. Чимин выглядит таким свежим, как будто не он сегодня утром, прикрыв рот рукой, скрылся за дверью ванной, как будто не он истошно ныл, в принесённую родителями выглаженную рубашку, будто не он в очередной раз заикался о собственной смерти. Я не могу понять, что движет этим хёном. До меня не донести, чем он живет, думает и чем он дышит. Для меня это навсегда останется непонятным. Для меня навсегда останется непонятным его лживая улыбка, ведь она скрывает за собой кучу несчастья и боли. — Зачем ты это делаешь? Зачем заставляешь себя улыбаться через силу? — я, правда, не понимаю. Как можно радоваться, когда ты находишься в том положении, в котором оказались мы? Видимо и Чимин не понимает. Поэтому уголки губ опускаются, взгляд устремлен куда-то в пол, а плечи покрываются мелкой дрожью. «Не лги самому себе!» — хочется выкрикнуть, когда он начинает оправдываться, говорить, что делает подобное, чтобы осчастливить самого себя. Чтобы заставить себя поверить в чудо. Ему 19 лет, но в сказки верит как самый настоящий ребенок. Но нет ничего волшебного. Там наверху нет никого, кто может помочь. Нет никого, кто может спасти. — Я просто хочу быть счастливым, — шепчет Чимин, берет желтый карандаш и аккуратно вырисовывает на краю бумаги солнышко. Я тоже. Я тоже хочу быть счастливым. Неужели я прошу так много? Мне больно. Больно осознавать, что где-то там бродит мой истинный и всей своей душой ненавидит меня. Я его не видел, не знаю его имени, его внешности, привычек, увлечений — ничего, но… Я, правда, люблю его. Я не знаю, каков он на вкус, но уверен, что в упрямстве ему не занимать. «Наверно, он сладкоежка» — промелькнуло у меня как-то в голове. И я совершенно без понятия, что навело меня на подобные мысли. Он определенно веселый, милый и точно добрый. Просто ему не повезло так же, как и мне. Он, наверно, не знает, что так сильно влияет на меня, иначе бы не поступал так. Даже не в курсе, что мои ноги отказали ещё в прошлом году, что из-за загноившегося запястья, моя рука медленно начинает неметь, что моё зрение с каждым месяцем ухудшается, что я с каждым месяцем на шаг приближаюсь к смерти. Наверно, я порчу ему жизнь. Наверно, мне не стоило рождаться. — Хён! — кричу я и цепляюсь пальцами за чужую футболку. Чимин нежно укутывает меня рядом лежащим пледом и крепко обнимает. Он вытирает большим пальцем, упрямо идущие слезы, и шепчет на ухо успокаивающие слова. Мне так больно! Так больно осознавать, что я ошибка в системе. Неправильный, ненужный. Ко мне даже мама перестала приходить, потому что я и ей стал не нужен. Только порчу всем жизнь: Чимину, у которого и своих проблем немало, Джину, который из-за меня остаётся каждую ночь в больнице, в поисках препарата, способного мне хоть как-то помочь, и себе, просто за то, что существую. — Ты нужен мне… — шепчет Чимин, укладывая мою голову себе на плечо и нежно поглаживая. На самом деле, это Чимин нужен мне, только я никогда не смогу ему об этом сказать. Потому что я не хочу никого обременять.***
— Тэхен! — кричит Хосок и срывается со своего места. Мы просто разговаривали, он делал кофе, а я прибирал стол, пока перед глазами не стали плясать чёрные пятна, а ноги, вдруг, став ватными, подвели и заставили упасть на пол. Снова. Уже четвертый раз за прошедшие три дня. Уже четвертый раз я не могу удержать равновесие, постоянно падая. — Ты как? — Хосок обеспокоенно оглядывает мое тело, на наличие каких-нибудь повреждений. Мы живем вместе, поэтому он тоже заметил мое резко ухудшившееся здоровье. Недавно у меня жутко раскалывалась голова, а еще раньше моя левая рука без причин немела и по несколько часов не могла прийти в себя. Теперь же проблемы начались с ногами. Родители просили обратиться к врачу, но в этом нет смысла. С моими ногами все в порядке и причин для моей руки резко отказывать, связанных со здоровьем, нет. Я знаю, в чем причина, знает ее и Хосок, но кроме нас, не догадывается никто. — Перестань противиться судьбе, — шепчет Чон. Он помогает мне подняться, только, я все равно не чувствую того, что стою. Я не чувствую ничего, кроме тянущийся боли, пульса в висках и огромного разочарования своей жизнью. Я абсолютно здоров, нет никаких болезней, никаких диагнозов. Никаких диагнозов, кроме одного: «Ненависть к самому себе». Я ненавижу все, что меня окружает: ненавижу свою семью, своих друзей, свою судьбу, своего истинного. Я ненавижу все, что заставляет меня жить, чувствовать и терпеть боль. Ненавижу все, что составляет мою личность, а значит и самого себя. — Знаешь, как будто я специально родился, чтобы понять, какой я ублюдок, — я нервно смеюсь, вплетаю пальцы в естественно вьющиеся волосы, и снова чертыхаюсь, понимая, насколько я выгляжу убогим даже сейчас. Хосок волнуется. Он аккуратно ставит на стол чашки с уже готовым кофе и садится рядом, переплетая собственные пальцы с моими холодными. Они никогда не согреются, не станут теплыми и не примут чужое тепло. Я навсегда останусь заточенным в бесконечный лед, навсегда останусь один, навсегда похороню в этом льде все свои мечты и желания. — Почему ты не хочешь принять его? Почему? Неужели на этот вопрос, нужно знать ответ. Хах, наверно, за то, что вообще родился и объявился в моей жизни. Он страдает, ох, как страдает. Я не могу знать наверняка, но по собственной ненависти к нему, могу предположить. Я ненавижу его уже за то, что он мой истинный. Что это поганая судьба приписала мне его. Это моя жизнь. Она моя и решения тоже мои. Я никому не дам, решать что-то за меня. Даже своей жизни. — Ты его убиваешь, ты понимаешь это?! Хосок кричит, злится и ничего не понимает. Он не понимает, зачем мне это все. Зачем я издеваюсь над незнакомым мальчишкой, порчу ему жизнь. А я знаю. Моя жизнь была испорчена с самого рождения, а ему её испорчу я. Я несу одни лишь несчастья. Все, кто находятся рядом со мной, страдают, все, без исключения. А он попытался убежать, родился далеко от меня. Знаете, в чем заключается моя судьба? В том, чтобы прожить ужасную жизнь, а потом сдохнуть стыдливо где-нибудь в переулке. Знаете, в чем заключается судьба моего истинного? В том, чтобы закончить точно также. Мы две половины одного целого, только я с самого зарождения плода, был прогнившей стороной. Яблоко не может быть наполовину прогнившим, а на другую спокойно процветающим. Меня уже не спасти, а его испортить можно. Пусть живет, страдает, пусть знает, что его значение в этом мире такое же бессмысленное. А потом пусть вообще валит отсюда. — Если ты не думаешь о нем, то подумай о себе. Тебе становиться хуже с каждым днем. Что ты будешь делать, когда ему исполниться 18?! — Не бойся, я убью его раньше, чем он начнет это делать со мной. Из-за меня он сгниет, из-за меня он испортится. Единственный шанс — это избежать, умереть. Он не поймет, возненавидит, а я спасу его.