Июль
Весь день на небе клубились и чернели грозовые тучи. В воздухе висел удушливый, кислый запах электричества, несколько раз над крышами старых панельных домов трещал гром, и каждый раз прохожие тут же спешили под укрытия и козырьки, но ливень так и не грянул до самого позднего вечера. Первые капли разбиваются о все ещё горячий асфальт, когда Арсений возвращается домой. Антон сидит в своей комнате, развернув перед собой одновременно несколько учебников: он решил возобновить учёбу в университете, но для этого ему нужно было в рекордные сроки осилить хотя бы половину пропущенного материала, чем он, не поднимая головы, занимался уже несколько дней подряд. Пусть в глазах уже и начинало слегка двоиться, жаловаться, честно говоря, было грешно — ему и так повезло договориться о обратном поступлении. И всё же, как бы сильно Шастун не был погружен в конспекты по фонетике, он тут же чует неладное. С неясным беспокойством он вслушивается в гробовую тишину, воцарившуюся после хлопка входной двери, и уже было решает выйти Арсу навстречу, как тот сам появляется на пороге, бледный и растерянный. Невысказанный вопрос так и застревает в сжатом судорогой горле. Шаркая по ковру потяжелевшими ногами, Арсений молча подходит к Антону и, когда, кажется, вот-вот что-то скажет, внезапно падает перед ним на колени. Его голова обессилено ложится на колени Шастуна. Антон вдруг невольно вспоминает старые, потускневшие от времени фотографии, с которых ему по-доброму улыбался мамин дедушка, который умер ещё до рождения Шастуна. На старческих коленях, обтянутых клетчатыми брюками, лежала, невыносимо грустно сверкая глазами-бусинками, голова собаки прадеда. Мама рассказывала, что за несколько дней до этого прадеду диагностировали неоперабельную форму рака желудка, и пёс это будто бы почувствовал — не отходил от него ни на шаг да постоянно скулил. Казалось, ещё миг — и Арсений тоже заскулит. Антон укладывает ладонь ему на голову, и Попов с упоением прикрывает глаза, ощущая такое знакомое прикосновение длинных пальцев, что тотчас по-хозяйски ныряют в его волосы, принимаются перебирать короткие пряди и просто невинно гладить по голове. С минуту он молчит, набираясь сил, и лишь потом с трудом разлепляет сухие губы, так и не решившись посмотреть Антону в глаза: — Ваня мне звонил. Саша Гудков умер. Под лёгкими распускается и расцветает, словно большой цветок, звенящая пустота. Антон силой заставляет их раскрыться и сложиться, перегоняя кислород по опустевшим венам, скорее по привычке, нежели из необходимости. — Как это случилось? — спрашивает Антон и не узнает своего же голоса — хрип, что вырывается изо рта, больше похож на шум статических помех. — Повесился на отцовском ремне в своём гостиничном номере, — ровно изрекает Арсений. Сердце с болью и горечью сжимается в груди. Воображение услужливо подкидывает картинку — вечно смеющееся лицо помалу багровеет; губы, из которых так часто неосторожно срывались глупые шутки прямо при отце Павле или, того хуже, Серёже (и, вспоминая их сейчас, временами эти шутки оставались единственным, что держало их всех на плаву), эти губы искривляются в предсмертной гримасе ужаса и боли; озорные глаза медленно наливаются кровью, пока не застывают в своём кошмарном равнодушии навсегда. Именно так умер Саша — в одиночестве, страхе и отчаянии. Антон вздрагивает — с его ресниц срывается и летит вниз большая, горячая слеза. Она стекает вниз по его щеке и находит свой приют в уголке его рта. Её солёный вкус жалит кончик языка, возвращая Шастуна в реальность. Пустота под лёгкими заполняет всё его тело, не оставляя за собой ничего, кроме хрупкой, бумажной оболочки. Двигаясь медленно и осторожно, чтобы вдруг её не порвать, он заботливо укладывает ладони на лопатки Попова и скользит пальцами по судорожно сокращающимся мышцам и выпирающим рёбрам, пытаясь вложить в свои движения как можно больше любви и поддержки. — Я так надеялся, что нам удастся всё исправить, — глухо шепчет Арсений, — что больше никто не умрёт от их рук. — Это не твоя вина, ты же знаешь это? — нежно спрашивает Антон, но ответом ему служит лишь тишина. Шастун осторожно касается его подбородка и поднимает его вверх. Его ладони бережно обтекают милое лицо, зелёные глаза долго, пристально вглядываются в ясно-голубые колодцы, в которых вместо воды плещется густая, чёрная скорбь. От их непроглядного горя, сердце Антона срывается и камнем летит в их бесконечную бездну. — Не кори себя, — просит он. — Мы не смогли бы ему помочь, — Антон не разрешает своему голосу ни на миг колебнуться. Ему вдруг хочется быть твёрдым и уверенным во всём, что слетает с его языка, но не для себя — ради Арсения, чтобы быть для него сильным за все те времена, когда Попов был опорой для Шастуна. Он тянется вперёд и, крепко зажмурившись, прижимается губами к мокрому от слёз, быстро пульсирующему виску, задерживаясь на нём на несколько секунд дольше обычного, будто пытается поцелуем унять его боль («Иди ко мне, сладкий, мама поцелует, и всё пройдёт» ). Арсений укладывает голову обратно ему на колени и переплетает руки за поясницей Антона, а Шастун наклоняется к Арсению и укладывает голову точно между его лопаток. Он закрывает глаза и вслушивается в единый неровный ритм стучащих в окно дождевых капель и биения чужого сердца; чувствует, как тело Арсения мелко дрожит в попытке сдержать слёзы, как его пальцы хватают и комкают футболку у Антона за спиной, и едва слышно успокаивающее шепчет: «Ш-ш-ш…» Через полчаса входная дверь снова хлопнет, пропуская внутрь Окси, и Антон отправит Арсения отмокать в горячем душе, настояв на том, чтобы самому рассказать ей о случившимся, а ещё спустя час, уже лёжа в кровати, Попов вдруг притянет Антона к себе и будет шептать в его губы: «Спасибо», — после каждого поцелуя. И через три недели едва не снесёт Антона с ног, выбегая из здания суда. — Мы проиграли суд, — счастливо сверкая, крепко цепляясь за плечи Антона, скажет он и вдруг звонко, по-детски расхохочется в ответ на непонимание в глазах Шастуна, быстро помотает головой: — Это не имеет значения. Правозащитная организация из Швеции узнала о нашем деле, и они сказали, что помогут нам. «Божью волю» закроют.)Август
— Здравствуйте, это Сергей Матвиенко? — слышит Серёжа, когда поднимает трубку. — Да, — после некоторой заминки растеряно отвечает Серёжа, в придачу зачем-то кивнув. — Меня зовут Алексей Иванович Бессонов, веду практику с 2010 года, — бодро представляется мужчина на том конце. — Когда мы можем встретиться? — Извините, а по какому поводу? — Оформления Вашего наследства, конечно, — говорит мужчина, будто это самая очевидная в мире вещь. — Извините, — глупо повторяет Матвиенко, — о каком наследстве идёт речь? Несколько секунд из динамика не льётся ничего, кроме низкого, едва слышного шипения помех сети. Серёжа уже было думает, что связь прервалась, когда Алексей Иванович, вдруг растеряв всю свою бодрость и уверенность, бормочет: — Неужели?.. Да, она предупредила, что… Но я не думал, что вы правда… — Что-то случилось? — наконец не выдерживает Матвиенко. — Мне жаль, что вам приходится узнать обо всём вот так, — всё так же растерянно говорит мужчина. — Не я должен вам это сообщать… — Пожалуйста, скажите мне, что случилось. Алексею Ивановичу приходится сделать паузу, чтобы восстановить свою профессиональное безразличие. — Восьмого июля в следствии пневмонии скончалась ваша родственница Матвиенко Нина Давидовна… <i>«Бабушка Нина», — молниеносно проносится в голове. — Незадолго перед смертью она вписала вас в своё завещание, — ведёт дальше мужчина. — Его я и хотел с вами обсудить, — он на несколько секунд умолкает, пока на заднем плане едва различимо шуршат, переворачиваясь, страницы его наверняка ужасно дорогого кожаного дневника. — Послезавтра на 16:00 вам будет удобно? Это тридцать первое число. Серёжа во второй раз растеряно кивает, но вспомнив, что мужчина не видит его, говорит, запинаясь: — Да. Его дрожащая рука неровно записывает продиктованный адрес адвокатской конторы, голос на том конце выражает свои дежурные соболезнования, бодро желает ему хорошего дня и выбивает первым. Алексей Иванович в жизни оказывается в точности таким же, каким Серёжа его представляет. У него пугающее количество энергии и хороший костюм (не то, чтобы Матвиенко шибко в этом разбирался), а ещё неестественно светлые волосы при такой смуглой коже и не по-русски широкая улыбка. — Сразу хочу сказать, что ваша бабушка — прекрасная женщина, — не переставая ею сверкать, говорит Алексей Иванович и складывает ладони домиком на гладкой поверхности тяжёлого рабочего стола из красного дерева, — пусть я и знал её только недолгое время… Она много о вас говорила, рассказывала разные истории. Она вас вырастила, да? — дружелюбно спрашивает он, но тут же ловит на себе уставший взгляд Серёжи и сдержанно, понимающе кивает. — Как она умерла? — после небольшой паузы спрашивает Матвиенко вопрос, который волновал его больше всего, и тут же быстро отмахивается от завязывающегося в груди узла — сейчас не место и не время для слёз. Светлые глаза адвоката в ответ на вопрос Серёжи мигом теряют весь свой напускной блеск, должно быть, точно так же, как когда Алексей Иванович понял, что родной внук не имел ни малейшего понятия о смерти бабушки. Мужчина несколько долгих секунд настороженно разглядывает Матвиенко, прежде чем ответить: — Насколько мне известно, у Нины Давидовны была пневмония в следствии осложнения гриппа. Её госпитализировали на несколько дней, но спасти не удалось. — Вы не знаете, с ней… Рядом с ней кто-то был? — спрашивает Серёжа, и мужчина мягко мотает головой. — Этого знать не могу, — со смесью чего-то вроде сочувствия и всё той же настороженности отвечает он, а после небольшой паузы несколько растерянно добавляет: — Простите, Нина Давидовна предупреждала меня, что ваши родственники могут не сообщить вам о её смерти или даже попытаться отнять у вас наследство, — тут он вдруг благородно и с некой гордостью приосанился, — но я заверил её, что позабочусь о том, чтобы вы получите всё предназначенное ею имущество. Кстати, о нём… В основном, оно состоит из небольшого домика в посёлке за чертой города, если знаете, он называется… Алексей продолжает что-то быстро тарахтеть о доме, но Серёжа уже не слышит ни названия посёлка, ни метраж, ни описания планировки и наружных пристроек. Он буквально чувствует, как кровь отливает от лица. Вниз по рукам лавиной бегут мурашки и останавливаются лёгким покалыванием в кончиках пальцев. Бабушка Нина оставила ему дом. — Вы сказали «в основном», — говорит Серёжа, только спустя несколько секунд по выражению лица адвоката понимая, что перебил его на полуслове. — Она оставила ещё что-то? — Ещё книгу, — сдержанно соглашается Алексей Иванович. — Книгу? — Библию. Мужчина поднимается из-за стола, проходит к шкафу в углу и достаёт оттуда небольшой томик Библии и передаёт его Серёже. Его руки, возмужалые и окрепшие за столько лет, снова, как когда-то, ложатся на его затёртый кожаный переплёт, и в груди тут же вспыхивает былой, детский трепет. Его ласковое, по-домашнему родное прикосновение кажется Матвиенко объятиями старого приятеля из глубокого детства — всё такое же любящее и понимающее. Он вспоминает, каким тёплым и надёжным он казался девятилетнему Серёже с ручейками слёз на щеках и клочками пыли из-под кровати в волосах. С нежностью и благоговением он касается вытертых букв на обложке, пробегает пальцами по крохотному леску разноцветных бумажных закладок и открывает одну из них наугад. Выведенные тусклой типографской краской буквы тут же упираются в него с тонкой, пожелтевшей бумаги: «9 Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, 10 ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют.» Сердце Серёжи ёкает и срывается, и летит вниз. Матвиенко замирает, затаив дыхание, и считает секунды до звука его приземления, как когда они в детстве кидали камешек в колодец, чтобы определить глубину. Но всё, что он может услышать, — это лишь удаляющийся свист. — Какого числа было составлено завещание? — потухшим голосом спрашивает он. Алексей Иванович мучительно долго листает свой дневник, прежде чем ответить: — Второго июля. Он продолжает что-то говорить, но Серёжа его уже не слышит — он тяжело, облегчённо вздыхает и неосознанно растягивает губы в счастливой улыбке: к тому времени бабушка не могла не знать о побеге Серёжи. -…вам с Димой, — сквозь шум в ушах улавливает Матвиенко. — Что вы сказали? — тут же реагирует он. — Так мне передала Нина Давидовна, — быстро уточняет адвокат. — Что именно она сказала? — Что хочет быть полностью уверена, что дом достанется именно вам с Димой, — с лёгким раздражением повторяет мужчина. — Только вот она не сказала, кто такой Дима, и в документы записала только ваше имя, и я… — Вы уверены? — снова перебивает Серёжа, чувствуя счастливо грохочущее в груди сердце. — Да, — кивает адвокат. — Полностью.***
Серёжа закрывает глаза и втягивает носом влажный и душистый, пропитанный землистым запахом после ночного дождя воздух последнего дня лета. Ночью, после того, как перестало лить, впервые в этом году едва-едва ударили заморозки, и трава в тени покрылась едва заметным сизоватым инеем. Она первая почувствовала скорый приход осени ещё с неделю назад — пусть всё вокруг ещё зеленело и буяло, трава уже начинала желтеть. Матвиенко вспоминает тот день, ровно год назад, когда они с Димой впервые заговорили в столовой «Божьей воли». В тот день он был уверен, что та осень станет его последней. Но вот она приходит снова, ступая тихо и мягко по первым сорвавшимся с ветки листьям, а Серёжа всё ещё здесь. Всё ещё жив, всё ещё дышит. Дима приходит спустя несколько минут — сонный и расслабленный. Коротко, привычно клюёт его в плечо, счастливо улыбнувшись, и накрывает его плечи стащенным с кровати одеялом. — Сегодня прохладно, не простудись, — бормочет он, на секунду ловит губы Матвиенко и, зябко обняв себя за плечи, возвращается в дом — дом, которому всего за без малого месяц с тех пор, как Серёжа получил его, удалось стать ему настоящим домом, куда хочется возвращаться и где хочется остаться подольше. Их домом. Серёжа поплотнее кутается в одеяло и ещё несколько минут наблюдает за тем, как иней медленно, иголка за иголкой тает под косыми лучами утреннего солнца, прикинувшись обычной утренней росой. Он возвращается внутрь лишь когда улавливает лёгкий запах кофе, что вытекает на крыльцо сквозь приоткрытое окно на кухне. Он несколько долгих минут стоит в дверях, внимательно разглядывая спину Позова, что стоит у плиты, тихонько что-то напевая, и едва может поверить своему счастью. Он и сам не замечает, как подходит к нему и привычно обвивает руками талию Димы: по-детски чмокает его за ушком, вдыхает на все лёгкие сладкий запах его кожи и чувствует на собственных губах дрожащую, лёгкую усмешку, когда Позов неосознанно жмётся, подаётся назад, навстречу Серёжиным рукам. — Спасибо, — вдруг ощущая в горле противный ком слёз, шепчет Матвиенко. — За что? — весело хмыкает Дима, и Серёжа быстро пожимает плечами. — За всё.***
Разомлевший после сна Антон лениво потягивается, протяжно зевает и натягивает одеяло до подбородка. Его взгляд прогуливается по комнате и ловит случайные детали. Давно остывшие угольки в небольшом камине. Тяжелый ковёр старомодной вязки. Кружевные занавески, пронизанные косыми солнечными лучами. Здесь всё дышало тем странным древним спокойствием, которого никогда не бывает в новостроях, — оно неизбежно приходит в дом самостоятельно, после долгих-долгих лет. Приглашение Димы и Серёжи погостить у них несколько дней перед отъездом в Питер стало для Антона и Арсения настоящим спасением. К концу августа голова у обоих начала буквально гудеть от всех подготовлений, билетов, звонков и договоров, а поиски квартиры и упаковка вещей уже являлась Антону во сне. Так что было приятно на несколько дней расслабиться и отдохнуть, зная, что всё уже готово и больше не нужно ни о чём волноваться. И Антон правда никогда так хорошо не отдыхал. По вечерам они обычно все вчетвером ужинали на крыльце и болтали до ночи за бокалом домашнего вина и сигаретой, а вот утром и днём, пока хозяева ездили по делам или занимались домашними делами, Арс и Антон в основном были предоставлены сами себе: ездили на байке Попова в город, ходили на речку или в лес, что окружал домик со всех сторон, или просто оставались в домике наедине. Одно оставалось неизменным, где бы они не были и чем бы не занимались, — Антон никогда ещё не был так счастлив и влюблён. Рука Антона змеится по простыне и касается холодной подушки. Парень подползает к ней и утыкается носом в вышитую крошечными незабудками наволочку. Она пахнет, как Арсений. Шастун закрывает глаза, вдыхая его на все лёгкие, и терпеливо ждёт, пока не утихнет едва слышное шипение душа за стенкой. Арсений приходит через несколько минут — мокрый, расслабленный и голый, не считая зелёное полотенце вокруг бёдер. Остановившись в дверях, улыбается, пропускает пальцы сквозь слегка влажные волосы, а потом медленно, будто специально издеваясь — знает же, что Антон ждёт, — шлёпает босыми ногами по полу и останавливается в метре напротив сидящего на краю кровати Антона. Ясно-голубые глаза со смесью ребячества и собственнической небрежности неспешно скользят по обнажённому телу Шастуна, ловко подмечая каждую деталь, каждый новый след — эхо прошлой ночи. Но Попов не двигается: спокойно стоит чуть поодаль, когда ладошки уже едва не зудят от желания прикоснуться — и смотрит. Антон не выдерживает и ломается, как только этот взгляд встречается с его собственными глазами, и чужие губы дёргаются в заговорщической улыбке. На мгновение потеряв контроль, он рывком тянется вперёд, но быстро приходит в себя и уже с осторожностью касается бледной кожи прямо над выпирающей тазовой косточкой; судорожно вздохнув с облегчением, ласково щекочет Попова самими кончиками пальцев, а уже в следующее мгновение жадно сжимает и тянет на себя. Арсений подчиняется, не колеблясь ни мгновения, — покорно подходит ближе и останавливается между его разведённых коленей, тщательно скрывая своё углублённое дыхание, что так и норовит сбиться с ритма. У Антона от его податливости спирает дыхание. Шастун смотрит на него снизу вверх, лукаво прищурив глаза, и разрешает себе небольшую шалость — игриво проводит пальцем другой руки по чувствительной коже под коленкой, краем глаза замечая, как мышцы живота Арсения непроизвольно сокращаются от щекотки. А потом, вдруг преисполнившись нежности к этой быстрой дрожи, наклоняется вперёд и медленно слизывает кончиком языка каплю воды прямо над краем полотенца на его бедрах, упиваясь слабым хрипом, что слетает с губ Арса. Как огромный кот, Антон ведёт кончиком носа по мелко подрагивающей от нетерпения и удовольствия коже, глубоко вдыхает запах геля для душа и на мгновение легонько прикусывает её, мол, видишь, я тоже могу издеваться. Шастун просто обожал эти несколько секунд сладкой неопределённости между ними, когда ещё не все карты открыты, но исход игры уже очевиден. Его пальцы обхватывают узел на полотенце и развязывают его одним быстрым движением. Последняя ненужная преграда, скользнув вниз по ногам Арсения, спадает на пол. Антон тянется вперёд и на мгновение легко касается губами коротких тёмных волос на лобке Попова, на секунду впившись в светлую чувствительную кожу на его ягодицах. Наконец Арсений, не имея сил больше терпеть эти пытки, касается его подбородка и слегка тянет его вверх. Секундная заминка, взгляд друг другу в глаза, поцелуй — жадный, отчаянный, беспокойный, — и вот он снова принадлежит Арсу, а Арс принадлежит ему. Шастун разрывает их поцелуй, чтобы прошептать одними губами: — Я хочу быть сверху. Ещё миг — и Антон укладывает Арсения на лопатки, а сам седлает его бёдра. Шастун срывает пару мокрых, неряшливых поцелуев с губ Попова и ловит ртом его низкий стон, когда, не желая больше ждать, несколько раз проводит ладонью по члену Арса и начинает медленно вводить его в себя. Шастун садится прямо, выпрямив спину, и сантиметр за сантиметром опускается на Арсения. Внутри него всё пылает, щёки горят лихорадочным румянцем, закрытые веки мелко дрожат, а голова слегка откинута назад, открывая вид на длинную шею, и у Арсения при одном только взгляде на Антона перехватывает дыхание. Он с упоением укладывает ладони на его бёдра, на секунду игриво сжимает ягодицы и тут же быстро пробегает пальцами вниз, к коленам, — и не может поверить, что всё это пренадлежит ему. Но уже в следующий миг Антон твёрдо садится на его бёдра и, чуть поёрзав, чтобы не оставить между ними ни одного миллиметра, открывает глаза и смотрит на Арсения из-под пушистых ресниц потемневшими от возбуждения, темно-изумрудными, как самые густые лесные заросли на укутанных туманом горных склонах, глазами, и все его мысли тут же исчезают. Упёршись ладонями в его грудь и старательно прогнув поясницу, Шастун мучительно медленно, с кошачьим изяществом поднимает бёдра вверх. На секунду они зависают в воздухе, а потом разом опадают вниз. Член Арсения рывком ударяется о какую-то невидимую стену внутри него, заставляя Антона крепко зажмурится и зашипеть от смеси тупой боли и удовольствия, пробираясь в Антона так глубоко, как никто другой, — глубже, чем Антон считал возможным, — достаточно глубоко, чтобы навеки оставить часть себя внутри Шастуна. Антон поднимается снова и снова, подстраиваясь под свой собственный неровный ритм, выбивая из самого себя стоны, методично наращивая внутри себя неспокойно бурлящее удовольствие. Руки Арсения, твёрдо сжимающие бёдра и талию, только подстрекают его, заставляя ускоряться и ещё старательнее выгибать спину, шипя каждый раз, когда головка члена быстро скользит по животу Арса, но вскоре и Попов не выдерживает. Смотреть на такого Антона издалека — невыносимо, и он поднимается к нему. Его губы, словно томимые мучительной жаждой, остервенело прикипают к его коже. Они покрывают поцелуями его плечи, шею, лицо, мажут по колючей с утра щеке, накрывают блаженно закрытые веки, дразняще кусают чужие губы и опаляют дыханием, заставляя терять голову от такой близости — этой нежности и надрыва. И, обвив руками талию Антона, Арс заставляет его ускорить ритм. Арсений чутко подмечает момент, когда Антон начинает терять контроль — крепче хватается за плечи Попова, будто боится упасть, шире распахивает губы, пересохшие от тяжелого дыхания, и резче вскидывает бёдра вверх. Арс тут же наклоняется к уху Шастуна и едва слышно сквозь изорванные стоны шепчет, легко, дразняще касаясь губами его ушной раковины: — Я хочу, чтобы ты трогал себя. Антон повинуется, не колеблясь ни на миг, будто это было чем-то совершенно неоспоримым, — тотчас запускает руку между бедёр и сжимает свой член, протяжно, хрипло застонав. И тут же теряет контроль, то грубо толкаясь в свою ладонь, то насаживаясь на Арсения, раз за разом выдыхая одну единственную просьбу: «Не останавливайся». И вот, после очередной тяжёлой судороги удовольствия внизу живота, в его голове сотней ослепляющих фейерверком взрывается всепоглощающая пустота — чёрный уголь ваккума, что заполняет собой всё его тело: голову, вены и кости. Антон в последний миг, из последних сил выхватывает из этой пустоты единственный, последний в этом шторме клочок твёрдой земли — Арсения. Его тело судорожно, надрывно обволакивает тело Попова, цепляется за него руками и ногами, прижимается к нему всем телом, уткнувшись лицом в изгиб его шеи и дрожа от удовольствия. Арс подхватывает его на волне эйфории — он ловко перехватывает запястья Антона и заводит их ему за спину, тем самым лишая его точки опоры и заставляя Шастуна обессилено прижаться щекой к своему плечу, а тогда принимается резко, размашисто вбиваться в тело Антона. Арсений низко рычит от его податливости, до побелевших костяшек сжимает запястья и чувствует в волосах на своей груди горячую и вязкую сперму Антона. И ускоряется, с каждым движением бедёр выбивая из него сдавленные стоны, всхлипы и поскуливания, заставляя голову Антона кружиться. И едва не вскрикивает, кончая внутрь Шастуна. Тело Арсения, охваченное животным желанием, ещё несколько раз покачивается по инерции и только потом замирает, глубоко, надрывно дыша, лишённое дара речи и с гулко грохочущим в ушах сердцем. Он с трудом расцепляет окоченевшие пальцы и выпускает запястья Антона из хватки, но не спешит выпускать его из своих объятий, пока Шастун то и дело мелко вздрагивает от крошечных разрядов тока, стреляющим из паха вниз по бёдрам. А когда перед глазами перестают плясать разноцветные пятна, разлепляет потяжелевшие веки и берёт лицо Антона в свои ладони. Несколько долгих секунд его ясно-голубые глаза скользят по милым чертам, расслабленным и удовлетровённым, и пытаются впитать каждый их изгиб, ямку и морщинку — выжечь этот образ в памяти до последнего его вдоха, последнего стука его смертного сердца, — прежде чем Арсений тянется вперёд и, крепко зажмурившись, медленно и с каким-то немым надрывом, как будто в первый или последний раз, сцеловывает вымученную, но до одури счастливую улыбку с любимых губ.Ноябрь
На улице лило как из ведра. Дождь не прекращался ни на минуту уже четвёртые сутки, и Антон уже начинал побаиваться, что такими темпами город скоро снесёт бесконечной водой, но жаловаться было грешно: назвался петербуржцем — будь добр, полюби дожди. И всё же холодные, косые капли уже начинали порядком действовать на нервы, а именно когда особо большая из них каким-то причудливым образом умудрялась залететь ему за воротник. Сейчас они приносили только облегчение. Антон мог с лёгкостью отвернуться к окну и притвориться, будто невероятно заинтересован тем, как вода крохотными ручейками медленно ползёт вниз по стеклу, или тем, как в этих потоках, зябко вжимая голову в плечи, плывут и искажаются разноцветными пятнами случайные прохожие. Стук дождя освобождал от необходимости что-то сказать. Прошло не менее десяти минут с тех пор, как Антон, прибыв чуть раньше назначенного, столкнулся взглядом с мамой и сел за столик напротив неё, не снимая пальто и лишь зацепив рукоятку сложенного зонтика за спинку стульчика. Минуту они с каким-то ребяшеским интересом разглядывали друг друга, подмечая все те едва заметные изменения, которые произошли за время разлуки. Антон с глухой тоской подметил новые морщины; мама сдавленно вздохнула с облегчением, видимо, обрадовавшись, что сын почти не изменился, лишь отрастил такую непривычную для глаза щетину. Должно быть, она была облегчена тем, что он ходит по Питеру не в перьях и кожаном нижнем белье, а во вполне себе привычной для Шастуна ярко-жёлтой толстовке, на язычке которой «иксы» перед «элькой» пришлось бы считать несколько дней. Но когда пришло время что-то сказать, оба смущённо отвели взгляд. Антон мысленно решил, что раз уж мама стала инициатором их встречи, то начать должна она, а сама женщина не могла набраться храбрости, чтобы сказать хотя бы что-нибудь. Поэтому Антон смотрит в окно и слушает дождь, пока мама перебирает помятую салфетку в пальцах да неуверенно поглядывает на сына. — Долго мы ещё будем молчать? — наконец резко спрашивает Антон. — Как ты? — почти мгновенно отзывается мама, и сын горько, насмешливо фыркает. Он оборачивается к ней, чтобы спросить, неужели она провела тринадцать часов в поезде, чтобы поинтересоваться, как у него дела, но когда он смотрит ей в глаза, все язвительные слова тут же вылетают из головы. Потому что Антон понимает, что так и есть, — этот до смешного простой вопрос был всем, что ей действительно нужно было знать. — Со мной всё в порядке, — наконец просто выдыхает он и, слегка пожав плечами, продолжает: — Я учусь. Пришлось догонять упущенное, но я справился, — не без гордости и с лёгким упрёком говорит он, не глядя матери в глаза. — Большинство моих друзей уже успели меня забыть, но мне не одиноко, я всегда либо со Стасом, либо с… — он на миг запинается, почти неосознанно вздрагивает и настороженно вскидывает глаза на маму, будто в последний момент сдержался, чтобы не выдать свой страшный секрет, но почти тут же силой заставляет себя расслабиться — ему нечего стыдиться, — либо с Арсом. — Значит, ты всё ещё с ним, — заключает мама, пытаясь сохранить спокойный тон. — Конечно, я с ним! — в противовес её сдержанности тут же восклицает Антон. — Я люблю его! Его возглас и, более того, слова застают её врасплох, и она на минутку умолкает, в спешке отвернувшись к окну, лишь бы не смотреть Антону в глаза, — воистину мать своего ребёнка. Шастун следует её примеру. Он невольно удивляется холодному, как питерские ливни, равнодушию прохожих к той сцене, вынужденными свидетелями которой им пришлось стать, их абсолютному равнодушию к его жарко, взволнованно бьющемуся сердцу. Они не чувствовали его огня, не знали о его существовании и никогда бы не захотели узнать. Антона это неотделимое свойство всех больших городов откровенно пугало — и в то же время успокаивало: Питеру было плевать, он принимал Шастуна любым. Когда мама снова отвечает на последние слова сына, её голос звучит ещё тише прежнего: — Достаточно, чтобы бросить ради него всё? Глаза Антона невольно метнулись к его собственным нервно постукивающие по деревянному подлокотнику пальцы и без труда отыскивают среди колец на самый разный лад то, что обвивает его безымянный палец. Подарок Арсения, оно было самым простым из всех колец Антона — незаурядный серебрянный ободок, не тонкий и не широкий, без камней или узоров. И вместе с тем, оно было самым важным, оно никогда не покидало руку Шастуна без острой необходимости. Потому что если бы Антон его снял, мама бы увидела на его внутренней стороне шесть тоненьких разноцветных полос: красную, оранжевую, желтую, зеленую, голубую и фиолетовую. Антон на несколько секунд замолкает и легко дотрагивается до кольца. Робкая улыбка касается его губ. — Даже больше, — честно признается Антон в ответ на мамин вопрос. — И чтобы остаться без него ни с чем? — продолжает женщина. — Что если он тебя бросит? Что если эта ваша… — она на миг умолкает: было видно, что это слово давалось ей с большим трудом, — любовь — это временно? — спрашивает она, и в её глазах отбивается искренняя паника. Антон застывает, поражённый настолько диким предположением матери. Признаться, он никогда об этом не думал. С недавнего времени будущее и Арсений шли в голове у Антона рука об руку: через пару недель к ним с Арсом должна приехать Оксана, после Нового года они хотели перебраться на новую квартиру поближе к университету и центру города, чтобы по вечерам гулять по набережной, в мае собирались махнуть к Диме с Серёжей, а после летней сессии — в Амстердам или куда-нибудь во Францию — они с Арсением уже даже начали по-немногу откладывать. Они столько всего ждали вместе — настоящего общего дома, бигля для Антона и серебристого «британца» для Арсения, их свадьбы и общих детей. Одна лишь мысль о том, что этого может никогда не случиться, заставляет сердце Антона болезненно сжаться. Но чем дольше Антон думает, тем увереннее он себя чувствует и тем бо́льшим сочувствием к маме он наполняется. Как бы там ни было, у него были друзья, знакомые, отличные результаты в университете, у него были собственные надежды и цели, он твёрдо стоял на ногах. И как бы сильно расставание с Арсом по нему не ударило, как бы не разорвало сердце, он бы выстоял. Мама же никогда не была ничем бо́льшим, нежели продолжением отца — уверенного и временами холоднокровно властного, сильного и не зависимого ни от кого ни в чем, кроме стирки носков. Антон понимал ту тревогу, что сейчас плескалась в зелёных маминых глазах, — если бы отец когда-нибудь её бросил, она бы стала без него никем. Мысль о том, что её собственный сын тоже может превратиться в ничто, вводила её в ужас. — Может быть, ты права, и это всё не навсегда, — наконец отвечает Шастун, и вдруг несдержано подаётся вперёд и шепчет быстро и почти лихорадочно: — Но может и нет. Может, именно он — моя судьба, может, именно этого для меня хочет Господь… — Но это же просто смешно! — нервно хохотнув, мотает головой мама и упирается в сына неверящим взглядом. — Как Господь может хотеть для тебя такого? — Счастья, любви и спокойствия? — теряя самообладание, вскрикивает Антон. — Если Бог и вправду такой, как ты рассказывала, вполне могу себе представить! — Разве ты не видишь, что это не любовь, а грязный грех? — выплевывает женщина, и её устало-красивое лицо искажается в выражении чистого отвращение, что его она до сих пор так тщательно скрывала. Антон замолкает, будто бы в прозрении. Его грудь тяжело вздымается и опускается, с шумом выпуская воздух через раздутые ноздри, как после интенсивной пробежки. Как давно он не слышал это слово. — Ты знала, что за девять лет существования «Божьей воли» двадцать четыре участника покончили жизнь самоубийством? — обижено поджав губы, вдруг спрашивает Шастун. Его слова свистят в воздухе, как пощёчина, и мама вздрагивает. — Это почти трое в год, по одному каждые четыре месяца. Полезные сведения, особенно для матери, которая отправляет туда своего ребёнка, — продолжает Антон, чувствуя, как в горле зреет и раздувается, как скользкое брюхо пиявки, ком слёз — ещё чуть-чуть и лопнет; он на минутку умолкает, чтобы сдержать слёзы, когда говорит: — Если бы я не сбежал, я бы стал двадцать пятым. — Не говори так, — не сдержавшись, всхлипывает мама, и Антону становится почти стыдно за свои слова. Он отворачивается и закрывает глаза, пытаясь выровнять дыхание и успокоиться, когда его слух улавливает тихий мамин голос: — Я лишь хотела лучшего для тебя. Вдруг вся обида и горечь, что так долго томилась, бродила и настаивалась внутри него, превращается в злость и одной громадной волной накрывает его целиком. — Нет, ты не хотела ссориться с отцом! — грубо возражает Антон. Его голос холодный и твёрдый, как сталь, которой прежде никогда в нём не бывало; «Чти отца и мать своих» — рефлекторно всплывает в голове строгая мысль, и Антон, едва слышно рыкнув, раздражённо от неё отмахивается, как от назойливой мухи, и ведёт дальше: — Ты не хотела быть женщиной, чей сын оказался геем. Ты хотела подтесать меня, чтобы я смог влезть в ту рамку, которую ты, как последняя эгоистка, для меня сделала. Хотела, чтобы я стал нормальным, пусть даже ценой собственной жизни. Мама молча выдерживает его разгневанный взгляд, но не потому, что слова сына её не задевают, а потому, что она в кои-то веки не знает, что ей ответить собственному сыну, как ей отрицать то, что всегда было правдой. Она беспомощно смотрит в лицо сына, и её взгляд его смущает — и вместе с тем наполняет странной мстительной радостью. Это чувство его пугает, и он поспешно опускает глаза. — Прости меня, — едва слышно шепчет женщина. Крепко зажмурившись, Антон мотает головой. — Я говорю это не для того, чтобы вызвать у тебя вину, — врёт он, — и не ради твоих извинений. Всё, чего я хочу, — это чтобы ты приняла меня таким, потому что я никогда не изменюсь. Поверь мне, я пытался. Он долго готовит себя, прежде чем снова поднять глаза на маму, но всё равно чувствует, как горло сковывает острой судорогой, когда он видит этот холодный взгляд. В какой-нибудь доброй детской сказке — как те, которыми для маленького Антоши были библейские истории, — мама с папой приняли бы его. В этом идеальном мире, они бы не отправляли его гнить в место вроде «Божьей воли», чтобы ему помогли спрятаться и научили ненавидеть себя. Они бы поддержали его. «Конечно, мы любим тебя несмотря ни на что, ты же наше дитя, — сказали бы они Антону в этом мире, крепко его обнимая. — Как ты вообще можешь в этом сомневаться?» Вот только они живут не в сказке, и здесь чудес не бывает. Антон смотрит на маму и видит своё отражение. Антону достались её зелёные глаза, оттопыренные уши и тонкие губы. Она подарила ему родимое пятно под коленом, привычку мыть руки перед сном и страх перед чем-то большим, могущественным и тиранично справедливым, чем-то, чего ему никогда не увидеть и что ему суждено лишь вечность испуганно любить. И всё же какой чужой, какой далёкой она сейчас была. Вдруг смотреть на мать становится невыносимо, и Антон отворачивается. «Кофе — лучшее начало мечты» — улыбается ему надпись на стене. Антон сглатывает тугой ком слёз, застрявший в горле, но тут же чувствует, как он снова ползёт вверх. — Ясно, — хрипит Шастун, и вдруг срывается с места — принимается торопливо застегивать пальто и хватается за зонтик, чтобы выбраться отсюда прежде, чем жалко разревётся, как маленький мальчик. — Это всё пустая трата времени. Не знаю, на что я только рассчитывал. Приятно было повидаться, — Антон вскакивает на ноги и уже было поворачивается к выходу, когда мамина ладошка хватает его за запястье. — Постой! — просит она, и Антон чувствует, как его губы начинают мелко дрожать. Охваченным внезапной паникой, он пытается выдернуть руку из её пальцев прежде, чем по его щекам потекут слёзы, но женщина только хватается за его локоть другой рукой, и Шастуну всё же приходится повернуться к ней. — Зачем ждать? — глядя ей в глаза, шепчет он, потому что боится, что голос сломается. — Что это даст? — Пожалуйста, подожди, — повторяет она, будто бы ничего не слышит, а потом вдруг спохватывается и с радостью и облегчением от того, что смогла найти за что зацепиться, говорит: — Я кое-что тебе принесла. Давай присядем, — понизив голос, предлагает она, и Антон, покосившись на настороженного баристу, нехотя подчиняется и садится обратно. Антоновы пальцы судорожно сжимают холодный и влажный зонт, пока мама недолго копается в сумочке. Наконец, она победно, пусть и слегка нервно, улыбается, протягивает ладонь вперёд и открывает её кверху. На исполосованной глубокими линиями, огрубелой от моющего коже лежит потускневшее от времени и мелких царапин кольцо. Антон с недоверием разглядывает его незамысловатый дизайн — круглый и гладкий чёрный аметист красовался в его середине, а по обе стороны от камня расходились несложные узоры. Он до сих пор помнит тот день, свой пятнадцатый день рождения, когда он впервые увидел это кольцо. Тогда оно точно так же покоилось на маминой ладони, новое и светлое, весело сверкая и переливаясь в лучах весеннего солнца. — Я думал, ты их все выкинула, — говорит он, не отрывая взгляда от украшения. — Это оставила. Медленно и осторожно, будто боясь спугнуть, мама тянется через стол, берёт ладонь сына и надевает кольцо на свободный палец. А потом замирает, так и держа руку сына в своих, медленно, задумчиво поглаживая большими пальцами его кожу. Антон затаив дыхание смотрит на их ладони — свои, худые и широкие, с длиннющими пальцами, и мамины, совсем крошечные, почти детские рядом с ними. И снова едва не всхлипывает — как же сильно ему не хватало этих простых, хорошо знакомых ласк из глубокого детства! — Когда ты родился, ты был таким крошечным, что твоя ладошка едва могла обхватить мой палец, — вдруг говорит мама, и на её губах невольно расцветает нежная, тоскливая улыбка. — Я даже несколько дней боялась брать тебя на руки — боялась, что сломаю. Поэтому твой отец носил тебя те пару дней, пока мы были в больнице: убаюкивал, мыл, кормил с бутылочки, ходил с тобой в кабинет врача по пару раз в день. Он тогда был от тебя без ума. Помню, как он заснул сидя на стульчике у моей кровати, с тобой на руках. Я была так счастлива, — с шелестом выдыхает она и на минутку умолкает, погрузившись в воспоминания, а потом поднимает глаза на сына, нежно касается его колючей щеки и добавляет, ласково мерцая глазами: — До твоего рождения я и не знала, что можно так сильно кого-то любить. — А как же папа? — спрашивает Антон, и сам понимая, что несёт абсолютную чушь. Мама мотает головой. — Нет, это совсем другое. Ни на что не похожее, — говорит она и с тоской отнимает от него руку, впрочем, не отрывая взгляда от лица сына. — Ты стал самой важной вещью в мире. Будто если с тобой что-то случится, моё сердце тотчас разорвётся. Вдруг её улыбка меркнет. Она поспешно стыдливо опускает взгляд, сцепив пальцы на коленях, будто застав саму себя на чём-то неприличном. Вид у неё такой несчастный, что Антону невольно хочется податься вперёд и коснуться её плеча, но одубелое тело отказывается сдвинуться и на миллиметр. — Веришь или нет, — ведёт дальше женщина, — я не хотела, чтобы всё так получилось… Я не знаю, смогу ли когда-нибудь полностью, искренне всё это принять, — со скорбью признаётся она, и вдруг её взгляд взметается вверх, упирается в сына. Её глаза горят, когда она произносит: — но я никогда в жизни не перестану тебя любить. Никогда. Воздух со свистом вылетает из лёгких Антона. Внезапная тёплая волна облегчения кружит ему голову и едва не сбивает с ног. Противные слёзы в который раз подкатывают к горлу, обжигают глаза. Шастун отворачивается к окну и закрывает глаза, на минутку прислушивается к сбитому биению сердца в груди и к прохладному металлу своего первого, когда-то давным-давно подаренного мамой кольца на указательном пальце. Шастун открывает глаза, наблюдает за водой, торопливо стекающей вниз по толстому оконному стеклу кофейни, и наконец поворачивается к маме. Женщина неуверенно ему улыбается. Антон улыбается в ответ.