Два мира, один я

На удивление Артура, компания «смежных специалистов», о пришествии которой предупреждал доктор Шимански, состояла всего-навсего из терапевта, гастроэнтеролога и кардиолога (первого, как понял Артур, взяли по сложившейся врачебной традиции, двух последних — из-за хронических диагнозов пациента, отмеченных в документах). Привычный осмотр подкрепился столь же привычными расспросами, по окончании коих Шимански, все еще находясь в далеко не самом душевном настроении, велел своему подопечному немедленно лечь в постель. — Вы замерзли и можете простудиться, — заявил врач в ответ на вялое возражение. — Всем новоприбывшим не положено покидать палату по крайней мере в течение первых суток, и я вам об этом говорил. — Артур молчал: он не помнил, чтобы доктор давал ему подобные указания, и был не в состоянии распознать, чей маразм явился тому виной — молодого невротика или пожилого врача. Старик же, шикнув на нерасторопную медсестру, пробурчал, словно ставя лично ей в укор: — Вот до чего доводит ваша хваленая деинституализация и делегирование ответственности, — а затем распорядился, обращаясь сразу ко всем в палате: — Попрошу, если не затруднит, оставить меня наедине с моим пациентом. Минут на пять. Медики попрощались и ушли, вместе с ними ушел и Альфред, продолжая жаловаться своему психиатру, фамильярно повиснув у того на плече (со стороны эти двое скорее напоминали парочку хороших друзей, нежели врача и больного). Оставшись с Артуром вдвоем, доктор Шимански отодвинул ширму, возвращая ее на прежнее место, да, кряхтя, присел на стул возле кровати Артура. — Переоценил я вас, мистер Кёркленд, — посетовал медик. — Недосмотрел, понадеялся, старый идиот, что вы как человек вменяемый, будете вести себя ответственно и примерно, а вы удрали при первой же возможности. Так нельзя. Так мы ничего не решим. — Простите, — промычал финансист, низко опустив голову. Слышать подобное от своего лечащего врача ему было не просто неприятно — чертовски стыдно. Он знал, что поступил неверно, когда сбежал — но что ему оставалось делать? Ситуация казалась глупой и какой-то безвыходной: не расскажешь же психиатру, как его до смерти напугал сосед-психопат… сочтет галлюцинациями и назначит что-нибудь похлеще того, что ему капали сегодня. — Артур, послушайте меня, — голос врача смягчился. Подождав, покуда пациент решится поднять глаза, доктор негромко и уже отнюдь не строго пояснил: — Я здесь не для того, чтобы вас отчитывать, а вы не для того, чтобы извиняться. Я понимаю, что в вашем состоянии поддаться панике совершенно естественно, но и вы поймите: побег не выход. Прячась от болезни, вы не одолеете ее и только усугубите ситуацию. Лекарство, которое вам ввели сегодня, могло не подойти вам, а мы могли оказаться слишком далеко, чтобы помочь. Кому стало бы лучше, если б вы, к примеру, разбили себе голову, упав в обморок? Давайте договоримся, что вы больше никуда без моего ведома не уйдете, — попросил доктор. — Свободно перемещайтесь только в пределах отделения, а в экстренном случае обращайтесь на пост дежурного или пользуйтесь «тревожной кнопкой» — она у вас над кроватью. Обернувшись, дабы удостовериться в наличии упомянутой кнопки на стеновой панели, Артур вздохнул. Ему было совестно и очень обидно: запрет врача напоминал ультиматум, слышать который в свой адрес в стенах медучреждения, куда он обратился, вроде как, добровольно, финансист отчаянно не желал. Настольно отчаянно, что гнев переборол стыд, и Кёркленд обиженно проворчал: — Значит, я арестован. Превосходно. — С чего вы так решили? — Шимански фыркнул, отреагировав на заявление пациента весьма эмоционально, что заставило Артура еще сильней убедиться в справедливости своих мыслей. — С того, что вы запретили мне выходить отсюда, — огрызнулся он. — Как заключенному. Хотя это «открытое» отделение, черт возьми! Теперь вздохнул доктор. Взяв с тумбочки свою папку с бумагами, он открыл ее и принялся в ней копаться в поисках чего-то. — Отделение открытое, — будто бы между прочим подтвердил он, — но я как ваш лечащий врач имею право ограничить ваши перемещения, если посчитаю это необходимым. — Достав стопку неких распечаток, он снова посмотрел на Артура. — Поймите, все лекарства, которые я назначу вам, действуют постепенно: это называется накопительным эффектом. То есть облегчение наступит не сразу, а вот побочные эффекты, учитывая ваше расстройство, вполне могут проявить себя в первые же дни. Я не хочу, чтобы с вами что-то случилось, и именно поэтому требую от вас послушания. Для вашего же блага. Кроме того, — торжественно подчеркнул доктор, — раньше пациентам психоневрологических отделений запрещалось гораздо больше, вплоть до шнурков, ремней, электроприборов или тех же острых предметов: нестабильность эмоционального состояния, потенциально опасная прежде всего для самого больного, увы, — неотъемлемая черта психических и нервных расстройств. — Не всегда, — возразил Кёркленд. — Всегда, — срезал его Шимански, возвращая папку на место и беря в руки планшет. — Уж поверьте моему опыту. Когда у вас с нервами беда, вы порой не отдаете себе отчета. Сегодня жаждете лезть в петлю, а завтра недоумеваете: «Как мне такое вообще в голову пришло?». Потому что вдруг отпустило. Артур покраснел и потупился, растеряв все слова: настолько точно доктор озвучил то, что финансист ощущал уже на протяжении пары лет. Внезапные вспышки агрессии незаметно стали чем-то привычным, хотя поначалу и казались чересчур сильными даже для по своей натуре несдержанного человека. Кёркленд заводился с пол-оборота, мог легко наорать на любого несогласного с ним, чувствуя после ужасный стыд. Но страшней всего были мысли — дикие, не поддающиеся контролю, — о том, чтобы все-таки покончить с собой, посещавшие финансиста при каждой, даже самой незначительной неудаче. Когда же приступ отступал, Кёркленд боялся этих идей, сомневаясь, что не осуществит их… «Это нервное», — напоминал себе Артур. Его психиатр, как выяснилось, придерживался того же мнения. — Ну что, будете еще со мной спорить? — устало спросил доктор и, не дождавшись ответа, нарочито по-канцелярски подытожил: — Как видите, при всей специфичности протекания болезней нервно-психического профиля нынче пациентам вручают множество недоступных ранее прав, свобод и ответственности. Цените. Ведите себя хорошо, скажите спасибо современным технологиям и не забывайте, пожалуйста, что находитесь под наблюдением. — Порывшись в своем планшете, врач деловито заметил: — Вернемся к насущному. Пришли ваши анализы, мистер Кёркленд, к сожалению, не все хорошо: повышен холестерин и сахар, на днях еще выясним, что там у вас с гормонами, подозреваю, что тоже не все в порядке: у вас явный дефицит веса, наблюдаются симптомы тревожно-депрессивного расстройства, запущенный непролеченный невроз. Я разработаю для вас специальную поддерживающую диету и передам сведенья в столовую, а пока поступим следующим образом: сейчас вы отдохнете, после ужина я снова приду сюда и мы еще пообщаемся. Завтра моя смена здесь будет утром, так что приглашаю вас на прием в мой кабинет к половине одиннадцатого. Не переживайте, я скажу, чтобы вас провели. — Мне что-нибудь с собой брать? — вяло осведомился Артур. — Мои распечатки, — сказал врач, кивнув на бумаги. — И не забудьте, пожалуйста, обуться, — с улыбкой прибавил он. Вручив распечатки смущенному пациенту, Шимански пояснил: — Пока у вас как раз останется время полистать анкеты наших психологов и выбрать себе специалиста. — Психолога? — переспросил Кёркленд, скользнув глазами по лежавшей сверху странице, где опытный взгляд офисного сотрудника, много лет проработавшего с документами, тотчас отметил удивительную молодость миловидной барышни с короткой стрижкой и пугающую дату получения диплома: позапрошлый год. — Да, он возьмет вас в терапию, — подтвердил психиатр. — А я буду советоваться с ним, дабы эффективно управлять процессом лечения. В нашей клинике мы позволяем пациентам открытого отделения самим выбирать психолога, — прибавил он. — Ведь только вы знаете, кому вам проще открыться. — Хорошо, я почитаю, — Артур поправил стопку, делая ее аккуратнее, и скромно кивнул, что, видимо, понравилось доктору, потому что тот сразу приободрился. — Сообщите свое решение завтра на приеме, я устрою вам встречу с тем, кого выберете, — сказал он. — Если что-то не понравится, говорите, найдем другого, главное, чтобы вам было хорошо. Успешная работа с психологом — залог успешного выздоровления, — подчеркнул доктор. — Помните об этом. Артур промолчал. Как человек, имевший опыт близкого общения с психологами, он не был полностью солидарен, но спорить сил не осталось: дурацкое успокоительное вытащило из него слишком много энергии, а пережитый сегодня стресс отобрал последнюю. Так что, когда доктор Шимански наконец попрощался с ним, он почувствовал явное облегчение. *** Гилберт нашел Родериха на курилке возле заднего крыльца здания: приятель хмуро изучал внутренний дворик, прислонившись спиной к стене, и с неповторимой элегантностью время от времени подносил к губам сигарету, чтобы затем столь же элегантно выдохнуть дым. О чем он думал, было не разобрать, но судя по сдвинутым к переносице бровям и напряженно сжимаемой челюсти, — ни о чем хорошем. Гилберт подошел к Родериху вразвалку, нарочито самоуверенно заложив за пояс большие пальцы рук. — О чем задумался? — осведомился альбинос, устроившись рядом у стены. Вытащив пачку «Кента» из заднего кармана штанов, он вытряхнул на ладонь последнюю сигарету да, разочарованно ругнувшись, взял ее в зубы. Опустевшую тару пальцы немедленно сдавили, так же немедленно отправив в урну с меткостью снайпера. Вместо ответа Родерих засопел, порывшись в карманах, молча протянул приятелю зажигалку. Гилберт наклонился, подпалив свою порцию никотина, снова выпрямился и, сделав затяжку, удовлетворенно прибавил: — Потрясающе. Тыщу лет, кажется, не курил. — А сколько на самом деле? — бесцветно уточнил собеседник. — Не помню, часов двенадцать, наверно, или четырнадцать, — немец пожал плечами. — Не считал. Американские пластыри штырят гораздо круче британских, зато с ними я реально до обеда держусь. А ты не пробовал? — Нет, — Родерих качнул головой. — Мне не нужно, я же не псих. — А, ну да, я и забыл уже, — выдохнул Гилберт, почесав свою седую макушку. — Новичку предложи. Если он курит, его наверняка обклеят местными, и тогда мы с ума сойдем от его ночных ломок, — в предложении, брошенном будто бы равнодушно, сквозило презрение, ставшее еще ясней после едкого: — Вернее, вы сойдете с ума. Вы с Джонсом. Гилберт вздохнул. Не скрывая своего раздражения, он повернулся к другу. — А ты, значит, от нас благополучно сваливаешь. Ну-ну, удачи, — резюмировал альбинос, буравя взором товарища по несчатью. — Недолеченный олень, — сплюнул он. Несколько минут на курилке царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь едва слышным щебетом птиц, снующих туда-сюда по больничному дворику. «Чертов окаэрщик», как мысленно нарек Родериха Гилберт, молчал, точно ничто на свете не могло поколебать его веру в целесообразность принятого решения, молчал и Гилберт, скуривая сигарету до самого фильтра, как в последний раз. Наконец, альбинос вздохнул, потушил окурок о заплеванную стенку урны да отстраненно брякнул: — Я знаю способ развеять твои сомнения. — Что за способ? — тотчас же отозвался Родерих. Судя по равнодушному тону, он спрашивал это исключительно из вежливости, чтоб поддержать беседу, правда, Гилберт-то знал, что эта отстраненность напускная. И еле приметную дрожь в голосе он уловил. И нездоровый блеск в глазах за стеклами очков в дорогой брендовой оправе. — Отличный способ, — с улыбкой победителя заверил немец, опершись рукой о стенку рядом с приятелем и, наклонившись, произнес отчетливым шепотом возле чужого уха: — Проверить новенького на вшивость. Зрачки Эдельштайна расширились, будто ему вкололи сильнодействующее снотворное. Сглотнув, он выпрямился и недоверчиво уточнил: — Ты хочешь сказать… — Именно, — мягко перебил Гилберт. Потянувшись, он забрал из пальцев застывшего друга тлеющую сигарету, приложился к ней и, выпустив дым поверх чужого плеча, отшвырнул ее прочь. — Не спеши бросать лечение из-за подобной ерунды. Провернем дело сегодня же, чтоб ты поскорее понял, что Кёркленд из себя представляет. Если он маргинал, мы это увидим. — Но ведь это запрещено. — Я все устрою. Еще две минуты заговорщики тщательно вглядывались друг другу в глаза, думая каждый про свое. Первым сдался Родерих. — Так и быть, — пробормотал он, отворачиваясь от навязчивого приятеля и нервно поправляя перчатки. — Я, разумеется, не считаю, что это правильно и этично, — подчеркнул он не без напряжения, — но другого выхода нет. Так мы хоть что-то выясним. *** В палату они вернулись вместе, больше не обмолвившись по пути ни словом на эту тему. Хотя Эдельштайн лучше всех умел скрывать свои истинные эмоции, Гилберт почувствовал, что после разговора в курилке невротик чуть-чуть расслабился, что не могло не радовать альбиноса. В такие моменты Гилберт, кажется, понимал, что переживают психотерапевты, когда их пациент наконец-то отказывается от разрушающей идеи, и это его определенно вдохновляло, даря ни с чем не сравнимое чувство гордости. Немец собирался приступить к осуществлению коварного замысла немедленно, правда, в палате новенького почему-то не оказалось. Полулежа на своей койке, Альфред, которого, похоже, вовсе не беспокоил раздрай, творившийся вокруг него в радиусе одного метра, читал комикс про Капитана Америку, лениво перелистывая страницы. На вопрос Эдельштайна, где новенький, он промычал нечто неопределенное вроде «убежал куда-то». — Убежал? Уже почти тихий час, — покачал головой Родерих, взглянув на часы на стенке. — Разве он не должен находиться в палате и отдыхать? — Может, его забрал врач, — предположил Гилберт. — Скоро вернется. Странно, но ни через десять минут, ни через пятнадцать, ни через тридцать Кёркленд так и не появился. Время послеобеденного отдыха завершилось, но больной финансист, казалось, попросту канул в лету, что было подозрительно и навевало нехорошие мысли, правда, соседи Артура, зная, что каждый новенький ведет себя поначалу странно, решили пока что не поднимать тревоги. Родерих проворчал, что ему пора на занятие, и ушел, перебросив через локоть пиджак: в последнее время, нацелившись на скорую выписку, он старался выглядеть перед психологом и врачами как можно более респектабельно и «напоминать нормального человека». Гилберт тоже направился по делам, попросив Альфреда передать Артуру от него привет. Альфред вяло пообещал исполнить его дежурную просьбу. Лишь когда в палату прибыла врачебная делегация, Альфред догадался, что что-то идет не так: пухленький доктор (насколько помнилось Альфреду, он носил славянскую фамилию), не обнаружив своего подопечного, немедленно спросил, где его пациент. Выяснив, что Артур куда-то ушел и все еще не вернулся, врач сильно рассердился, набросившись с расспросами на Альфреда, поскольку тот был последним, кто видел Кёркленда живым. Но свидетель знал мало и в основном возмущался, какого лешего его дергают, если он вообще посторонний и не обязан никого контролировать. На помощь пришли новые технологии. Обратившись на пост к дежурной медсестре, один из врачей сообщил коллегам приятную новость: пациент по фамилии Кёркленд отбился в базе диагностического отделения. А вскоре Артур в компании французского доктора самолично нарисовался на пороге палаты. Их тут же окружили, француз увел Альфреда, блудного пациента же усадили на койку и принялись обследовать. После того, как, сделав Кёркленду выговор, Шимански попрощался, Кёркленд был рад, что его наконец-то оставили в покое: стыд, пускай и притупленный после разговора, все еще терзал душу. Опасения за свою безопасность его так же не отпускали: рано или поздно в палату должен был вернуться ненормальный сосед. Так что, глянув на распечатки, которые ему принес психиатр, Артур решил посвятить себя их изучению, а после пришествия маньяка наскоро притвориться спящим. Несколько анкет потенциальных проводников по искалеченному миру его души финансист забраковал еще на стадии второго пункта: «дата рождения». Всех, кто уступал ему больше пяти лет, Кёркленд за глаза звал детьми, ничего не знающими ни о жизни, ни о профессии. Так, отобрав для более пристального рассмотрения своих ровесников и тех, кто годился ему в родители, Артур принялся читать дальше, критично взвешивая каждую деталь биографии и прикидывая, сможет ли человек хотя бы минимально понять его. Наконец, анализ привел финансиста к тому, что из стопки анкет на его руках остались четыре: двух женщин и двух мужчин. В принципе, шансы претендентов были равны: образование, профессиональный опыт, семейный статус и методики, применяемые в работе, более-менее устраивали Артура, так что, еще немного поколебавшись, в конечном счете он остановился на темноволосом мужчине, который носил вполне себе британское имя — Дилан Соммерсби, — был старше Кёркленда на два с половиной года, получил образование в достойном учебном заведении, работал в направлении КПТ* и находился в разводе. «Думаю, он скорее поймет мою ситуацию и увидит, что я попал сюда по ошибке, а там, быть может, заодно и поможет мне, нормальному человеку, навести порядок в своей ненормальной жизни», — подытожил Кёркленд, вздохнув: хоть одна проблема решилась. Отложив распечатки на тумбочку, он улегся на кровать, завернулся в плед и, подтянув ноги к животу, попытался расслабиться. Через какое-то время ему это удалось: мысли подхватили его и понесли прочь от скорбного учреждения, где он сейчас, к его искреннему сожалению, находился. Среди прочих прокрались и воспоминания о работе, смутные, однако вполне настойчивые; деликатно отодвинув прочие грезы, они пришли в сознание риторическими вопросами: «Интересно, как там мой вчерашний заемщик? Прислал ли нужные документы? Что в итоге решили на его счет? Как прошло заседание?». И, сам того не ожидая, только подумав про работу, Кёркленд тотчас же ощутил невыразимую тоску, будто обычные задачи офисных будней вдруг вмиг приобрели для него особую притягательность. Раньше он не ценил их, нервничая из-за ерунды и проклиная проблемы, которые на самом деле являлись лишь мелкими неурядицами… На фоне психического расстройства любые рабочие трудности казались ничтожными. Глупыми и смешными. Артур невольно понял, что он скучает. Прошло чуть больше суток с того момента, когда аналитик покинул свое рабочее место, — а он уже скучал по делам, горячему офисному чаю, стопкам бумаг… И даже по тому, что бесило: заданиям, которые нужно было сдавать вчера, скучным совещаниям, тупым клиентам, коллегам, регулярно выносящим финансисту мозг, и идиотам наподобие Кларка, который за три года в компании так и не научился читать документы до конца. Все это пестрыми нитями составляли полотно жизни Кёркленда, и теперь, выпав из обоймы, он сразу же потерялся, как если бы перестал существовать. «Я хочу вернуться, — всхлипнул клерк, сильней заворачиваясь в плед. — Я снова хочу стать нужным моей компании и людям, с которыми делаю одно дело. Какая разница, для чего, зачем и насколько правильно то, чем я занимаюсь, — это моя профессия. Я всегда старался отдавать ей все силы, а теперь меня просто выбросили, как сломавшуюся игрушку… я не могу так». От жалости к самому себе, которая принялась грызть его, он хотел расплакаться, правда, в конечном итоге почему-то вместо этого снова уснул, рухнув в провал нездорового медикаментозного сна. Так что Артур не видел, как его соседи по палате возвращались и снова куда-то уходили. Наступило время посещений. Новенького не трогали: ценя час, крайне важный для всех людей, оторванных от внешнего мира, каждый пациент старался извлечь из свидания с жизнью за больничным окном как можно больше. Альфред, мучительно долго ковыряясь в смартфоне, убежал в коридор, чтобы расхаживать там туда-сюда да громко разговаривать с кем-то, то жарко споря, то высказывая претензии, то заразительно и звонко смеясь. Своего невидимого собеседника он звал «Мэтью». Старожилы больницы давно уже не обращали внимания на эти его дискуссии: ходили слухи, что Джонс попросту бредит и, несмотря на отсутствие в его карточке диагноза шизофренического спектра, иногда пребывает в своем вымышленном мире. Впрочем, сам Альфред уверял, что регулярно названивает брату, живущему за океаном, человеку до одури занятому, а потому — не находящему возможности приехать навестить родственника. Вот и сейчас американец (Альфред не скрывал, что он родился и вырос в каменных джунглях огромного Нью-Йорка), словно вообще не стесняясь, в открытую рассказывал в телефон о своих новых приключениях: и как он опрокинул на себя утром сок в столовой (разумеется, апельсиновый), и чем они занимались на арт-терапии (конечно же, Альфред там всех затмил), и как он сдуру проворонил новенького, которого потом медики ловили в вообще другом отделении (жуткая история). Его поставленный голос, идеально подходящий телеведущему, диктору или корреспонденту, эхом разлетался по коридору, так что вскоре все желающие из ближайших палат были в курсе последних событий из жизни оратора. Родерих его никогда не слушал: как человек, который не забывал напомнить себе и — особенно! — другим, что страдает не психическим, а нервным расстройством, во время посещений он обыкновением покидал палату, дабы не наблюдать, как он выражался, «чужих психозов». Если он не ждал гостей, то, спустившись в холл, нередко сидел в рекреации у тихо журчащих фонтанчиков и читал прихваченную с собою книгу или же гулял по первому этажу: здесь были закоулки, о которых знали немногие. Одним из таких мест, сокрытых от посторонних глаз, являлся старый актовый зал, раньше используемый для концертов и спектаклей, которые устраивали пациенты для других пациентов, пока в главном корпусе не открыли новое, более удобное помещение. Удобное прежде всего тем, что в главном корпусе располагалась поликлиника, а значит, потенциальная аудитория существенно расширялась за счет граждан, лечившихся амбулаторно. Практически вся аппаратура, как звуковая, так и осветительная, переехала туда вместе с приличной мебелью, ныне старый зал использовался под склад, однако здесь все же осталось то, ради чего душа Родериха замирала, а сам он чувствовал себя чуть ли не тем самым масоном, посвященным в тайны бытия, о которых ему в бреду втолковывал Гилберт. Рояль. Такой же старый, как этот зал, а может, и того старше: корпус его на стыках давным-давно облупился, кое-где залегли трещины от ударов, полученных при перевозке, черную гладь когда-то блестящей крышки покрывал толстенный слой пыли. И все-таки, при всей своей внешней неприглядности, этот видавший виды, потрепанный жизнью инструмент манил и притягивал Родериха, словно большой магнит. Присев на обшарпанный деревянный стул, придвинутый к роялю словно для ненадолго отлучившегося исполнителя, Родерих расслабленно отклонялся на спинку и мечтательно смыкал веки. За ними, в своих мечтах, он видел сотни восторженных глаз и слышал оглушительный шум аплодисментов, стоило лишь стихнуть музыке. Там, далеко в прошлом, этот рояль, этот черный могучий айсберг, звучал гордо и чисто, мощно и дико, буквально заходясь в экстазе под умелыми пальцами маэстро — тысячи, миллионы нот, вырвавшись на волю, сплетались в мелодию удивительной красоты, чтобы, пронзив сердца слушателей, тут же разбиться о стены и потолок на ворох осколков да осыпаться вниз незримым дождем. Отыграв, он смолкал, вежливо уступая место овациям, и цветы от благодарной публики сплошным ковром устилали его вовремя закрытую крышку. Родерих слушал тишину. Его руки в перчатках расслабленно лежали на коленях, как если бы он замышлял вот-вот собраться с духом и сыграть на много месяцев промолчавшем рояле что-нибудь прекрасное. Но он не двигался. Череда мыслей и чувств, нередко неприятных, колких, болезненных, обуревали его; не в силах противостоять им, он пропускал их — и они шли и шли сплошным потоком сквозь его истерзанное сознание. Беззаботные дни учебы в консерватории, сладкие моменты первого триумфа, бессчетные муки репетиций, прогонов, повторений одного и того же бесчисленное число раз… Гастроли. Концерты. Конкурсы. И — над всем этим, точно связующие нити практически профессионального невроза — страх, контроль, недовольство, перфекционизм… и сожаление. Сильней всего Родериха донимало именно сожаление: что он не может сейчас, поддавшись порыву, поднять клап** и рухнуть пальцами на черно-белые клавиши! Черт возьми, сколько всего ему хотелось выплеснуть через музыку, вдалбливая в ни в чем не повинные деревяшки свою боль, свой гнев, свое чертово отчаяние! Те страдания, которые он перенес за этот ужасный год, давно просились на волю, невыносимо зудели в подушечках под ногтями, ныли в суставах… а ему приходилось ждать. Стиснув зубы, собрав в кулак волю, терпеливо ждать, когда организм победит болезнь, когда будет можно… чтобы только без срыва, как в прошлый раз. Вспомнив про срыв, Родерих обычно вздрагивал и, вздохнув, уходил, мысленно прощаясь до следующей встречи с прекрасным творением неведомого нынче мастера: то, что забытый всеми рояль выпущен знаменитой австрийской фабрикой, наметанный глаз маэстро попросту не мог не заметить. И потому Родериху было вдвойне обидно, что беднягу старичка оставили здесь, в пыли, умирать среди мусора и хлама. «Мы с ним похожи, — вздыхал музыкант. — Мы оба выпали из обоймы». Чтобы окончательно не пасть духом, покинув печальное место, он возвращался в холл — к людям, фонтанам и хоть какому-то намеку на жизнь. Но сегодня путь Родериха вел его вовсе не в старый зал: за десять минут до времени посещений браслет на руке проинформировал, что к нему пришли. Спустившись в холл, он уже издали заметил, как один из ожидавших посетителей тут же поднялся с лавочки и направился навстречу. Длинный двубортный плащ оливкового цвета, обувь на невысоких устойчивых каблуках, стертых сзади из-за привычки ходить, опираясь на пятку и по-солдатски чеканя шаг, да явно офицерская выправка бросались в глаза всем, кто впервые видел ее. Женщину с походкой мужчины. Приветственно махнув Родериху, она поравнялась с ним, разрешая сдержанно приобнять себя поверх рук. — Привет, — негромко проронила, виновато улыбнувшись. — Я скучала по тебе. — Я тоже, Лизхен, — ответил Родерих. *** В палате вместе со спящим Артуром остался лишь Гилберт, к которому, по его словам, редко кто-то наведывался: в Англии у него не значилось ни родственников, ни знакомых, все, кого он мог назвать близкими, проживали в Германии или, по крайней мере, в соседних с ней странах. Однако свободное время немец зря не терял: устроившись на своей кровати, он открыл пухлую тетрадь в потертой твердой обложке, напоминавшую офисный блокнот, и принялся что-то строчить в нее, то и дело хмурясь. Если бы Гилберта спросили, что он такое пишет, он бы непременно объявил, что это его дневник, который он ведет всю сознательную жизнь, и обязательно процитировал бы пару наиболее удачных моментов. Но спросить было некому: новенький под транквилизатором лежал без чувств, остальные вышли. Так что Гилберт с головой погрузился в творческий процесс, лишь изредка выныривая из него и сверяясь с часами: ему не хотелось опаздывать на ужин. Артура к ужину снова пришлось будить медсестре. Еле живой, с трудом разлепив тяжелые веки, он с минуту сидел не шевелясь, не в состоянии понять, что случилось, более-менее вернувшись в реальность только после того, как медсестра осторожно тронула его за плечо. После ужина, снова встретившись с доктором, финансист, разумеется, тут же нажаловался, что от капельницы ему все время хочется спать, и что это просто ужасно. — Меня как будто по макушке огрели, — хмуро подытожил несчастный пациент. Ему было нехорошо: голова кружилась и казалась тяжелой, точно с перепоя, кроме того, Артура подташнивало и сильно тянуло в сон. — Я постоянно вырубаюсь. Сделайте что-нибудь, чтобы я перестал хотеть спать. — Зачем? Скоро ночь, а вам в первые сутки как раз и необходимо как следует отдохнуть, — возразил доктор спокойно и благожелательно, однако пациент услышал в его спокойствии издевательство и обиженно брякнул: — Вы снова не понимаете! Мне плохо. У меня нет сил терпеть это. — Вот именно: у вас нет сил, — перебил его врач. — А для лечения они должны быть, так что выспаться и набраться сил — лучшее, что можно сейчас придумать. Артур напыжился. Упрямство медика возмутило финансиста до глубины души, но вместо того чтобы рассердиться, он растерялся: слишком понадеялся, что ему пойдут навстречу. — Но я не собираюсь все время спать, — пробормотал Кёркленд. — А что еще вам тут делать? — Шимански рассмеялся. — Вы в больнице, успокойтесь и ни о чем не переживайте, ваше дело — лечиться да отдыхать. Расслабьтесь. — Правда, прочитав на лице своего визави искреннюю ненависть, он отступил: — Ладно уж, так и быть, завтра я пропишу вам что-нибудь от сонливости, а пока назначу другой, мягкий, транквилизатор. Он в таблетках и переносится куда легче. Прежний отменю. Незадолго после того, как доктор попрощался до завтра, Кёркленду принесли упомянутое лекарство: маленький белый кругляшек, — правда, для того чтобы пациент согласился проглотить таблетку, медперсоналу пришлось его знатно поуговаривать. В конце концов, взяв с самой понимающей из медсестер слово, что в случае чего ему незамедлительно помогут, он принял-таки успокоительное, внутренне уповая на низкую дозу… Как вскоре выяснилось, низкой дозы оказалось достаточно, чтобы Артур отключился, не удосужившись даже посетить на ночь уборную. Он очнулся резко, спустя час от официального отбоя, в абсолютной темноте и тишине уже уснувшей палаты. Сморгнув, вскочил на постели, тут же с ужасом ощутив, как голова идет кругом, а к горлу подкатывает тошнота. «Я забыл позвонить Скотту», — горело в поехавшем сознании Артура, и, превозмогая жуткую слабость, он, шатаясь, как пьяный, на ватных ногах поплелся к двери. Держась за стенку, едва борясь с накатившей на него паникой, бедняга еле добрался до места дежурного, где, запинаясь и дрожа, попросил дать ему телефон. — Уже поздно, сэр, может, до утра подождете? — девушка за стойкой, смерив пациента озадаченным взглядом, заправила за ухо выпавшую прядь, но практически сразу же, видимо, заметив далеко не прекрасное состояние гостя, спохватилась, подбежала и предложила ему стул, ранее придвинутый к стенке. — Присядьте, хорошо? — дождавшись, когда больной послушается, она мягко взяла его за руку. — Что случилось? Я могу чем-то вам помочь? Артур поднял на нее мутные глаза да, трясясь, точно в лихорадке, проговорил: — Я не позвонил брату. Я обещал. Мне нужен телефон, чтобы с ним связаться. — Вы свяжетесь с ним завтра, — предложила девушка, правда, Артур слышал это уже словно через вату: силы иссякли, истратившись на слова. Он практически не запомнил, как люди, собравшись вокруг, принялись что-то говорить, пытаясь то ли убедить его в чем-то, то ли утешить, как они отвели его назад, в палату, как уложили в постель, конечно, не исполнив его просьбу о телефоне. Единственное, что осталось в памяти — это горький стыд от того, что его, такого сильного финансиста, какая-то крохотная таблетка в два счета отправила в нокаут. И, в нездоровом полусне, наполовину проваливаясь в беспамятство, Артур беззвучно плакал, уткнувшись в подушку, пока не заснул, чувствуя себя самым несчастным из всех живущих.