И снизу лед, и сверху

– Кто приходил? – спросила Катя, когда он вошел на кухню. – Коля заскочил на секунду. Принёс тебе мобильный и убежал, у него сегодня семейный культпоход в кино. – Ой, я напрочь забыла о телефоне! Здорово, что Колька об этом вспомнил! – обрадовалась Катя. Она налила чай, пододвинула к Андрею блюдо с пирожками, отпила из своей чашки и крепко задумалась. От этой ее задумчивости Андрею стало не по себе – это ведь как-то связано с Зорькиным, да и вчера Катя всю дорогу о чем-то напряженно думала, словно решала для себя что-то. Пирожки тут же показались безвкусными, как пенопласт. Андрей молча допил свой чай и спросил, как ему показалось, легко: – О чем задумалась, Катюш? – Андрей, мы с Колей поговорили вчера... – Катя на секунду запнулась, – о многом. Коля рассказал мне и про конверт, и про все остальное. Андрюш, давай поговорим? Может, пойдем на диван? Андрей медленно кивнул. Не подвела интуиция, выходит. Только в одном ошибся – об их с Ромкой объяснений насчёт инструкции Коля управился поговорить ещё вчера. Пока его самого врач осматривал. Но ведь не мог он отказаться от этого чертова осмотра, Ромка бы позвонил его родителям и началось бы... Да и что изменила бы та отсрочка? Ровным счётом ничего. Ни-че-го. И зачем, спрашивается тогда Зорькин сегодня приперся? Проверить обстановку? Скорее всего. Да и новый телефон Кате нужен в любом случае. Несколько шагов от кухни до комнаты. И несколько шагов до дивана. Сесть. Улыбнуться, стараясь выглядеть беспечно, ведь видимое напряжение – это уже почти что признание своей вины. Ещё бы удалось унять колотящееся сердце – Катя может заметить... Спокойно, Жданов, спокойно. Это просто разговор. Если бы вчерашняя беседа с Зорькиным была фатальной, ты бы сегодня проснулся уже один. И не было бы обсуждений, что и как они перепланируют в ближайшие дни, чтобы все успеть к свадьбе. Катя села рядом и взяла его под руку, тут же как-то посерьезнев. Спокойно, Жданов, спокойно. Это просто разговор. Катя села рядом, а не в кресло напротив. Мы просто поговорим. Просто? А что, если она спросит тебя – спросит в лоб, в упор, глядя тебе прямо в глаза – обо всех своих сомнениях? Сумеешь солгать правдоподобно? Сможешь доказать, что говорил правду – всю правду – тогда, в январе? Справишься? – Андрей, я понимаю, иногда о таком трудно говорить. Я все скажу за тебя. Голос Кати звучал мягко, напевно, и Андрея накрыло острым ощущением дежавю. Это все уже было с ними. Давно. Вечность назад. Катя тогда тоже сказала все сама. А он, как дурак, молчал, не зная, что и делать, путался в мыслях и эмоциях. – Катенька, – выдавил он, и на этом слова закончились. И воздух тоже. – Не говори ничего, просто слушай, – Катины пальцы нежно коснулись его губ, останавливая, запечатывая так и не родившиеся слова. – Закрой глаза, как тогда, Андрюша, мне так будет проще говорить. Как тогда. Она помнит, все помнит. Не дежавю. Не случайность. Андрей согласно моргнул, улыбнулся одними уголками губ и прикрыл глаза. Тогда было мерзко от необходимости следовать плану, страшно за Зималетто, и жутко, что его план разрушит все хорошее, что было между ними. Сейчас было страшно потерять все то, что получил, вырвал, выбил у судьбы. До тошноты страшно. – Колька вообще-то многое подмечает и запоминает, не только цифры. Не всегда, конечно, но... И он сказал вчера одну очень простую и правильную вещь. Уже давно не важно, как у нас все начиналось, важно, к чему мы пришли. Не важно, почему Рома решил написать ту инструкцию. Теперь уже не важно. Как не важно, сказал ли ты всю правду тогда, в день отъезда Ромы в Прагу. В том, что важно и сейчас, ты не солгал - я верю, что ты меня любишь. И я тебя очень-очень люблю. Давно, с того самого момента, как я тебя увидела. Андрей сидел, оглушенный. Не как на злосчастном Совете, когда осознание правды раздавило и уничтожило. Иначе. Как когда смотрел на Катино восковое дерево и понимал, что чёрных точек больше не видно. Как когда врач сказал, что отравление угарным газом было не сильным и опасности нет. Катя говорила мягко, успокаивающе, и Андрею казалось, что не то что исчезла плита, что давно давила всем весом, а сам он рухнул от облегчения в невесомость. Если бы Катя убрала руку от его губ, было бы полное ощущение, что сейчас он вне времени и пространства. Он с трудом сглотнул, и почувствовал, что вторая Катина рука накрыла его веки. – Я очень хочу, чтобы ты понял, принял за данность, за аксиому то, что я верю не только в тебя, я верю тебе. Я люблю тебя – любым, всяким. Я верю, что ты не предашь, не солжешь – теперь, сейчас. Я люблю тебя каждой клеточкой, я дышу тобой. Ты любишь и никогда не предашь. Ты настоящий. И никогда не сможешь меня обидеть. Андрей судорожно вздохнул. Он помнит последние фразы. Помнит, как читал их в Катином дневнике. Читал в том, не наступившем еще, августе. Он хотел было ответить на Катины слова, но она чуть сильнее прижала пальцы к его готовым разомкнуться губам: – Не говори ничего, выслушай. Я понимаю, что мне нужно было как-то иначе построить наш разговор, когда Коля узнал часть фактов о твоих планах с неформатной коллекцией, но я была тогда слишком растеряна и расстроена, и совершенно не подумала, что тебе это тоже больно. Как и не увидела тогда, в день обнаружения инструкции, что тебе тоже по-настоящему плохо, и вовсе не из-за страха за компанию или из-за нежелания быть со мной. Я это понимаю. И поэтому мне понятно, почему ты поверил в ту гаденькую записку. Коля сказал, что тебя задели слова Дениса, будто я тут же поверила его утверждению, что похищение было заказано тобой. Это правда? Он медленно кивнул, ощущая себя одновременно и полным кретином, и самым счастливым человеком на свете, потому что понял, к чему она ведёт – тот ублюдок лгал. – А ведь варианта там было только два, – продолжила Катя мягко, – либо он лжёт от начала и до конца, либо я не рискнула с ним спорить из чувства самосохранения. Третьего не дано по определению, понимаешь? Андрей снова кивнул и почувствовал, как губы сами, непроизвольно, расплываются в улыбке. – Андрей, я, наверное, сама в этом виновата, что не сказала тебе раньше: я тебе верю, во всем. Если бы я, действительно, получила бы какие-то фотографии или записи, я бы поверила не им, а тебе, твоему слову. Как я поверила твоим словам о коллекции. Потому что я знаю, что ты не соврёшь. Я просто знаю. Катина рука соскользнула с его век, нежно провела по щеке и осторожно обняла его за шею. – Андрюш, просто прими это все как данность. Хорошо? Невозможно быть рядом с человеком и постоянно ожидать удара – недоверия, скандала, обиды на ровном месте. Это не жизнь, это выживание в круговой обороне. Любовь от этого умрет, рассыплется трухой рано или поздно. Так нельзя, понимаешь? Он поцеловал Катины пальцы, провёл губами по ее запястью и остановился, когда она произнесла все тем же мягким тоном: – Знаешь, Андрей, есть у Высоцкого такие строки... «Люблю тебя сейчас, не тайно – напоказ. Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас...»* – «Во время, в продолжение, теперь – я прошлым не дышу и будущим не брежу»? – откликнулся он строками из того же стихотворения и улыбнулся: – Лично мне больше всего там нравятся последние строки – и многозначностью, и нацелом на будущее: «Люблю тебя и в сложных временах – и в будущем, и в прошлом настоящем!» – Андрей порывисто обнял ее, поцеловал в висок, скользнул губами по скуле вниз: – И если говорить о здесь и сейчас, Кать, я… давай я не словами? (*) Вл. Высоцкий Люблю тебя сейчас, не тайно - напоказ. Не "после" и не "до" в лучах твоих сгораю. Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас, А в прошлом - не хочу, а в будущем - не знаю. В прошедшем "я любил" - печальнее могил,- Все нежное во мне бескрылит и стреножит, Хотя поэт поэтов говорил: "Я вас любил, любовь еще, быть может..." Так говорят о брошенном, отцветшем - И в этом жалость есть и снисходительность, Как к свергнутому с трона королю. Есть в этом сожаленье об ушедшем Стремленьи, где утеряна стремительность, И как бы недоверье к "я люблю". Люблю тебя теперь - без пятен, без потерь, Мой век стоит сейчас - я вен не перережу! Во время, в продолжение, теперь - Я прошлым не дышу и будущим не брежу. Приду и вброд, и вплавь к тебе - хоть обезглавь!- С цепями на ногах и с гирями по пуду. Ты только по ошибке не заставь, Чтоб после "я люблю" добавил я "и буду". Есть горечь в этом "буду", как ни странно, Подделанная подпись, червоточина И лаз для отступленья, про запас, Бесцветный яд на самом дне стакана. И словно настоящему пощечина, - Сомненье в том, что "я люблю" сейчас. Смотрю французский сон с обилием времен, Где в будущем - не так, и в прошлом - по-другому. К позорному столбу я пригвожден, К барьеру вызван я - языковому. Ах, разность в языках! Не положенье - крах! Но выход мы вдвоем поищем - и обрящем. Люблю тебя и в сложных временах - И в будущем, и в прошлом настоящем!