Ностальгия

Sorpresa dopo tanto d'un amore Credevo di averlo sparpagliato per il mondo Удивление после прилива любви Я думал меня разбросало по миру

             Коннор забрал из моих рук фотоаппарат и ласково поцеловал в край рта. После он ушёл в душ, затем оделся и принялся собирать свой чемодан, переходя свободно из одной комнаты в другую в поисках всех своих вещей сквозь распахнутые двери нашей общей ванной. Я накинул на себя какую-то одежду, но не вставал с кровати, следя за его сборами. Он делал всё молча и почти не смотрел на меня, но я был отчего-то уверен: он чувствует мой взгляд. Он хочет посмотреть.       На спинке моего стула висела его майка — та самая, которую он когда-то оставил для меня на своей кровати, чтобы «проверить» меня. Коннор несколько раз проходил мимо, и я решил было не указывать ему на неё — тогда она могла бы остаться у меня. Но затем он заметил её и сам, свернул и положил к остальным вещам. Я не стал просить его оставить мне её — или хоть что-то, что хранило бы его частицу, его след. Я мог бы, и я знал, что он не отказал бы мне — но я просто не сделал этого.       У меня уже был момент.       Снаружи снизу раздался знакомый клаксон минивэна Джоша. Он подъехал не с парадного входа, а со стороны внутреннего двора. Коннор махнул им с балкона рукой и крикнул, что уже спускается, затем вернулся в комнату и повёз чемодан до дверей. У них он замер, отпустив ручку.       Нам нужно было говорить слова прощания.       Я встал и подошёл к нему на деревянных ногах. Наши глаза наконец встретились, а следом он сразу прильнул ко мне, на миг спрятав лицо у моей шеи.       — Береги себя, — тихо сказал я куда-то в его волосы, пропуская ещё немного влажные пряди меж пальцев.       — Ты тоже.       Он поднял голову и прижался губами к моей щеке.       Я смог удержать себя и не поцеловать его в эти губы. Я был почти уверен, что тогда точно не отпустил бы его.       Он отстранился, улыбнулся мне светло и печально, но в этой улыбке не было ни вины, ни горечи. В глазах его плескалось и сияло буйство жизни. Я видел в них надежду и тревогу, я видел в них жажду, я видел любовь.       Я не стал спрашивать, вернётся ли он когда-нибудь ко мне — что-то душно сдавливало моё горло, и я понимал, что любой его ответ безнадёжно затерялся бы в горечи времени.       Увижу ли я его вновь когда-нибудь? И даже если это случится — кем будет он тогда?       Кем буду я?       Я не стал спрашивать его и о том, будет ли он как-то связываться со мной, решив оставить его выбор очередной мучительной загадкой для меня, а для него — завершающим штрихом его свободы, в которую он так стремился всей душой.       Всё, что я сделал, — снял со своей шеи медальон и протянул ему.       — Я не могу, — сказал он.       — Можешь, — улыбнулся я, вкладывая в его ладонь. — Только не носи на шее.       Он посмотрел на него, затем сжал в кулаке и убрал в карман.       — Хорошо.       Больше мы ничего не сказали друг другу.       Коннор повернул ручку и вышел за дверь, тихо прикрыв её за собой. Ещё какое-то время я слышал его удаляющиеся шаги и звук колесиков чемодана, гремящих по деревянному полу.       Когда они затихли, я прошел на балкон. Опершись о перила, я смотрел оттуда, как на подъездной дорожке внизу Маркус встречает его и помогает уместить чемодан в багажном отделении, как Джош бегло осматривает что-то под капотом, как Норт звонко смеётся над шуткой Саймона. Лучезарные, радостные, они оживлённо поприветствовали Коннора — кто-то поцеловал его, кто-то обнял, расслабленно притянув к себе за шею.       В ещё сонной тишине раннего утра все они — все пятеро — были кристально звонкими, ясными, невесомыми. Сиюминутные и неуловимымые, как отголоски сна, как солнечные блики на морской глади: вот они здесь — и вот их нет. Спустя миг, ослепив тебя, они растворятся в прозрачном шелесте неспешно просыпающейся природы, словно их и не было вовсе.       Перед тем, как садиться внутрь, Маркус поднял вдруг голову — единственный из четверых, кто заметил меня. Наши глаза встретились на несколько секунд. Затем он коротко кивнул мне.       Он прощался — и благодарил.       Я кивнул ему в ответ.       Напоследок Коннор помахал мне рукой и ненадолго задержал взгляд. Я заставил себя ласково и ободряюще улыбнуться ему, и он незамедлительно вернул мне эту улыбку.       Сердце моё сжималось.       Отвернувшись, мой сын запрыгнул в машину последним, и Джош тронулся с места.       Когда минивэн скрылся за поворотом, я вернулся в опустевшую комнату. С улицы я услышал озабоченно-негодующий возглас Имельды, выскочившей из дверей гостиницы слишком поздно, и голоса успокаивающих её братьев, из чего я сделал вывод, что Норт всё-таки уехала втайне от тётки. Чуть позже мне, вероятно, придётся выслушивать сетования бедной синьоры. Что же, придётся найти, что ей сказать. Впрочем, я не думал, что Имельда была сильно удивлена: она знала свою племянницу куда лучше меня.       Взгляд мой скользнул по разворошённой нами утром постели, по одежде, глубокой ночью скинутой мною наспех на спинку стула, затем упал на фотоаппарат на тумбочке. На плёнке должна была остаться ещё пара кадров, но снимать мне было уже нечего. Вскользь я подумал о том, что мне придётся просить нашего штатного фотографа дать мне в распоряжение ненадолго проявочную комнату, чтобы я мог сам напечатать наши фотографии.       Быть может, я когда-нибудь решусь на это. В салон их всё равно нести было нельзя.       Около Olivetti лежала стопка страниц машинописного текста — мои наброски, написанные здесь за четыре недели. Всё, что осталось мне от этих дней, кроме фотографий и карандашного рисунка Мадонны. Наброски — размытые и отрывочные, кричащие и безжалостные, безрассудные и откровенные. Я уже знал тогда, что никогда их не опубликую.       Их я кинул в чемодан первыми. До завтрака ещё было время; нужно было начать собирать вещи.       Мой самолёт отбывал в полдень.