Петля

— Может, послать за ним? Бурах сидит на полу, подогнув под себя одну ногу, и напряжённо смотрит на Клару. Она не отвечает на его вопрос, лишь покачивается из стороны в сторону да напевает детскую песенку про весёлых песчанок, обнимая худые, покрытые ссадинками коленки. Взгляд у неё тоскливый, того и гляди расплачется, но держит себя в руках. — Слышишь меня, девочка? — снова спрашивает Артемий. — Чего это ты так за умника волнуешься? — внезапно отвечает она. — Был в Жильниках. Потом в Сырые Застройки пошёл. Опаздывает. Бурах хмурится, опускает голову и замолкает, подозрительно щуря уставшие глаза. — А ты откуда знаешь? Клара поднимается на ноги, проходит по деревянному полу, намеренно громко стуча подошвами армейских ботинок, и останавливается у авансцены, высматривая что-то среди пустых кресел. — Сестричка напела. Говорит — за смертью гоняется столичный гость. Всё поймать пытается, хотя силёнок не хватит её одолеть. Сам в могилу ляжет, вот помяни моё слово. Артемий вздрагивает. Прожектор на мгновение освещает его бледное лицо. Вскочив, он отходит к нарисованному на декорациях окну, замирает и оборачивается к Кларе, но та уже сидит на столе где-то у правой кулисы. Быстрая пигалица не могла перебежать через всю сцену за долю секунды. Значит, это не она. — Что ты несёшь? — сипло выдыхает, сглатывает и пальцем в Самозванку тычет. — Тебе лучше не шутить со мной. — А я и не шучу, — Клара улыбается немного грустно. — Просто правду тебе говорю. Доктор умирать пошёл. В револьвере один патрон. Угадай, для чего? Бурах моргает. Сцена погружается в темноту, горит лишь лампа на столе режиссёра. Он смотрит на свои руки в перчатках, тяжело дышит, отгоняя подступающую панику, и вновь глядит на Клару, недоверчиво качая головой. Она поднимает руку — указательный палец к губам прижимает, призывая к молчанию. — Тише, мясник. Время ещё есть. — юродивая недобро щурится. Уловив эту жуткую метаморфозу, Артемий сбегает вниз по ступеням, огибает в темноте кресла, накрытые чехлами, и лицом к лицу сталкивается с Самозванкой, не сбежать от неё, не скрыться от пытливого взгляда. — Скажи, Бурах. Почему ты так волнуешься за того, кто сам о себе позаботиться не в силах? Гаруспик молчит. — Не надо так на меня смотреть. На вопрос ответь. — Где он? — цедит Артемий сквозь зубы. — Я же сказала тебе, — вскидывает брови Самозванка. — То в Жильниках гулял. То до Сырых Застроек ходил. Сапоги столичные в грязи измазал. А сейчас за смертью бегает. — За смертью, говоришь… Они стоят между рядами кресел, и прожектор высветляет их уставшие выбеленные лица, все в пыли, в кровоподтёках. Маска на лице Гаруспика пропитана травяным настоем, дышать тяжело. А Клара голыми руками к чуме прикасалась, оттого и покрыты у неё пальчики слоем грязно-болотной глины. — Где он? — шепчет Бурах. — Скажи, ты ведь знаешь. — Возле речки, может. Или в трупной яме. Тебе-то зачем? Думаешь, без него не додумаешься? — она поднимает руку к его лицу, и Гаруспик оборачивается, чтобы за своей спиной встретить всё тот же тоскливый взгляд. Только эта Клара уже не улыбается. — Не ходи за ним. Беда будет. Я не спасла, значит и ты не спасёшь. — А если ты не права? — Артемий чувствует, как у него сердце стучит в висках от страха. — Вдруг вытащу? Клара опускает глаза, рассматривая мыски своих ботинок. Руки у неё чистые. Даже кажется, будто светятся в полумраке. — Хозяйкам колыбельные поёт, — тихо говорит и просит снова, как заведённая. — Не ходи. Беда будет. Только хуже сделаешь. Глаза Артемия бегают перед воображаемой картой. Время считает, секунды, минуты… Затем срывается с места, слыша в свою спину тихую песню о песчанках и насмешливое: — Тик-так. Тик. Так. За дверями Театра зябко. Запахнувшись в плащ, Гаруспик ныряет в опускающиеся сумерки, перескакивает лужи, проверяет, на месте ли его верный ланцет, и переходит на бег, надеясь, что действительно успеет. Сон это или явь, уже не имеет значения. Безлюдные улицы пролетают мимо смазанным штрихом нагрянувшей в гости непогоды. Гаруспик бежит, дыхание его сбивается, под маской особо не вдохнуть посвежевшего ветра с севера. Едва он останавливается у молчаливого столба, с которого скорбно внимают маски трагиков, Клара спокойно выходит к нему из молочного тумана и говорит: — Брось ты это. Не успеешь. Артемий упрямо качает головой, опираясь ладонями о колени. — Да откуда тебе знать, девочка? — Ты его не спасёшь. Он человек твёрдых убеждений. Возьмёт и застрелится. Ты себя вместе с ним закопаешь. Не слушая её, Гаруспик срывается с места и, завернув за угол, нос к носу сталкивается с Самозванкой. Она преграждает ему путь на мост и улыбается, как умалишённая. Тик-так. — Эта пьеса для него сыграна. Потерял свой Список. Не спас Еву. Не спас себя. Не надо тебе туда ходить. Тучи над Городом всё гуще. Сорвав тканевую маску, Артемий делает шаг навстречу, угрожающе сжимая кулаки. — Уйди с дороги. Будет без Списка, но не умрёт. Самозванка поднимает испачканные глиной ладони и подставляет их под капли дождя, что начинают накрапывать с неба. Глаза её устремлены к плачущим облакам, но сама она нисколько не грустит. — И почему ты так его оберегаешь? «Эмшэн», «ойнон»… — хихикает Самозванка. — Тошнит от твоей мягкости. — Ты боишься его, потому что он может победить тебя. Мы можем. Артемий недобро щурится и смаргивает чумной морок вместе с пустой дождливой улицей, вместе с утесом Хозяек и их скорбным воем, слышимом в ветре. Он снова на мокрой сцене в театре. Под потолком раздаётся громоподобный револьверный выстрел. Клара бережно обнимает себя за худые коленки, покрытые ссадинами, жалея себя и лелея свою беспомощность. — Не успел. Шепчет она. — Хочешь, ещё раз попробуем? — без всякой надежды в огромных сумрачных глазах Клара моргает и всхлипывает. — Он в Жильники пошёл. Потом в Сырые Застройки. Гаруспик безмолвно встаёт. Не обращая внимания на Самозванку, он быстрым шагом добирается до дверей и выходит в ливень, смывающий с Города чумные споры. Не Хозяйкам Бакалавр колыбельные поёт. Значит в другом месте его искать надо. — По звуку поймёшь, — подсказывает Клара. — Линии укажут путь. Ты же их знаешь, ты местный. Это я сердце его слушаю, а ты — душу. Так иди по Линиям. Бурах спотыкается, раздражённо отмахиваясь от девчонки, хмурится, пытаясь взять в толк, кто перед ним, и рычит: — Не тебе говорить мне о Линиях. — Бакалавр — чудовище, порожденное Каинами. Этот голос принадлежит Самозванке. — Пусть стреляется, Бурах. Вы не друзья. Так… Коллеги. Потому что ты тоже монстр. Уклад диктует тебе правила. Город тонет под дождём, земля задыхается. Задыхается и Бурах, глядя на Самозванку, чьи руки омывает не вода, но кровь. Слышится в ветре шёпот Степи, она зовёт его, но яргачин игнорирует этот зов. Ему другое слышать хочется. Голос его. Шёпот. Тонуть в нём хочется, захлёбываясь от решимости. — В мой Список войдёт. Не останется без защиты. Уйди с дороги. Обогнув то, что звало себя Кларой, Гаруспик бежит насквозь и внутрь, во дворы по голой земле. Огибает палатки, ящики припасов, мусор и спящие травы, гнущиеся под тяжёлыми каплями. В ливне и воде, в пепле умирающего Города, Артемий вслушивается в белый шум. Ему кажется или он различает в нём голоса? — Утопию, о которой мечтал Симон Каин, уже не построить. — Вымрет пережиток Уклада, и останется Многогранник. На его основе вырастет новое, оно пожрет старое и воспрянет. — Но какой ценой? — Скажите, Данковский, разве не вы мечтали о достижении идеала познания? О научной среде, в которой любые тайны становятся явью? — Намечтался, довольно с меня. Я не для того давал Клятву Гиппократа. Прощайте. Гром в облачных замках несёт за собой отзвук выстрела. Споткнувшись, Артемий падает и проваливается сквозь потолок театра обратно к Кларе. Она всё ещё сидит, обняв колени, и поёт песенку о песчанках. — Опять не успел? — тоскливо спрашивает она. — А я ведь говорила тебе не ходить. Бурах поднимается с пола, тяжело опираясь на стол, заваленный бумагами, и натужно кашляет, привычным движением сдирая с лица маску, что почти срослась с его кожей. — Хватит. Скажи мне, где он. Клара шмыгает носом и вытирает рукавом щёку, трёт остервенело и с отвращением. Плачет наверное, думает Артемий. — Спасешь его, и амба нам всем. — Неправда. Хватит уже нести эту чушь. Гаруспик хватает Клару за плечи и крепко сжимает, пытаясь заглянуть в затуманенные глаза. — Ты сказала, что пыталась его спасти, что ты ему наговорила? Что, басаган? Она зажмуривается, кусая нижнюю губу, снова всхлипывает, выдирается и молчит, будто немая. Затем вздыхает, грудь Клары рвётся от рыданий, и Бурах обнимает её, как сестру, хотя не любит и не считает своей. Сквозь всхлипы слышит он, как девушка захлебывается от отчаяния: — Сказала, что дурак он! В погоне за смертью совсем о других забыл! Что по трупам шёл, сказала! — кричит она, эхом разнося под сводами театра свою боль. — И что оба вы монстры, которые затопят улицы кровью! Клара делает паузу, затихает на мгновение и шепчет на ухо Бураху: — Жить он должен, сказала. Потому что смерть, она нам на то и дана, чтобы меняться. И чудо случится, если он поймёт, что победить смерть невозможно. Её можно только замедлить. Гаруспик судорожно вздыхает. — Про тебя говорила ему… — гладит она затылок Бураха и снова рыдает так искренне, что ему самому грудь распирает. — Что ты не справишься с чумой, глупостей наделаешь. А он посмотрел на меня такими глазами холодными, жуткими… Взял револьвер и ушёл. — Куда ушёл, басаган? — тихо вопрошает Гаруспик. — В Жильники. Потом в Сырые Застройки… — повторяет она, но Бурах легонько встряхивает её за плечи. — А потом в чумной Степи сгинул, не слышала его больше. — Как давно? — мягко, ненавязчиво интересуется Гаруспик. — Собор отсчитал полночь. Сев на колени, Артемий закрывает глаза и сглатывает вставший в горле ком. Выбравшись из его крепких объятий, Клара ускользает в тишину кулис, оставляя его наедине с невидимой публикой и запахами болезни. Под сводами театра, там, где витает лишь пыль несыгранных трагедий, в который раз раздаётся револьверный выстрел. Он открывает глаза. — Понял, где он? — тихо интересуется юродивая девочка с грустными глазами и волшебными ладонями. — Там, где все началось. Самодовольный болван, — в сердцах хрипит Гаруспик. Прислонившись к его спине, Самозванка преувеличенно громко вздыхает, иронично выгибая тонкие брови. — Так почему ты так о нём печёшься? Брат он тебе? Друг ли? Что если заражён, а вакцину вы так и не создали? Что делать будешь? — Не твоего поганого ума дело. Отмахнувшись от неё, Бурах вновь идёт к дверям Театра, открывает их и выходит под дождь, подставляя лицо холодному ветру. До него доносятся шепотки Степи, стоны умирающего Города и плеск горхоновских вод о травяной берег. Танцы Невест, шуршание ниток, песни быков с Боен — всё смешивается в невыносимый шум. Но Бурах знает, куда ему идти. — Красивое он место выбрал, чтобы застрелиться. Правда? Клара берёт руку Гаруспика в свою и несильно сжимает. — Ты не успеешь. — Я должен. Мозаика без Данковского не сложится, — Артемий ждёт, когда прозвенит колокол на больших часах. — Мозаика Города или твоя? Личная? — кротко любопытствует Клара, но её Бурах уже не слушает. Медленно отдавая себя во власть сил, что главенствуют в этом богом забытом месте, он идёт к опустевшей станции, на которую больше никогда не приедет ни один поезд. За ним наблюдают из окон тени трагиков, статистов и суфлёров. Грустные глаза детей следят за каждым его шагом. Единственная мысль бьётся о свод черепа, но её Артемий Бурах даже самому себе боится озвучить. Найти. Спасти. Не дать сбежать от него. Довольно с мясника смертей. Данковский стоит на рельсах, задумчиво вглядываясь в туманный горизонт. Там, за Степью, за лесами, среди иллюзорных холмов и скал лежит его родной город, не понимающий и не принимающий законов Смерти. Все, кто был вверен ему в приближённые, все до единого иссохли от Песочной Язвы и прокляли его за слабости. Погибли, сгинули, поглотила их местная ядовитая земля. Утопии не удалось достичь. Построить будущее — тоже. Подняв револьвер и приставив его к подбородку, Даниил зажмуривается, глубоко вдыхает и не слышит, как Гаруспик зовёт его сквозь зарядивший ливень. Под колосниками над Артемием раздаётся очередной выстрел. — Есть принципиальная разница между научным подходом к изучению патогена и верой. Данковский театрально взмахивает рукой, со сцены разглядывая пустые кресла. — Научный подход опирается на заведомо проверенные факты, а вера не имеет под собой прочного фундамента из доказательств и решенных уравнений. Раскручивая барабан револьвера, Даниил ходит по мокрым доскам, оставляя за собой отчетливый кровавый след. — Можно математически рассчитать вероятность успешного синтеза антител для борьбы с болезнью, но если я просто попытаюсь поверить в чудо… Бурах открывает глаза и обнаруживает себя в зрительном зале. Клара сидит на полу между рядами и смотрит на Даниила глазами, наполненными болью и невообразимой тоской. Раскручивая барабан, доктор взводит курок и, философски глядя поверх их голов, продолжает: — Впрочем, какая уже разница, — горько завершает он свой монолог. — Город обречён. Мы не смогли рассчитать правильную последовательность. За нашими спинами лишь страх и горечь невысказанного. Клара качает головой, а Артемий встаёт с кресла и бесшумно движется в сторону Данковского, стараясь не делать резких движений. Но едва его ботинки касаются лестницы, Бакалавр замечает его и крепко сжимает оружие. Глядя в глаза Гаруспику, он говорит: — Она говорила мне, что я умру. Не уточняла только, как. Смерть не победить, это верно, и я был глуп, когда считал, будто бессмертие у меня в кармане. Чума разрушила Город, а я просто стоял и смотрел на это пожарище. Плохой из меня врач. — Успокойся, эмшэн. Артемий осторожно огибает стол, смотрит на кровавые следы под ногами Данковского и останавливается напротив него, чувствуя, как огненный взгляд Самозванки прожигает ему спину. — Кто, если не ты, умник? — тихонько спрашивает Клара. — Кто, если не ты, даст нам, глупеньким, правильный ответ? — Да кто вы такие? — горько вздыхает Бакалавр. — Кучка религиозных фанатиков, мясники да дикари. Больные и немые любители потанцевать на костях. — Эмшэн, — Артемий делает шаг вперёд, и тело его содрогается от ужаса, когда Даниил приставляет к подбородку пистолет. — Выслушай. Это Каины голову твою задурили своими сказками. Ты был самонадеян, слишком дерзок — это неоспоримый факт, но если бы не твой острый ум, погибли бы мы ещё тогда… На седьмой день. Взгляд Данковского на мгновение проясняется. Палец на спусковом крючке дрожит, с ладони на грязный пол капает кровь. — Твой ум. Моё наследие. И её вера… — Бурах кивает на притихшую Клару. — Мы трое против Чумы ещё можем преуспеть. Застрелишься, и похоронят нас в общей могиле. Ни тебе обрядов. Ни заупокойной. Ни победы над Смертью. Сцена погружается во тьму, дрожит последний луч светильника, направленного в центр поворотного круга. Даниил медленно отступает к краю, вдыхает ртом воздух и растерянно бегает цепким взглядом по декорациям из картона и песка. Артемий застывает на расстоянии выстрела. — Мы ещё можем всё переиграть, — шепчет он мягко и спокойно. — У нас есть время. Но в ответ раздаётся лишь категоричное: — Нет. Громкий выстрел разрушает душную тишину. Белые чехлы кресел первого ряда перечёркивает рубиново-кровавым дождём. — Теперь понимаешь? — вновь спрашивает Клара, обнимая свои худые расцарапанные коленки. Бурах горбится, поднимает плечи и дрожит, бледный, будто мальчишка, впервые услышавший леденяще страшную историю. Он вспоминает мёртвую Капеллу, всю в цветах, ленточках, в кружевах. Вспоминает, как потерял отца. — Он слушает тебя, но не слышит. Скажи ему то, что он услышит. Клара склоняет голову набок и горестно всхлипывает. — Сколько у меня попыток? — Артемий поднимает глаза и замирает в ожидании очередного выстрела. — Не знаю, — отвечает ему юродивая. — Сколько потребуется. Бурах сглатывает ком в горле, с трудом поднимается на негнущихся ногах и проводит ладонью по лицу. Пуля, вышибающая мозги доктору, будто сразила его самого, от яркой картинки уродливой смерти Данковского уже не очистить разум. — Попробуй, Бурах, — шепчет ему Самозванка. — Вместе поглядим. Снова и снова. Бах-бах. Она складывает пальцы пистолетом и изображает стрельбу. — Тик-так, Гаруспик. Время утекает. Но Артемий молчит, не обращая внимания на её издевательскую пантомиму. Думает, считает, слушает. Голоса сквозь дождь рассказывают ему сказки о Мраморном Гнезде. Вихрем закручиваются в голове мысли, и вдруг нежданно-негаданно мир окрашивается линиями, которые связывают минувшее и грядущее. Очертив взглядом ровные ряды театральных кресел, Гаруспик улыбается и шепчет в пустоту: — Я знаю, что он должен услышать. Дождь хлещет всё сильнее, заглушая крики военных и стоны умирающих заражённых по ту сторону карантина. Задыхаясь от долгого бега, промокший до нитки и продрогший, выбегает Артемий прямо на рельсы и зовёт Данковского по имени, не обращая внимания на приставленный к подбородку револьвер. Доктор-танатолог замирает. Замирает и время на огромном циферблате соборных часов. — Сволочь, — хрипит Гаруспик. — Какая же ты сволочь! Оглушённый и озадаченный, Даниил морщится, устало вздыхает и склоняет голову, сжимая зубы. — Сбежать вздумал, да? — восстановив дыхание, Артемий выпрямляет спину и смотрит на Бакалавра с высоты своей решимости всё исправить. — Бросишь меня? Данковский качает головой, рука дрожит, но в глубине его зрачков всё ещё плещется пугающий огонёк невыносимой душевной надломленности. Замечая её, Бурах делает осторожный шаг, затем ещё один, руку тянет, но боязно. — Ты нужен мне, — наконец говорит он. — Нужен. К дьяволу Чуму с её играми, к дьяволу какой-то там замысел. Город выстоит, вот увидишь. Даже если мы с тобой нет. Доктор молчит. Глаза в обрамлении крохотных морщинок, веки в ореоле болезненной красноты. Слушает же, да? Но слышит ли? — Я знаю, каково тебе, ойнон. И я готов забрать часть твоего горя, я обещаю, я выдержу. Артемий осторожно наступает на шпалы, сокращая разделяющее их расстояние. — Ты пришёл сюда в надежде, что время повернётся вспять? Что ты всё переиграешь? — продолжает он спокойно и вкрадчиво. — Но это так не работает, ойнон. Ты не сможешь изменить судьбу. Гаруспик опасливо поднимает руку в перчатке ладонью вверх и просит чуть громче: — Отдай мне револьвер. Голос его срывается на преступную нежность, так с детьми говорят, когда те расшибут коленки. — Пойдём, я отведу тебя домой. Данковский глядит на него потухшим взглядом, вновь морщится, с силой вжимая дуло в подбородок, затем закрывает глаза и стонет, свободной рукой схватившись за голову. Капюшон не спасает его от дождя, медицинская маска промокла, очерчивая заметно заострившиеся скулы. — Давай. Довольно с тебя игр со смертью, ойнон. Ты мне нужен. Не ей. Когда до Даниила остаётся один шаг, Артемий мягко прикасается к его плечу. Опасливо перехватывает руку с зажатым в ней револьвером и отводит её в сторону от мертвенно-бледного лица. Сгребает Данковского в поистине медвежьи объятия и даёт Бакалавру мимолётную секунду, предваряющую громкий отчаянный крик человека, всю жизнь игравшего со смертью в прятки и впервые проигравшего эту нескончаемую партию. Так и стоят они на уходящих в никуда рельсах — знахарь и великий танатолог. И внимают им лишь Степь да мортусы, оставшиеся на пустой сцене. — Так что же это получается? Спасли? — Скорее отсрочили. Бакалавр ещё не отыграл все свои карты. — Ты думаешь, это у них игра такая? Запутать решили? — Нет… Просто в очередной раз доказали, что им не чужды человеческие эмоции. — Ты прав. Город всё равно обречён. Пускай в последний раз порадуются собственным успехам. Дождь за стенами Омута грохочет всё сильнее, и пробивается сквозь тучи неумолимый степной рассвет. Бурах открывает глаза и с улыбкой смотрит на уснувшего в обнимку с книгой Данковского, переставшего искать Смерть в лабиринте своих кошмаров. В Театре маски укрывают Клару тяжёлой солдатской шинелью. Она впервые за семь дней спит и видит спокойные сны. Чума ползает за речными ветками Горхона, прислушивается, рычит по-звериному, но ничего не слышит — жертвам её нечего рассказывать. Они пережили эту долгую бесконечно мучительную ночь.