Ибо я согрешил.

i need you to tell me right before it goes down promise me you'll hold my hand if i get scared now might tell you to take a second, baby, slow it down you should know i you should know i bloom just for you Когда в замочной скважине входных дверей скрежещет ключ, алый диск пылающего солнца уже полностью закатился за линию горизонта, и теперь только тонкая полоса серебрилась на его месте. Антон, который как раз потянулся, чтобы включить светильник, застывает на месте, прислушиваясь к металлическому скрежету; а когда дверь наконец открывается, быстро отворачивается к окну и испуганно упирается взглядом в сумеречное небо. Почти тут же себя одергивает — ему же нечего бояться, почему он так дрожит? Усилием воли Шастун заставляет себя расправить плечи и тихо фыркнуть, мол, делов-то. Помогает, говоря честно, слабо — и нескольких секунд не проходит как напускная уверенность предательски сдувается. В пустоту под диафрагмой, которую она оставляет за собой, снова пробирается нервный трепет. Им потряхивает (и со временем становится только хуже) ещё со вчерашнего вечера, когда Оксана, так не свойственно для себя постучавшись, зашла в его комнату и сообщила, неожиданно лаконично и сдержанно, что Дима с Серёжей пригласили её на небольшие домашние посиделки с ночевкой по поводу их новоселья, и она согласилась, но ещё может отказаться, если Антон того хочет. Антон, в ответ удивлённо нахмурившись (ведь она и у Арса никогда не просила разрешения, не то что у Шастуна), сказал, что всё в порядке. Оксана тогда быстро ушла, так и не взглянув ему в глаза. Антон удивлялся такому странному поведению ровно до тех пор, пока не вышел на кухню и не встретился взглядом с Арсением. Тогда его вдруг осенило. Посиделки с ночевкой. Они с Арсом впервые на всю ночь останутся одни. Притворяться, будто Антон не понимал, что это значит, было бы глупо. Именно тогда его начало трясти, и он искренне не понимает почему. Антон не был девственником. Бремя своей непорочности ему удалось скинуть с себя ещё в одиннадцатом классе. Несмотря на все поучительные речи родителей и пастыря, у него никогда не было ощущения святости своего первого раза, а поэтому и лишиться невинности было легко. Всё произошло донельзя прозаично — в какой-то из вечеров, в который — Антону уж не вспомнить по какой причине — отсутствовали родители его девушки Иры, она позвала его к себе и ещё с порога посмотрела на него как-то иначе, особенно влюблённо и преданно. А потом, уже сидя на краю неизменно аккуратно застеленной кровати, сообщила, что готова. Антон не мог понять готова к чему, пока она не сняла с себя лифчик (прежде она разрешала Антону смотреть на её соски только сквозь кружево — при этом наверняка чувствуя себя чертовски искусительной и жестокой, — а Антон не особо настаивал увидеть больше). А потом зашуршала одежда. Потом — искусственно громкие стоны (наверное, Ира так пыталась завести Антона); вкус шампанского на мягких губах, пригубленного для храбрости; резинка, врученная ему тоже Ирой, и миссионерская поза, в которой Антон отчаянно прятал глаза, чувствуя себя неожиданно неловко перед такой — возбужденной, раскрасневшейся и абсолютно голой — Ирой. Как-то раз он случайно подслушал слова своей одноклассницы, когда проходил мимо женского туалета, — неутешная дама после первого раза чувствовала себя грязной и использованной. Антон же после своего чувствовал только лишь облегчение — будто бы только что расправился с не слишком сложной, но всё же довольно неприятной задачей. Так почему же он так волнуется теперь, когда, казалось бы, он должен быть спокоен и уверен? Антон слышит, как тихонько звякает ключ, приземлившись на полку, и судорожно втягивает в себя воздух, фокусируясь на темнеющем небе. Погода была безветренная. Почти все резвящиеся во дворе дети уже разбрелись по домам, и даже вечно снующие туда-сюда машины куда-то исчезают. Воздух, густой и душистый после недавней грозы, застывает мёртвым грузом, будто бы вместе с Антоном замерев в предвкушении и ожидании. Хрустальная тишина, что, казалось бы, воцарилась во всем мире, нарушается только лишь едва уловимым шуршанием верхней одежды в прихожей. Скрипят половицы в коридоре, дверные петли коротко, тоненько всхлипывают, шуршит ковёр под чужими ступнями, и вот уж сухие и тёплые губы ласково прижимаются к плечу Антона. — Оксана уже ушла? — зачем-то спрашивает Арсений, хотя и так знает ответ. Антон кивает. — Хорошо. От звучания его голоса, от этого почти целомудренного поцелуя и сладкого осознания, что этой ночью он будет под Арсом, Антон вдруг плывёт. Крепко зажмурившись, заводит ладонь за спину и упирается пальцами в плечо Попова, а тогда тянет к себе. Две тёплые ладони тут же ложатся на бёдра Шастуна, и тот, чувствуя, как голова начинает слегка крутиться, подаётся назад и прижимается задницей к Арсению. Тихий захлёбывающийся звук, который слетает с его губ, рисует на губах Шастуна почти неосознанную улыбку. Он почти не замечает, как страх, что мучал его, вдруг улетучивается с этим же вздохом. Ясно, как никогда прежде, внезапно Антон понимает, что ждал этого всю свою жизнь. Арсений будто бы читает эту его решимость, потому что в следующий миг его ладонь забирается под Антонову футболку. Его пальцы касаются чужого живота, игриво пробегают по рёбрам и из разу в раз кружат в опасной близости от края ярких шортов. Терпеть эту пытку долго не получается. Антон поворачивается к Арсу лицом. Дразняще зависнув у его губ, Шастун накрывает его ширинку ладонью и с почти детским восторгом наблюдает за тем, как Попов жмурится и судорожно вдыхает. Антон чуть сжимает пальцы, мягко прощупывая член Арса, и на пробу двигает рукой, со стыдом чувствуя, как в его собственном паху разливается и зреет нетерпеливый жар. Арсений чутко реагирует на его неопытные движения и мягко, с шелестом выдыхает, едва не зарычав, а потом, будто бы не удержавшись, берёт лицо Антона в ладони и целует — сразу быстро и глубоко. Его горячий язык в рваном ритме пробирается к нему в рот, ласково скользит по только что оставленным укусам и выбивает из Шастуна последний воздух, пуская его голову кругом. Вдруг земля уходит у Антона из-под ног, и Шастун боязливо жмурится, думая, что его ноги его подвели, и сейчас он упадёт на пол, но спустя мгновенье под ним приветливо прогибаются пружины дивана. Он смотрит вверх и чувствует, как сердце подскакивает к горлу. Взгляд, вызывающе прямой и по-пьяному мутный, упирается в него сверху вниз, бесстыдно разглядывает его фигуру из-под растрёпанных волос. Антон думает, что сейчас всё случится, и собирается лечь на спину, согнув ноги в коленях, но Арсений вдруг падает перед ним на колени. Попов ёрзает, устраиваясь поудобнее, хватается за язычок его ширинки, нервно облизывая губы, и застывает, уставившись на Антона в ожидании разрешения. Теперь уже Шастун смотрит на него сверху вниз, и от этого крошечного проявления власти кровь закипает в жилах; его сердце внезапно захлебывается желанием и любовью. Отрешенно ощущая тяжелую пульсацию в штанах, он, будто бы в забытии, тянется вперёд и осторожно касается кончиками пальцев губ Арсения. Чуть задержавшись, они скользят дальше, по щеке, покрытой колючей щетиной, касаются лисьего носа и линии тёмных волос у виска. А потом он смотрит в ясно-голубые глаза, по-детски широко открытые, подернутые неспокойной поволокой возбуждения, такого невыносимо горячего, что если задержать на них свой взгляд на лишнее мгновение, можно и обжечься. Вдруг Антон чувствует, как внутри него бурлит что-то невероятно важное, но так и не успевает найти для этого слов — Арсений вдруг приподнимается и, притянув его к себе, снова сладко соединяет их губы; все мысли тут же растворяются в густеющих сумерках за открытой оконной рамой. Жужжит молния. Обхватившие край шортов пальцы нетерпеливо дёргают на себя, и Антон услужливо приподнимает бёдра, а затем сам с себя снимает футболку. Арс пробегает ладонями вниз по его бёдрам, от края серых боксёров до колен, и раздвигает их в стороны; чуть подумав, тянется вперёд и несколько нежно касается губами дорожки коротких тёмных волосков внизу живота Шастуна, с каждым поцелуем опускаясь всё ниже от пупка к широкой эластичной резинке. Изо рта Антона вылетает ослабевший вздох, а живот в ответ на ласки скручивает такой волной возбуждения, что пальцы ног невольно поджимаются. Это не скрывается от глаз Арсения, и он тут же поднимает взгляд. Его сухие от учащенного дыхания губы и не дёргаются, чтобы улыбнуться, но глаза искрятся таким весельем, что кажется, будто бы он был готов рассмеяться. — Не смейся надо мной, — только лишь просит Шастун с почти светящимися от возбуждения и стыда ушами. — Я и не собирался, — легко отвечает Арсений; он в тот же миг обхватывает член Антона сквозь ткань его боксеров, и любуется тем, как губы Шастуна широко распахиваются, будто бы в немом крике. Накрыть ладонью, чуть сжать, провести большим пальцем вдоль выступающей венки и вокруг головки, пачкая серую ткань капелькой смазки; слушать чужое отрывистое дыхание, прислушаться к собственному сладкому нытью внизу живота, впиться короткими ногтями в чужую кожу над коленкой и проследить глазами за волной мурашек вверх по бедру. А тогда наклониться и, набрав побольше слюны, медленно и широко облизать член Антона от яичек к головке, даже сквозь ткань ощущая его пылающую, пульсирующую плоть. Арсений смотрит вниз на свои труды — напнувшуюся, почерневшую от влаги ткань, а потом вверх, на Антона, и не может отвести взгляд. Потому что в зелёных глазах — невиданная прежде пьяная муть. Потому что их взгляд тяжелый, как свинец, сладкий и вязкий, как патока, томный, почти отчаянный. Потому что от одного этого взгляда внутренности тотчас сжимаются в горячий, пульсирующий узел. Ожидание становится невыносимым. Арс цепляет пальцами резинку, и Антон приподнимает бёдра, а потом, задыхаясь и отчаянно краснея, пошире раздвигает ноги и придвигается ближе к краю кровати. Арсений больше не медлит. Он оборачивает ладонь вокруг члена Антона и тут же берёт в рот головку, умело обводя её языком и втягивая щёки. Несколько раз заглатывает глубже, чуть отстраняется, чтобы перевести дыхание (между его нижней губой и головкой натягивается сизоватая ниточка слюны и смазки, в ясно-голубых глазах невольно заблестел хрустальный бисер слезинок; Шастун при виде этого сдавленно охает, и его бёдра рвано, непроизвольно взлетают вверх, навстречу такой желаемой развязке, но не встречают ничего, кроме липкого июльского воздуха), а потом снова берёт в рот, ритмично упираясь задней стенкой горла в налитую кровью головку, пока Антон, раз за разом повторяя: «Погоди», — не запускает ладонь в его волосы и слегка тянет от себя. Арс слегка ошарашено поднимает на него глаза и видит, как Антон, закрыв глаза, сосредоточенно хмурится, а тогда замечает сжатую в дрожащем кулаке простыню и широко, понимающе улыбается. — Если хочешь, можем продолжить позже, — чуть погодя, когда Антон уже отдышался и открыл глаза, игриво предлагает Попов. — Заткнись и трахни меня, — рычит в ответ Антон. Его голос, хриплый и низкий от такой близкой развязки, стирает улыбку с губ Арса и сводит его член болезненной судорогой. Когда Арсений поднимается с тупо ноющих колен, он уже слегка дрожит. Он торопливо стягивает с себя футболку, пока Антон непослушными пальцами расстегивает его джинсы, а потом неаккуратно стаскивает и их, игнорируя жалобный скрип ткани. Антон успевает поместить два поцелуя — у пупка и поверх тазовой косточки, — прежде чем Арс накрывает его своим телом. Вдруг он оказывается ближе, чем когда-либо прежде, так близко, что весь мир сужается до этой комнаты, этой кровати, этих рук и вздохов. И тогда Антону срывает последние тормоза. Он обвивает ногами талию Попова, скрестив лодыжки на его пояснице, выгибается дугой в попытке прижаться к нему всем телом и целует — в губы, шею, скулы, облизывая, втягивая сладкую, как яблоки в карамели, кожу и кусаясь едва не до крови, слушая хриплые стоны над ухом и вздрагивая от каждого случайного прикосновения их членов. Арс первым выпутывается из объятий, и Антону приходится нехотя его отпустить, потому что тот тянется к своим собственным лежащим на полу джинсам и вытягивает оттуда крохотный флакончик. Сосредоточенно сдвинув брови к переносице, он выдавливает чуть меньше половины на свои пальцы. Одна его ладонь ложится на внутреннюю сторону бедра Шастуна, ласково поглаживая чувствительную кожу и при этом слегка надавливая в молчаливом приказе шире раздвинуть ноги, а другую ладонь Арсений заводит ниже члена Антона и на мгновение замирает, прежде чем сделать первое движение. Вот тут Антон и струсил: при первом же прикосновении желудок снова испуганно задрожал, сердце подскочило к горлу. Рука Антона в панике тянется вперёд прежде, чем Шастуну удаётся её остановить, и пальцы испуганно упираются в чужое колено. Арсений тут же смотрит на Антона, и Шастуну становится стыдно за то, что Попову приходится видеть, за панику в собственных глазах и окаменелое от страха тело. Трус. Он снова, как всегда, трус и слабак. Но в ясно-голубых глазах нет ни тени сомнений, ни тени разочарования или презрения; они полны нежности, такой громадной и безусловной, что испуганный трепет под диафрагмой почти сходит на нет. Арсений ничего не спрашивает, он всё понимает и без слов. Лишь наклоняется к губам Антона, быстро ловит его губы и шепчет, опаляя лицо и шею горячим дыханием: — Расслабься, мой милый… — Только не оставляй меня, — с дрожью в голосе просит Антон. — Никогда. Антон закрывает глаза. Сначала чувствует лёгкое, почти поглаживающее прикосновение двух пальцев, а потом — ощущение, будто он разорвётся. Если бы его тело было тканью, подумалось ему, они бы сейчас услышали треск. Но Антон ничего не слышит, кроме дыхания Арсения, и ничего не чувствует, кроме его лба на своём плече, так что лишь крепче цепляется за Арсения. Тем временем его пальцы тянутся ещё дальше вглубь, даря странное, доселе невиданное чувство заполненности, пока Антону не кажется, что дальше уже некуда; вдруг они как-то по-особенному скользят по стенке его внутренностей, и вверх по позвоночнику проносится огненная волна. Она поднимает волоски на затылке на дыбы, а потом мчится обратно и жарко обхватывает член. Изо рта выскальзывает слабый, утробный стон. Антон чувствует, как Арсений на плече довольно дёргает уголками губ. И вдруг то натянутое ощущение уходит на второй план. Остаётся лишь удовольствие, что, как воздушный шар, растёт и раздувается в животе с каждым толчком, ползёт по венам и заполняет пустоту в костях. Когда Арсений вынимает из него свои пальцы и заменяет их членом, перед глазами вспыхивают копны искр. С губ срывается дрожащий, захлёбывающийся выдох. И Антон тонул. Тонул в этой темноте, в этой близости, в сладкой, закладывающей уши пульсации где-то глубоко внутри. Как потопающий, он хватает губами воздух и цепляется за плечи Арсения — свой единственный спасательный круг; барахтается в последнем порыве к спасению, рвано качается навстречу в такт толчкам бёдер Арса, но только зарывает себя глубже. А потом, когда смерть кажется неизбежной — когда коленки начинают дрожать, а сдерживать рвущиеся наружу стоны становится невозможно, и собственный стучащий в висках пульс мешается с несвязным шёпотом в самое ухо, — Антон ловит чужие губы в поцелуй, едва осознанно скользит рукой по своему члену, зашипев одновременно от облегчения и волны безысходности, и отпускает себя. Он умирает — и возрождается. Удар тока проходит сквозь всё тело, выгибая его дугой и отрывая от постели, глаза широко распахиваются и упираются в глупую темноту под потолком, сквозь звон в ушах пробивается сдавленный голос Арсения: «О Боже!» Антон зависает в воздухе, пустой и полный одновременно, дрожа всем телом, а потом опадает обратно на простыни. Мир, что на время исчез, вдруг возвращается обратно, и захлестывает, накрывает его с головой; возвращаются ощущения и звуки, и он снова видит Арсения и не может поверить тому, как сильно он его любит. Антон непослушными пальцами обхватывает его лицо и снова целует, путаясь в его губах, сжимая волосы в кулачках, прижимая к себе, будто пытается всё это сказать без слов — как здорово, как невероятно Арсений заставляет его себя чувствовать. Шастун из последних сил принимается резко, рвано подкидывать ослабевшие бёдра в воздух, навстречу Попову, а потом разрывает поцелуй и вглядывается в его окутанное полумраком лицо, крепко закрытые веки с дрожащими ресницами, открытые и влажные от поцелуев уста, сдвинутые брови… — Арс… — его шепоту едва удаётся пробиться сквозь свистящие вдохи и скрип пружин. Арсений открывает глаза, и теперь они чернее самой глубокой ночи, подернутые мутной, сладостно колючей поволокой. Его член снова проезжается по той кнопке внутри Шастуна, и Антон, вздрогнув, охает. — Кончи для меня, — задыхаясь, рычит Антон прямо Арсению в губы, упёршись взглядом в чёрные глаза. Вибрации его голоса пробираются глубже костей, отбиваются эхом в голове, множась в десятки раз, пускают мурашки вниз по позвоночнику — и в конце концов толкают Попова за край. После нескольких размашистых и быстрых толчков он вбивается в Антона до конца и издаёт низкий, дрожащий стон. Всё его тело напрягается и, затаив дыхание, замирает, как натянутая струна. Все ещё дрожа, он обессилено опадает рядом с Антоном, оборачивает вокруг него ослабевшие руки и упирается покрытым бисером пота лбом в его плечо. Антон обнимает его в ответ — укладывает ладони на его спину и легко и ласково поглаживает кожу, ощущая, как под подушечками пальцев бегут мурашки. Чуть подумав, он прижимается губами к коротким, влажным волосам над ухом Попова, и тот, как кот, тут же подаётся навстречу ласкам. На губах невольно расползается усталая, но бесконечно счастливая улыбка. Какую-то минуту они лежат вот так — застыв в объятьях друг друга, тяжело дыша и жмурясь от удовольствия, ощущая приятную сонливость и покой. Не открывая глаз, Антон слышит, как Арсений ерзает на скрипящих пружинах, зачем-то поднимается, но спустя минуту ложится обратно. Шастун льнет к нему всем телом, наплевав на июльскую духоту. Он лениво думает о том, насколько же странно, невероятно даже, что им всё же удалось найти друг друга; что несмотря ни на что (а им было на что смотреть), они, пусть и не сразу, но всё же оказались здесь, вместе, в этой постели, и не было ничего в мире, что чувствовалось правильнее этого. Это либо судьба, либо желание Господа, после некоторых размышлений решает Антон, — и тотчас проваливается в сон.

***

Антон долго не решается открыть глаза. Он смотрит сквозь подсвеченные утренним солнцем веки, огненно-оранжевые, как те апельсины, что он когда-то давным-давно таскал Арсению в больницу, слушает дыхание Попова и пение птиц за окном. Как же давно это было… С тех пор, кажется, поменялось абсолютно всё, кроме одного — Антону всё так же хотелось радовать Арса какими-то мелочами. Теперь, после этой ночи, между ними всё будет иначе. От этой мысли по спине бегут мурашки, но Антон не шевелится, чтобы смахнуть это ощущение — боится потревожить мирно сопящего Арсения под боком. Он лишь стойко выдерживает это чувство, а потом, прислушавшись к себе, понимает, что, хоть он и волнуется — и волнение это, признаться, приятное, — ему всё же не страшно — и сердце бьётся почти спокойно, и тело расслаблено, и мысли не путаются. В груди тут же растекается до чёртиков приятная лёгкость. Как же долго он боялся всего на свете: и родителей, и отца Павла, и парней на обложках журналов, экранах кино и в коридорах родного уника, которые заставляли его сердце невольно дрожать. Антон с самого детства боялся Божьего гнева и самого себя, и даже как-то раз боялся Арсения. И как же было здорово теперь исцелиться от этой, уже прижившейся, родной, парализующей паники. Кажется, впервые в жизни Антон способен вдохнуть полной грудью, впервые может ощутить на своей коже солнце. Окрыленный, Антон поворачивает голову на звук чужого дыхания и открывает глаза. Из его рта невольно выскальзывает слабый вздох. Солнечный свет тихо, ласково спадал на плечи Попова — белые и худые, густо утыканные родинками, как звёздами — ночное небо. Его золотые лучи терялись и путались в тёмных и густых волосах Арсения, пока лицо спокойно дремало в тени. Его губы были слегка приоткрыты, брови — смешно нахмурены, пушистые ресницы мелко подрагивали сквозь сон. И в то же время Антон ещё никогда не видел его настолько беззаботным и расслабленным. Ровно как и не видел ничего, настолько же прекрасного. Едва дыша, Антон протягивает вперёд руку и с благоговением касается плеча Арсения. Ведёт кончиком пальца от одного пятнышка к другому, соединяя эти тёплые тёмные звёзды в созвездия, пересекая целую вселенную одним лишь движением и упиваясь сладким, как нагретые на солнце персики, бархатом кожи Попова; а тогда, затаив дыхание, кружит пальцами над уже побагровелой отметиной в ямочке над ключицей. Отметиной, которую он и оставил. Сердце подпрыгивает к глотке. Стон Арсения, хриплый и изорванный, прозвеневший под надежным кровом темноты, когда зубы Антона сомкнулись на его коже, оживает и отбивается эхом в голове Антона. Теперь сумерки спали, и кровь уже не бурлит в их венах, но знак остался — светится, кричит с бледной кожи о том, что случилось. Антон знает, что ему должно быть стыдно, но чувствует лишь довольство и радость. Он знает, что должен бы думать о том, как искупить свой страшный грех, но всё, что лезет в голову, — это мысль, как здорово было бы усеять такими следами всё тело Арсения, куда только дотянутся губы. Антон как раз размышляет об этом, когда Арсений просыпается. Он что-то бормочет спросонья, с трудом разлепляет сначала один глаз, затем второй, несколько раз медленно моргает и только потом фокусирует взгляд на Антоне. И тут же расплывается в счастливой улыбке. — Доброе утро, — его голос тихий и хриплый после сна, и Антону хочется в этом урчании утонуть. — Доброе, — шепчет в ответ он. — Как самочувствие? — лукаво взблеснув глазами, интересуется Арсений, и Антон фыркает от смеха. — Лучше, чем я ожидал, — честно признаётся Шастун. Арсений кивает. — Это прекрасно. На какую-то секунду они замолкают, наслаждаясь странным ощущением, будто им двоим не нужно говорить ничего вслух, чтобы понимать друг друга. «И будут двое одной плотью»* — всплывает в голове, и сердце Антона наполняется такой радостью, что, кажется, оно сейчас взорвётся. Арсений молча подцепляет ладонь Антона и утыкается носом в ямочку в её центре. Крепко зажмуривается и мягко целует. Антон почему-то вспоминает их первую встречу. Тогда он ни за что в мире не поверил бы, какой Арсений на самом деле — податливый, нежный и ласковый, как огромный котяра. — Ты самый красивый мужчина в мире, — не думая, произносит Антон. Ясно-голубые глаза тут же широко открываются, довольно, хитро мерцая, будто говорят: «Спасибо, я знаю.» Он отнимает ладонь Антона от лица и спрашивает: — Даже так? И, по-дурацки высунув язык, скашивает глаза в переносице. Антон тут же разражается хохотом, запрокидывая голову и хватаясь за живот, а потом, мотая головой, мол, ну что ты за человек такой! , тянется вперёд и накрывает губы тихонько посмеивающегося Попова, сгребает долговязое тело в охапку и прижимает к себе. Арс извивается первое время для приличия, но на самом деле не противится. Только вот никак не может перестать улыбаться, чтобы ответить, пока Антон, путая пальцы в его волосах, без разбору покрывает поцелуями его лицо. Когда Антон отстраняется, они оба взъерошенные, запыхавшиеся и до неприличия и покалывания в животе счастливые. — Я тебя люблю, — вдруг посерьёзнев, шепчет Арсений. — И я тебя люблю, — вторит ему Антон и в сотый раз целует его губы, медленно и почти лениво. Когда Попов снова смотрит ему в глаза, его ясно-голубые глаза помутнели и заплыли сладким туманом. — Кто последний на кухню, будет мыть посуду, — всё тем же бархатным голосом низко урчит Арс, так, что Антон не сразу понимает смысл сказанного, а когда всё-таки приходит в себя, уже поздно — Арсений неожиданно выскальзывает из его объятий, ловко выпустывается из простыней и сломя голову несётся на кухню. — Так нечестно! Ты с краю лежал! — только и может крикнуть ему вслед Шастун. Он уже было хочет побежать за ним, но понимает, что даже преимущество длинных ног ему уже не поможет, когда Арсений за стенкой победно вскрикивает. Когда он, вдоволь назевавшись и потянувшись несколько раз, наконец приходит на кухню, Арсений уже стоит у столешни и что-то нарезает, так и светясь от счастья. Увидев Антона в дверях, он снова заливается звонким хохотом и, подавшись вперёд, быстро мажет губами по его колючей щеке. Шастун достаёт сковороду и зажигает плиту, по привычке чуть не обжёгши палец. И в тот момент, жмурясь от солнца, слегка покачиваясь в такт знакомой песенке, которую тихонько напевает стоящий рядом Арс, слушая пение птиц и шипение на сковороде, ничто во всём мире не пугает и не тревожит его — даже мойка посуды.