Ностальгия

      На следующее утро в постели я проснулся один.       Нет, не может быть, у нас есть ещё один день, успело пронестись в моей ещё медленно соображающей после сна голове. Он не мог покинуть меня так скоро.       Сразу следом я понял, что звуки, которые спросонья я принял за звуки дождя из своего сна, были на самом деле шумом воды из нашей ванной.       Коннор всего лишь был в душе.       Я зарылся в подушку, ощущая свой собственный пульс в каждой клеточке своего тела и одновременно с этим — нигде.       За окном было ясно и тихо; за ночь буря закончилась, и пришёл солнечный умиротворённый рассвет. В моих ушах до сих пор стояли грозовые раскаты и вой ветра, под которые мы засыпали вчера и которые меньше чем за сутки стали такими привычными. Тишина была оглушительной; я встал и открыл окно, впустив внутрь звуки улицы и нашего двора, затем вернулся в кровать.       Коннор вскоре вышел из ванной, обмотанный по пояс гостиничным полотенцем. Лицо его приобрело виноватое выражение, когда он увидел, что я не сплю. Он попросил прощения — наверное, он разбудил меня шумом. Он не хотел. Вспомнив аналогичную свою попытку не потревожить его сон пару дней назад, я усмехнулся и заметил, что мы оба с ним не преуспели в подобных вопросах. Быть может, это семейная черта, хотел добавить я то ли в шутку, то ли всерьёз, но слова застряли в горле горьким комом, и я замолчал.       Он забрался на кровать, аккуратно и плавно. Его распаренная кожа источала тепло и запах нашего с ним шампуня. Мы пользовались одним на двоих; так пахли после мытья и мои волосы тоже.       — Прости, — произнёс он серьёзно. — Мне правда жаль, что я… разбудил тебя.       Я понимал, что говорит он совсем не об этом.       — Всё в порядке. Я уже выспался, — ответил я, улыбнувшись, однако голос мой предательски сорвался на шёпот.       В конце концов, подумал я, это было утро нашего последнего дня вместе, и я не собирался упускать ни единой его секунды. Я хотел запомнить каждый миг.       И море мне свидетель: я преуспел в этом.       Коннор обнял меня. Я ощутил его тёплую грудь на своей и крепко прижал к себе — мне показалось, сердца наши срослись в тот момент через кости и кожу. Это напомнило мне его объятия, когда он впервые поздно вернулся в отель: это была та же кровать, и я сидел на ней с той же стороны, и он так же прижимался ко мне всем своим телом. Только теперь тело его было горячим от утреннего душа, а не от ночной поездки на велосипеде Оттавио по каким-то горам чёрти где. И ещё в этот раз оно почти полностью было голым.       Он приблизился к моему уху (так же, как в тот раз) и прошептал (совсем другие слова):       — Сделай это, пожалуйста.       Дополнительных пояснений было не нужно, и он знал это. После нашей первой ночи мне не составило труда догадаться самому почти сразу, хоть мы никогда и не обсуждали этот вопрос и меня всё устраивало в нашей близости. Более того: мы были слишком близки, чтобы ему удалось утаить это от меня.       Его мягкое, тёплое бедро прижималось к моему, и нежности было во мне столько же, сколько горечи. Чувствовал ли он вчера в душе моё внезапное желание, когда мой член раздвигал его ягодицы, раз за разом проезжая вдоль всей длиной, а головка мягко скользила мимо входа?       Было ли это чем-то вроде прощального подарка из сожаления, из сострадания ко мне?       Я взял его лицо в свои руки, отвёл свесившуюся на глаза влажную тёмную прядь, затем поцеловал в горячие от румянца скулы. Этим поцелуем я давал ему возможность передумать.       — Пожалуйста, — повторил он вопреки моему молчанию. — Хочу, чтобы это был ты.       Чтобы ты был мною сегодня, а я был тобой, услышал я. Войди в меня, как я входил в тебя, овладей мной, как я владел тобой. Я твой.       Голос его был тих и хрипловат, глаза — всё так же решительны и спокойны. Я искал в его лице хоть малейший оттенок сомнений и не находил. Это было его признание мне, понял я вдруг: окончательное, искреннее, — и трогательное, как его отговорка про мой размер в наш первый раз.       Коннор улыбнулся мне светло и немного смущённо: ты ведь всё равно знал.       Он действительно хотел подарить мне свою вторую девственность. Именно мне.       — Нам нужно будет подготовить тебя, — проговорил я наконец.       — Я уже всё сделал, — немедленно отозвался он.       Я удивлённо приподнял брови, и тогда он рассказал мне про магазинчик в Вероне, который располагался во дворе их дома и куда они зашли всей толпой ради веселья. Рассказал про обаятельного продавца, который поведал им много «любопытных» вещей, и про то, как он вернулся туда один на следующее утро.       Значит, он хотел этого не потому, что хотел я. Он растил в себе это желание уже какое-то время и начал готовиться загодя. От осознания этого моё нарастающее возбуждение перестало сдерживаться стыдом.       — Где сейчас то, что ты купил там? — спросил я у него, когда он замолчал, хотя я уже догадался: скулы его алели до сих пор не просто так.       Коннор подтвердил мои догадки:       — Во мне.       Он спал так несколько часов; для этого он просыпался ночью (я даже не услышал, подумал я) и уже кончил один раз в душе, чтобы его быстрая утренняя разрядка не помешала нам.       Продуманность его меня впечатлила. Я усмехнулся немного нервно своим мыслям: пожалуй, я был единственным отцом на свете, который никогда не говорил своему сыну «Это твой первый велосипед» или «Это твой первый конструктор», зато мог сказать «Это твоя первая анальная пробка, сынок».       Коннор наклонился, чтобы что-то нашарить в своём рюкзаке у кровати, затем молча и скромно положил на кровать рядом со мной аптечный лубрикант.       Я скользнул по тюбику взглядом, а затем тихо прошептал ему:       — Иди ко мне.       Он с готовностью прильнул ко мне снова, накрывая мои губы своими. Мы целовались так долго и нежно; я гладил его по голой спине, он бороздил пальцами волосы на моей груди и мою бороду. Затем он и вовсе залез на меня сверху, перекинув ногу через мои бёдра. При этом он едва уловимо поморщился. Двигался он не так, как обычно — теперь я видел это. То, что показалось мне ранее ленностью расслабленного после сна и душа тела, было ничем иным как реакцией на инородный предмет внутри него.       Когда он расставил ноги по бокам от меня, полотенце само соскользнуло с него; я отбросил его к чёрту. Только тогда я впервые обратил внимание, что он снова в своих белых носках. Его запасной план, понял я, — хоть я всё равно бы ему не отказал.       Придерживая его за бёдра, я аккуратно просунул руку между его ног мимо полувозбуждённого члена, чувствуя, как его губы замерли на моих. На ощупь я добрался до ануса, из которого высовывался силиконовый перешеек, спрятанный вдоль ложбинки. Ухватившись пальцами, я легко надавил на него, а затем осторожно пошевелил пробкой внутри него, задевая чувствительные точки в растянутом проходе. Коннор мелко задрожал, выдохнул мне в рот, куснул меня за губу. Думал ли он обо мне, когда вводил её в себя? Почему он не разбудил меня, чтобы мы сделали это вместе? Было ли дело в его чрезвычайной самостоятельности или он просто хотел сделать мне сюрприз?..       Сюрприз. Прощальный подарок в наш с ним последний день.       Его грудь тяжело вздымалась от моих действий, член полностью налился и повис между нами; я уже давно был твёрдым. Я приподнялся на руках, вынуждая его распрямиться надо мной — так, чтобы его пах оказался напротив моего лица, и я мог взять у него в рот.       Лаская губами его член, я двигал пробку в нём, вытаскивая и загоняя обратно; она легко скользила внутри — Коннор не стал пренебрегать лубрикантом, и я был этому рад: я пока ещё не видел её, но на ощупь она казалась довольно большой. При этом он был достаточно расслаблен — я разрешил себе думать, что это было моей заслугой: я научил его этому, когда бывал там своим языком.       Когда Коннор позволил себе издать стон и зарылся пальцами в мои волосы, я выпустил наконец его член, иначе бы я не удержался и довёл бы его до оргазма прямо так. Я подхватил его и осторожно перевернул на спину, устроившись между его разведённых ног и увидев наконец перешеек — он оказался чёрным, — и растянутые вокруг него, скользкие от смазки, тугие мышцы его ануса.       Коннор покорно откинулся на кровати и закусил губу, следя за тем, как я аккуратно вытягиваю из него пробку до конца. В ней оказалось не менее четырёх дюймов в длину и около дюйма в ширину — для первого раза она была явно большевата.       Я откинул её в сторону, ненадолго задержавшись взглядом. Коннор заметил это.       — Я хотел бы принять тебя всего, — проговорил он, словно услышав мои мысли. — Полностью.       Пожалуйста, подумал я. Пожалуйста, родной, возьми.       Я прикоснулся к нежным, чувствительным краям его растянутого отверстия. Он сладко вздрогнул, такой восхитительно уязвимый сейчас в моих руках, и я, не удержавшись, скользнул сразу тремя пальцами внутрь. Дыхание его сбилось; он рефлекторно сжал мышцы вокруг моих пальцев, а затем, словно опомнившись, сразу же расслабил. Я рывком поднял перед собой его ноги и перехватил под коленями. Затем, припоминая, на что и как он реагировал, когда я делал это пробкой, я мягко помассировал его изнутри, даже не трогая член.       Коннор прогнулся в спине, подаваясь вперёд и не отрывая от меня глаз, а затем попросил одними губами:       — Трахни меня.       Его ступни в белых носках покачивались по бокам от меня — словно флажочки капитуляции, словно цветочные лепестки из его волос, которые вот-вот упадут мне на колени, когда он обнимет меня на прощание.       Я и сам не мог больше ждать.       Держа его ноги на весу одной рукой, второй я наконец стянул с себя трусы и под его задурманенным, но пристальным взглядом смазал себя из нашаренного на кровати тюбика. Когда я навис над ним сверху, а скользкая головка уткнулась в тёплое податливое углубление, готовое принять меня, я заставил себя проговорить:       — Скажи — и я остановлюсь.       — Не надо, — прошептал он. — Не останавливайся.       Пока я входил в него мелкими толчками, он закусил губу до побеления и вцепился пальцами мне в плечи. Лицо его покраснело полностью — это не было похоже на его привычный румянец, лишь оттеняющий загорелую кожу; краснота сползла даже на шею, лоб покрылся блестящей испариной. Видеть его таким было тяжело. Он всё равно был узким, бесконечно узким, девственно узким, мой мальчик, я ничего не мог с этим поделать, только растягивать его дальше, только раскрывать его собой. Мне было больно, мне было стыдно — и мне было так хорошо, так божественно хорошо от сладкой тесноты, в которую я погружался раз за разом всё глубже.       — Не останавливайся, — продолжал шептать он; он оказался таким стойким. — Не останавливайся. Не останавливайся. Не останавливайся.       Шёпот его разносился по комнате, смешивался с тихим шелестом развеваемых ветром занавесок, пробирался в мою голову и забивался в укромные уголки, откуда я потом никогда не смогу его вытравить.       Я соврал тебе, малыш. Даже если бы ты попросил об обратном, я уже не смог бы остановиться.       Когда мы соединились с ним до конца и мои бёдра сомкнулись с его ягодицами, я склонился к его ярким, искусанным губам.       — Я полностью в тебе, — прошептал я в них. — Этого ты хотел?       Это был твой момент познания? Этого ты желал, когда сказал, что хочешь знать меня?       Вот ты узнал меня — ты счастлив?       Он обвил мою шею руками.       — Да. Да, папа.       И поцеловал меня.       Я обхатил его член поверх его собственной руки и снова плавно двинулся внутри: что теперь?       В ответ он сцепил ноги позади меня, окольцовывая моё тело всем своим, и попросил:       — Теперь кончи в меня.       Заполни меня собой, как я заполнял тебя, как я был когда-то твоей частью. Я знаю тебя.       — Всё, что захочешь, — то ли проговорил, то ли подумал я.       Пока я трахал его неспешно и сладко, мы не отрывали друг от друга глаз. «Это я», — хотелось прошептать мне. «Это я, Коннор. Смотри на меня. Запоминай меня. Помни меня».       С моей шеи свешивался медальон, касаясь его груди, и тихо звенел при толчках. Коннор взял его пальцами, поднёс к своим губам, коснулся языком. Я следил за тем, как подвес полностью пропадал за его зубами, оставляя снаружи только серебряную цепочку.       Медальон моего отца и моего деда. Мой медальон. Он был сейчас внутри их внука и правнука, внутри моего сына, а я был внутри него. Можно ли было быть связанными ещё больше, ещё теснее? Я был частицей их — он был частицей меня — и все мы были друг другом.       Если бы ты спросил меня о преемственности, Коннор, — перед тем, как класть свою голову на плаху, я бы ответил: вот она. Она слилась вся в эту точку времени и места, в наше соединение с тобой, в нашу закольцованность, и она осталась здесь. В моменте, когда ты выплеснулся себе и мне на грудь, в моменте, когда я кончил внутрь тебя. Замкнутая на нас — и простирающаяся из нас в бесконечность, это была она, Коннор. Твоё-моё семя, твоё-моё тело, твоя-моя душа — ты-я.              

***

             Мы приняли душ.       В ванне я сам начал мыть его, и он молча мне это позволил. Я не использовал мочалку, ласково скользя по его телу лишь мыльными ладонями. Когда я касался рукой его растревоженного входа, из которого до сих пор вытекали остатки моей спермы, он легко вздрагивал, но ничего не говорил.       Я тоже молчал — в надежде, что ему просто нужно немного времени, чтобы в полной мере осознать то, что только что произошло. Изо всех сил я пытался не дать стыду и ненависти к себе, которые начали одолевать меня после оргазма, взять надо мной верх; время нужно было и мне тоже.       Завернув Коннора в полотенце, я не удержался и обнял его. К моему облегчению, он тут же обнял меня в ответ.       Перед выходом из номера он заверил меня, что с ним всё в порядке. Понравилось ли ему? Конечно, понравилось. Это было почти так, как он себе и представлял. Жалеет ли он? Нет, ни капли. А я? Конечно, нет.       Когда мы спустились к завтраку, лицо его уже снова было безмятежно, а улыбка — лучезарна, как всегда. Я всё равно с беспокойством, однако же не без интереса наблюдал за ним: за тем, как он берёт себе еду, как совершенно непринуждённо здоровается со своими знакомыми, как несёт к нашему столу тарелки, изящно огибая какую-то девушку с подносом и улыбаясь ей очаровательнейшей из своих улыбок (готов поклясться: он успел влюбить её в себя хотя бы ненадолго). О, он устроил для меня целое шоу — почти как тогда, в Леричи, разгуливая перед моим носом без белья. Смотри, теперь у нас с тобой есть ещё один секрет. Смотри, никто не догадывается, а ты знаешь, и я знаю.       Смотри, смотри, смотри.       Лишь когда он присаживался на соседний стул, я увидел, как он едва заметно поморщился и прикрыл глаза на пару секунд. Я не успел даже открыть рот, чтобы задать ему вопрос — он протянул свою руку через стол, накрыл мою и улыбнулся: всё нормально.       Расслабленность его была для меня уникальна. Какая-то часть меня даже заразилась ею, испытывая за него радость и облегчение; мой собственный первый раз я предпочёл бы забыть. Другая моя часть хотела бы не выходить сегодня из номера вообще, не переставая утешать моё дитя нежностью и лаской, бесконечно прося прощения за дискомфорт и боль. Этой части меня было горестно и обидно оттого, что Коннор принимал случившееся так быстро и легко.       За завтраком мы узнали, что море было ещё не совсем спокойно, и купаться сегодня было нельзя. (Мы не сплаваем в последний раз за наш мыс, подумал я.) Кроме того, буря вместе с волнами вынесла на берег из моря какой-то мусор, ветви и брёвна, и пляж был в непригодном состоянии.       «Disastro», повторяла синьора Имельда, всплескивая руками, «è un disastro!»       Братья Роверо уже были там вместе с Маркусом, Джошем и ещё несколькими работниками, занимаясь расчисткой берега. Мимоходом Имельда пожаловалась нам, что им не хватает рук, и они провозятся по меньшей мере до середины дня.       Не сговариваясь, мы с Коннором предложили свою посильную помощь. Хозяйка на это лишь замахала руками и бегло затараторила о том, что гостей отеля она напрягать никому не позволит, — даже самим гостям.       Я переглянулся с Коннором, молчаливо передав все бразды этих переговоров ему, потому что за ним было очевидное языковое преимущество. Он мягко улыбнулся синьоре и смог убедить её всего несколькими предложениями. Она должна поверить, нам будет только в радость помочь хозяевам этого прекрасного места. Мы сможем хотя бы частично отблагодарить их таким образом за всё то, что они сделали для нас. Это наш modesto contributo, — скромный вклад.       Я слушал его итальянский, вместе с тем отмечая, что за эти недели он стал почти не отличим от говора местных жителей. Хотя, о чём это я? Сам Коннор стал здесь практически неотличим от местных. Он стал среди них своим — немудрено, что ему хотелось остаться. Я задался вопросом: сколько раз ему хотелось остаться где-то, но он не мог, потому что не могла его мать? Сколько было мест, где он точно так же становился своим, но его насильно выдёргивали оттуда?       «Вы уезжаете завтра», — было последним из аргументов синьоры. Partirai domani. Это я понял. Мы уезжаем завтра и предпочитаем провести часть нашего последнего дня здесь, расчищая казённый пляж? Так мы ещё не проводили время здесь, играючи парировал мой сын. Нам будет что вспомнить потом. Я смотрел на Имельду и пытался понять: догадывается ли она о том, что завтра мы с Коннором уедем в разное время — и в разные стороны? Знает ли она, что завтра же уедет вместе с моим сыном и её племянница?       Должен ли я сказать ей?..       Синьора снова всплеснула руками — ну, что с вас взять! — и сказала, что мы сами найдём всех внизу, у подножья горы. После она ещё раз поблагодарила нас и умчалась обратно к своим хлопотам.       — Bella, ciao! — задорно крикнул ей вслед Коннор. Кто-то с соседних столиков удивлённо оглянулся на него, но он лишь широко и счастливо улыбался — и им, и мне.       И ни следа молчаливой задумчивости из душа.       Сказывалось ли так на нём разрешение его девственности — новый, взбудораживший его опыт? Или же это просто был он настоящий — свободный, раскованный даже более, чем обычно, более, чем только когда он приехал сюда? Открытый и лёгкий. Лёгкий...       — Che monello! — отозвалась синьора, полушутливо-полусердито махнув на него рукой; она даже не оглянулась.       Спускаясь до берега, мы подавали друг другу руки, помогая не оступиться: тропу размыло, повсюду были лужи и скользкие камни. Коннор тщательно и аккуратно выбирал маршрут, словно просчитывая что-то в своей голове. Я подозревал, что дело было не только в крутизне и опасности спуска.       Он не пожаловался ни разу, зато его сосредоточенное лицо выдавало, как вместо этого он мысленно конструирует варианты того, что он почувствует, ступив туда или сюда.       — Возможно, я всё-таки не должен был, — сказал я. Я отдавал себе отчёт, какая часть меня это говорит — та, которая ненавидела себя за утро и с такой сложностью принимала сейчас его лёгкость.       Мой порыв был эгоистичен: мне хотелось, чтобы он снова успокоил меня. Но в то же время мне хотелось и продолжать испытывать этот стыд, мне хотелось продолжать ненавидеть себя — это было проще, чем думать о нашей скорой разлуке.       Он снова раскусил меня — и, конечно, не дал ни того, ни другого, спокойно напомнив:       — Я попросил тебя сам.       Я помолчал. Затем попытался снова:       — Это может помешать тебе сейчас.       — Ничего, я справлюсь. Пожалуйста, не переживай.       Это могло бы прозвучать так: «Это всего лишь задница. Не принимай задницу так близко к сердцу». Он сразу понял, как я мог бы это услышать; теперь мне казалось, что он читал меня как раскрытую книгу.       (Возможно, именно поэтому он покидал меня?)       Коннор остановился.       — Послушай, я правда рад, что мы сделали это, — сказал он. И добавил: — Мне было хорошо.       — И больно.       — Больно, — легко согласился он с улыбкой. — Но и хорошо.       Его честность и открытость со мной не давали мне усомниться: он не умалял значения того, что случилось час назад. Он отдался мне. Он подготовился, он был уверен, он не передумал на полдороге. Это было для него так же важно, как и для меня. Лёгкость его не была защитной реакцией: она была лишь его способом восприятия и принятия. Как трогать руками то, что его окружает. Как говорить «да» всему, что он видит и слышит.       Это была та самая лёгкость, которую мы ощутили оба, когда только прибыли сюда, и которую он, открыв здесь себя нараспашку, возвёл в абсолют.       Мне захотелось поцеловать его прямо сейчас.       На всякий случай я осмотрелся по сторонам, но все работники уже были на берегу, а из постояльцев отеля бродить по скользким скалам после бури, что ожидаемо, мало кто стремился — мы были одни. Приблизившись к Коннору, я быстро коснулся губ и сразу отстранился.       Глаза его расширились — он удивился.       — Что ты делаешь?       — Целую тебя, — усмехнулся я. — По правилам, теперь ты должен намекнуть мне, что мы родственники.       Коннор засмеялся. Я увлёк его вглубь мокрых зарослей, чтобы поцеловать ещё раз.              

***

      После мы не стали возвращаться на тропу: Коннор снова повёл меня какой-то одной ему ведомой дорогой, органично петляя меж зарослей олив и можжевельника, окраплявших нас дождевой водой (совсем как пару дней назад). Истинное дитя леса, подумал я. Кажется, он уже всё здесь исходил вдоль и поперёк за эти недели и знал теперь эти места как свои пять пальцев.       Впрочем, я тоже узнавал кое-что. Вот здесь мы проходили, направляясь к лодке у причала. Вот мощный корень, коварно притаившийся в траве, — за него я запнулся, а Коннор взял меня за руку. А здесь он остановился, чтобы сорвать мне несколько стебельков клевера. А вот дерево, на которое попала его сперма, когда почти в такой же, как сегодня, влажной тёплой духоте я вынуждал его произнести то, что мне хотелось услышать.       Ты будешь думать обо мне, когда уедешь с ними?       Мы шли, раздвигая перед собой ветви, до тех пор, пока сквозь них не забрезжили голубые проблески неба и моря. На берегу мы оказались неподалёку от дома с синей крышей — я подозревал, что мы выйдем здесь, и не был удивлён, что Коннор хорошо знал дорогу сюда напрямую. С ясностью, которая могла бы испугать меня, я осознал: не только Маркус или кто-то из ребят мог бродить по этой роще в то время, как мы были там с Коннором. Там мог бродить кто-то из их соседей, или кто-то из Роверо, или даже Карл. Но в тот момент я почему-то не испытал страха. Моё странное сиюминутное бесстрашие тоже могло бы меня испугать — но и оно не пугало.       Вероятно, это творила со мной моя тоска.       Море всё ещё волновалось, шумя и накатывая бурными мутными волнами. Имельда не преувеличила масштабы невзгоды: берег действительно был завален до самой скалы сырыми ветвями, брёвнами и размокшими ошметками какого-то неопознаваемого хлама. С десяток людей занимались расчисткой, рассредоточившись вдоль кромки воды; Норт и Саймон, конечно, тоже были там, и в отдалении я даже увидел Карла.       Коннор направился вперёд меня к Маркусу, который оказался ближе всех остальных. Тот, разумеется, был без футболки, зато в холщовых перчатках. Он отвлёкся от работы, чтобы поприветствовать Коннора — они обнялись и поцеловали друг друга в щёки. Я подошёл чуть погодя, успев стать свидетелем того, как футболка Коннора промокнула его блестящую от испарины гладкую крепкую грудь.       — Шли через рощу? — поинтересовался Маркус мимоходом, сняв перчатку, чтобы пожать мне руку.       Если бы не мой приступ безбоязненности, у меня наверняка знакомо похолодело бы сейчас внутри от его невинного вопроса. Маркус кивнул на нашу одежду — местами она была мокрой. Это было лишь его предположение, однако же его цепкий взгляд сразу заметил в нас эту деталь; что он замечал ещё?       Видел ли то, что нам до сих пор удавалось укрывать от других?       А если он всё-таки знал — что заставляло его не подавать виду?       — Решил показать Хэнку другую дорогу, — беззаботно отозвался Коннор, глянув на меня с улыбкой.       Услышав своё имя, я неожиданно понял: мне хотелось бы услышать, как Коннор назовёт меня сейчас отцом. Называл ли он меня так при Маркусе, пока меня не было рядом? Или при ком-то другом? Я подумал, что мы могли бы называть друг друга отцом и сыном в разговоре с кем-то, почему нет? Это было бы почти как «потерпи ещё чуть-чуть», когда я дул на его ссадину, которую щипал спирт. Только мы двое знали бы, что значат для нас эти слова, потому что лишь наедине друг с другом они становятся для нас настоящими.       Мы могли бы…       — После шторма? — усмехнулся Маркус. — Ты знаешь, как выбрать подходящее время.       Коннор улыбнулся.       — Когда, если не сейчас?       Маркус лишь благодушно пожал плечами.       Завтра никого из нас здесь уже не будет, все трое мы знали это. Действительно, Коннор — когда, если не сейчас?       Несмотря на наше обещание синьоре, мне вдруг захотелось уйти. Сначала — одному, затем — утащив вместе с собой Коннора, ругая его и себя за глупость, которая вообще заставила нас сегодня встать из постели. Затем — снова одному.       Однако мы оба остались.       Никто не удивился, что мы хотим помочь: видимо, после вчерашних посиделок наш ранг среди местных и правда каким-то образом изменился — мы были ближе к ним, чем кто-либо из других гостей отеля. Это, очевидно, приглушало в них чувство совести во время нашей «эксплуатации». Так или иначе, мы были не против и вызвались сами — так что в этом не было ничего криминального.        Нам с Коннором тоже выдали перчатки и дали простые указания — собирать ветки и мусор, перетаскивая их в кучу недалеко у скалы. Как оказалось, нашему побережью ещё повезло: бурелом принесло с восточной части, из-за скалы — там вчерашний ураган был особенно жесток. Главной задачей сегодня было расчистить пляж для отдыхающих. Позже подсохшую древесину собирались сжечь.       На пару секунд я вдруг живо вообразил себе этот огромный костёр, взметающийся ввысь огненным столпом, уничтожающий в своём пламени всё неугодное этому пляжу. Можно было бы представить, что это погребальный костёр, который сжигает останки умерщвлённой плоти, ранее дышавшей, движущейся, чувствовавшей — и более не имеющей никакого значения. Или это мог бы быть сигнальный костёр — словно крик о помощи с необитаемого острова: спасите, умоляю, я здесь совсем один.       В любом случае, это обещало стать зрелищем уже не для моих глаз.       Поначалу мы с Коннором работали рядом, но со временем он начал перемещаться по берегу, попутно общаясь с кем-то из ребят — я не стал его держать подле себя. Несмотря на то, что каждая минута с ним сегодня была драгоценна в своей быстротечности, пожалуй, нам обоим нужна была эта небольшая пауза после утра. Краем уха я улавливал обрывки их разговоров о будущей поездке, но старался не вслушиваться в речь, сосредотачиваясь на незамысловатом грубом труде и переговариваясь изредка с кем-то из братьев Роверо.       С Альфредо и Оттавио вместе мы помогли Карлу расчистить причал, и после этого они направились дальше по берегу, а я остался со старшим Манфердом. Пока мы работали бок о бок, Карл поделился со мной тем, что это далеко не первая его расчистка пляжа после бури вместе с Роверо. Вчерашний шторм, по его утверждению, был хоть и впечатляющ, но не так силён, как тот, что случился здесь десять лет назад. После него ему пришлось даже спешно спасать картины из мастерской и заделывать вместе с сыновьями течь в крыше — тогда Лео жил ещё здесь, и была жива вторая жена Карла, мать Маркуса. Тогда же я узнал, что смерть разлучила Карла с обеими женщинами, которых он любил; старший сын отдалился от него после это, а младший, напротив, стал ближе.       Впрочем, в этот раз мы мало говорили о наших детях. Вместо этого Карл рассказал мне о его годах, прожитых в Детройте. Если верить его словам, то дом его там был размером с особняк и у него даже была какая-то обслуга. Я глядел на его скромное жилище с синим верхом, пристройкой сбоку и маленьким садом, и мне не верилось в это. Он так же рассказал мне о молодой женщине, которая приедет со своей дочерью из Канады по какой-то социальной программе, чтобы помогать ему с хозяйством и домом, пока Маркус будет в отъезде. Рассказал, что собирается сегодня снова написать море — таким, каким мы с ним видим его сейчас: взволнованным и тревожным. Рассказал, что магнолии в его саду уже начинают отцветать.       Это был наш второй и последний с ним разговор. Он не сказал мне ничего мудрого — хотя, возможно, в душе я ждал от него этого. В моём романе он был бы тем персонажем, которому я наверняка вложил бы в уста какую-нибудь многозначительную фразу, после которой главному герою всё становится понятно. Но Карл был просто Карлом — сознательным отшельником, живущим на отшибе мира, и художником, помешанным на море. Дважды вдовцом, любившим и терявшим, делавшим глупости и ошибки, несущим бремя своего прошлого даже здесь, в этом райском, спрятанном от большинства глаз уголке. Отцом, которого завтра должен будет покинуть его сын вместе с моим.       Он был таким же человеком, как я. И иногда ему тоже было нечего сказать.              

***

             Ближе к полудню стало посвежее; влага в воздухе постепенно оседала на землю, впитывалась в сырой песок. Работа наша двигалась споро, и берег был уже частично чист, но все мы устали, вспотели, и нам требовался отдых. Вскоре на смену нам пришли другие работники, принеся с собой ледяной домашний лимонад, сделанный и переданный для нас Имельдой. Пока оставшиеся подтягивались с разных концов берега, мы пили этот лимонад с тем непередаваемым наслаждением, которое испытываешь, лишь утоляя жажду после физического труда.       После этого мы разошлись. Маркус отправился с Карлом к их дому; Джош ушёл с ними — он собирался готовить свой минивэн к поездке. Роверо растворились где-то в окрестностях, озабоченные другими делами. Вместе с оставшимися, болтая меж собой устало, но удовлетворённо, мы направились вверх к отелю. По дороге я мечтал о душе и о Конноре, но пока не знал, в какой последовательности.       В номере я быстро расставил приоритеты, когда Коннор снял влажную от пота майку и оглянулся на меня через плечо, едва закрылась наша дверь. Мы снова занялись любовью; в этот раз он был сверху.       До Генуэзского аэропорта нас довёз синьор Оттавио. Он ехал встречать очередных постояльцев, прибывающих сегодня, и захватил нас с собой без лишних вопросов. Il tuo sostituzione, сообщил он жизнерадостно, садясь за руль. «Ваша смена».       Как легко мы заменяемы, подумал я. Или как легки эти люди?       В машине мы сидели каждый у своего окна. Я вспоминал, как в первый день мы также ехали здесь, мимо этих полей и рощ. Завтра утром, словно в обратной перемотке, я поеду этой же дорогой, в этом же самом старом кадиллаке с натянутой крышей, и этот же самый Оттавио за рулём будет всё так же приветственно гудеть проезжающим навстречу знакомым. Но завтра на заднем сиденье рядом со мной уже не будет Коннора, который беспечно болтает с ним на итальянском. Коннора, высовывающего голову из окна навстречу ветру, который растреплет его вьющиеся волосы, и солнцу, которое отразится в стёклах его очков. Коннора, который улыбается, заметив на себе мой взгляд.       Я пытался представить это; получалось слишком хорошо.       Когда мы шли к кассам, чтобы вернуть его билет, на какие-то несколько отчаянных секунд мне пришёл на ум совершенно дикий план: купить два билета на сегодня, схватить Коннора в охапку и улететь с ним домой прямо сейчас. Плевать на вещи, на покупку подарков, на выселение, на всё. Паспорта у нас у обоих были с собой; на табло я даже успел отыскать ближайший рейс до Каламазу через полтора часа — до Детройта можно будет добраться оттуда на ночном автобусе.       Какая бессмысленность…       Этот порыв был похож на тот, что чуть было не заставил меня уложить его насильно с собой в кровать, когда после затянувшейся ночной прогулки он сказал мне на ухо, что уходит в свою комнату. Спи здесь... Порыв такой же бессмысленный, как «Не привязывайся ко мне, Коннор», и такой же беспощадно ироничный, потому что совет мой (или предупреждение?) перепутал местами адресата и адресанта.       Перед тем, как подойти с билетом к кассе, Коннор покрутил его в руке и сказал:       — Из всех подарков, что ты дарил мне, этот — самый лучший.       — Потому что я подарил тебе впечатления? — улыбнулся я.       — Потому что ты подарил мне целую страну.       Я подарил бы тебе весь мир, подумал я тогда печально. Но ты хотел взять его сам, как брал с собой фрукты из большой вазы в холле нашего отеля. Как мог я тебя остановить?       Весь мир уже был у тебя в ладонях.       Я заставил себя проговорить:       — Уверен, Сара хотела бы, чтобы ты путешествовал. И по её любимой стране, и за её пределы.       В ответ он обнял меня, на миг крепко прижавшись к моей груди своим тёплым телом, быстро коснулся губами моей щеки и сказал:       — Спасибо.       Спасибо за подарок; спасибо за слова о матери. Спасибо, что отпускаешь меня.       Мы вернули его билет. Коннор не дрогнул в лице ни единым мускулом; я даже не стал задавать ему заготовленный заранее вопрос, уверен ли он — в этом у меня так и не появилось сомнений. Когда он убрал в рюкзак паспорт, мы кратко обсудили с ним финансовый вопрос. Это было скорее для галочки и чтобы занять чем-то образовавшееся вдруг между нами молчание, потому что он имел полное право распоряжаться средствами на своём счёте, и у Сары не было для этого никаких особенных условий. Как оказалось — я был не удивлён — он имел и свои сбережения, и, кроме того, в планах у них с друзьями было искать подработки по пути, если они будут останавливаться где-то надолго. Он умел обращаться с деньгами, зная их цену — в этом я не сомневался. Он был самостоятельным, он был взрослым, он уезжал не один; он будет в порядке, я знал это.       Я предложил ему прогуляться по городу и помочь мне выбрать сувениры и подарки для моих детройтских друзей и коллег, а также для семьи Роверо. Коннор легко согласился. Мы пообещали Оттавио вернуться через пару часов — у него всё равно ещё были дела до встречи гостей, — перекусили в кафе, побродили по магазинам, сделали пару кадров города на фотоаппарат (ну и зачем я взял его?). Когда мы остановились ненадолго на набережной, чтобы передохнуть и полюбоваться закатным солнцем, клонящимся к горизонту за Лигурийское море, я поинтересовался у Коннора, бросит ли всё-таки Норт университет. Он пожал плечами: считай, она уже это сделала. А возьмёт ли он с собой наши открытки? Их скопилось довольно много. Он сказал — конечно.       Я понимал теперь: мне чудилось, что этими открытками я привязываю его к себе. Оказалось, я сам же делал обратное, открывая ему глаза, внедряя в голову мысль о бескрайности и многообразии этого мира. С каждой новой открыткой я словно всё разматывал и разматывал невидимую нить нашего странного клубка, и вот сейчас я держал в своих руках её конец, который вот-вот выскользнет из моих пальцев с порывом ветра.       Мы помолчали немного, а затем я спросил:       — Отец Маркуса болен, ты знал?       Коннор кивнул.       — Они будут на связи. Они обсуждали эту поездку уже давно, и Карл готов к ней. К тому же, Маркус уезжает лишь на время. Он вернётся.       Он опёрся о перила, смотря на золотые росчерки вдали — там, где небо переходило в море. Очки болтались на воротнике его футболки, ветер трепал его волосы — всё как всегда.       Маркус вернётся домой, подумал я.       А ты?       Ты, Коннор?       Так, как возвращался ты всегда к матери, возможно ли, что однажды ты вернёшься к отцу?              

***

             На обратном пути к машине Коннор вдруг остановил меня. Отправим с Оттавио до отеля только покупки, предложил он, а сами вернёмся позже своим ходом. Он хочет сходить со мной в одно место. В какое? Увижу сам. Мне оно понравится.       Мы вверили синьору наши пакеты; он, ничуть не удивившись нашим изменившимся планам, дал нам номер самого выгодного генуэзского такси, возящего за пределы города. Это было весьма кстати — уже темнело, и в позднее время не всякий водитель согласился бы везти нас так далеко.       Я был благодарен ему безмерно, Оттавио был золотым человеком.       Коннор сверился с картой, и мы проделали недолгий пеший путь до какого-то квартала, который был отмечен у него в путеводителе. Я чуть было не рассмеялся, когда понял, что Коннор привёл меня в подпольный клуб — и не просто клуб, а гей-клуб, о котором я не слышал даже от Тины. В неприметном закутке под крохотной неоновой вывеской испанец суровой наружности с особой придирчивостью проверил наши документы, то и дело вглядываясь в лица. Однако, буркнув что-то напоследок, он всё же пропустил нас обоих внутрь.       Мы оказались посреди пёстрой толпы итальянских гомосексуалов, через которую Коннор тут же меня куда-то целеустремлённо потянул. В толпе он лавировал очень ловко, — ничуть не хуже, чем сегодня в роще. Кажется, он уже оправился от утренней боли — или же просто привык к ней и не обращал внимания.       Я спросил, был ли он здесь уже. Нет, не был, отозвался он, но давно хотел. Он чувствовал моё волнение. Перекрикивая оглушительное диско, он обернулся, чтобы успокоить меня: он слышал про это место много раз, и только хорошее.       Моя рука лежит в его руке, вдруг понял я, но прежде, чем меня окатило бы ледяной волной ужаса, до меня дошло: никто не знает здесь, кем мы приходимся друг другу. Даже охранник на стрёме, проверявший наши паспорта. Ведь у нас разные фамилии.       Я начинал понимать, зачем он привёл меня сюда.       У указателя туалета Коннор вдруг свернул, не выпуская моей руки, и тут меня обдало жаром. Мне снова хотелось рассмеяться: неужели он просто хочет…       Это было какое-то безумие.       В крови моментально подскочил адреналин, как тогда, когда мы оказались вдвоём в крохотной лодке посреди океана. Однако теперь нас окружали вовсе не бликующие в утреннем свете морские просторы; в полумраке рябила цветомузыка, и происходящее казалось мне вовсе ирреальным.       Внутри туалета Коннор завлёк нас обоих в одну из пустых кабинок, опустил крышку унитаза и усадил меня на неё. Затем он невозмутимо оседлал меня сверху, снял с плеч рюкзак и принялся что-то в нём искать.       Раз он загадочно молчал, я тоже решил быть невозмутимым, хотя в висках продолжала стучать кровь.       — Кажется, там неплохо проводят время, — заметил я, кивнув в сторону источников недвусмысленных звуков через пару кабинок от нас. Пусть туалет и не оказался паршивым, вопреки моим ожиданиям, использовался он вполне в духе тематики заведения.       Коннор лишь молча усмехнулся, продолжая поиски, и я решил на всякий случай уточнить:       — Ты тоже хочешь заняться сексом?       Он глянул на меня немного удивлённо, а затем тихо засмеялся, словно только сейчас понял, как всё выглядит со стороны.       — Нет, — ответил он. — Потанцевать.       — Потанцевать?       — Да, — он склонился ко мне ближе и прошептал: — Только подумай. Нас здесь никто не знает и, скорее всего, больше никогда не увидит. Я хочу потанцевать здесь с тобой. Так, как ты хочешь. Так, как хочу я.       Значит, я был прав в своих догадках. В наш с ним последний день вместе мой сын хотел танцевать со мной.       — Тогда зачем мы в туалете?       — Хочу подготовиться. — Коннор наконец достал то, что искал — небольшой футляр с косметикой.       Авантюра его была спланирована, понял я в тот момент. И собирался накрасить он в том числе и меня. Это быстро, пообещал он, Норт и Саймон научили его. Позволю ли я? А как он думает сам, ведь он запер меня в кабинке и сел сверху.       — Скажи, и я остановлюсь, — шепнул он мне на ухо игриво.       — Ещё чуть-чуть, и до танцев дело не дойдёт, — ответил я, — потому что я решу уподобиться нашим соседям.       Я говорил не всерьёз, хоть и был возбуждён. Секса мне не хотелось — хотелось лишь, чтобы он так и сидел на моих коленях, а его руки так и порхали над моим лицом. Хотелось чувствовать упоительную тяжесть его тела, глядеть на то, как он сосредоточенно закусывает губу, и слышать звуки чужой мимолётной страсти неподалёку.       Закончив красить мне глаза, он оглядел меня с ног до головы и, недолго думая, закатал и без того короткие рукава моей рубашки, небрежно расстегнул три верхних пуговицы — так, что стало видно волосы на груди, — и достал наружу цепочку с медальоном. После этого он подмигнул мне, слез с моих колен и вышел из кабинки.       Пока он красился сам, я разглядывал своё отражение. Подведённые глаза с блёстками на веках, распущенный ворот, рукава, закатанные до самых плеч — даже в гей-заведениях в Штатах я не выглядел так. Мне было непривычно, и в то же время это страшно будоражило меня. Это был я — и не я. Или всё же я?       Коннор закончил быстро, убрал косметику в рюкзак и встал рядом со мной, чтобы я оценил результат. Только тогда я заметил, что он накрасил себе глаза точно так же, специально сделав нас похожими друг на друга сегодня. Сходство отца и сына — ещё один его подарок мне.       Однако, когда мы вышли наружу, мне стало неловко.       — Я выгляжу нелепо, — пробормотал я.       — Настолько нелепо, что вон тот приятель трахнул бы тебя, не доводя до туалета, — кивком головы Коннор указал мне на какого-то итальянца, без стеснения оглядывающего меня с головы до ног.       Я усмехнулся, а затем — сердце моё сделало сальто в тот момент — подмигнул незнакомцу и у него же на глазах взял Коннора за руку. Вместе мы прошли мимо него к танцполу; итальянец проводил нас глазами. Коннор в ответ ободряюще сжал мне ладонь. Он не смотрел на меня, но я увидел, что он довольно улыбнулся краешком рта.       Перед тем, как выйти к танцующей толпе, он заказал нам по коктейлю с самбукой. Мы выпили их едва ли не залпом, предварительно соприкоснувшись стеклянными краями причудливых бокалов. Мы пьём вместе в последний раз, подумал я тогда, а я понял это только на последнем глотке. Алкоголя было немного, но он, разносясь с кровью по всему моему телу, снимал остатки напряжения и скованности. Сразу после этого Коннор потянул меня к танцполу с лёгким чарующим нетерпением — ведь он так этого ждал.       Музыка подхватила его мгновенно и унесла в свой ритм. Он полностью и самозабвенно отдался ей прямо так, не выпуская моих рук из своих, и глядя на него я вдруг вспомнил: я люблю танцевать. Коннор выбрал идеальное место (где, если не здесь?), потому что здесь всем на нас было всё равно. Мы даже далеко не были самыми выделяющимися мужчинами. Мы просто пришли сюда вдвоём и танцевали вместе — ни для кого в этом не было ничего особенного.       Не украдкой и издалека, как раньше, а совсем близко я смотрел на Коннора перед собой — как разноцветные отсветы переливаются на его лице, как сверкают блёстки на его веках, как ярко сияют его подведённые глаза. Они были такими же, как у меня. Пусть карие, а не голубые, пусть другой формы, они были такими же, глаза моего сына. Я смотрел на то, как двигаются его ключицы, когда он поднимает над собой руки, на то, как реагирует его тело на знакомые мотивы. У него были небольшие влажные пятна пота в подмышках — здесь было людно, душно и жарко, и в этом не было ничего удивительного, но как же это было восхитительно.       Восхитительно… Я знал запах его пота, знал вкус его спермы. Я знал, как легко у него обгорает на солнце нос, как он бормочет во сне, как он целуется после разлуки. Знал, как вздрагивает он всем телом, когда кончает, и какой податливый и нежный он после пробуждения. Знал, как поджимаются пальцы на его ногах, стоит провести между ними языком, знал, где до золота выгорели волоски на его коже, знал, какой трогательно-меланхоличной становится его улыбка, когда он читает стихи…       Мне казалось, я знал о нём всё — и не знал ровным счётом ничего, мой мальчик, моё создание, моя величайшая тайна.       Осознание, что он покинет меня всего через несколько часов, накатило внезапно, без предупреждения. Да — я понимал это каждую секунду прошедшего дня, но теперь мне казалось, что я и не осознавал этого по-настоящему. Это случилось лишь сейчас, когда заиграла та самая песня.       Под неё он танцевал в самый первый вечер, когда ушёл от меня. В тот вечер я впервые увидел его таким — завораживающе свободным, упоительным, бесконечным. Таким, каким Маркус нарисовал его своей любовью и красками и каким он навсегда останется в моей памяти. Он был прекрасен, тогда и сейчас, — и каждый миг. У меня не было ни права, ни желания лишить его всего мира. У меня не было ни права, ни желания лишить весь мир — его.       Я уже делал это здесь столько раз, и мне лишь нужно было отпустить его снова, просто теперь — навсегда.       Я притянул его к себе за талию, прижал ладони к влажной ткани на взмокшей спине. Он плавно скользнул в мои объятия, обвивая меня руками за шею. Наши разгорячённые от духоты и танца тела прильнули друг к другу; голова моя кружилась от его запаха, от того, как он смотрел на меня, как он продолжал двигаться вместе со мной под эту песню. Это было прекраснее, чем наши ночи с ним, прекраснее, чем наши поцелуи в гроте и за мысом украдкой; это было восхитительнее, чем секс, когда он был во мне, или когда я был в нём.       Это было невероятно, это было утопично, это было нашей феерией.       Я поцеловал его — или он поцеловал меня, это давно перестало иметь какое-либо значение, — и прижал к себе крепко и нежно. Мы могли позволить себе это здесь. Не запретный поцелуй отца и сына, но поцелуй обыкновенного американца средних лет и его прекрасного молодого любовника: никто не знал их здесь и никто не увидит их больше. Оттого наш поцелуй был ещё более сладострастным — оттого, что не знал никто, но знали мы.       Мне казалось, что толпа разноцветных незнакомцев расступалась вокруг нас и пропадала за пределами нашего танца. Мы целовались среди них — и мы были одни на всём свете. Прекрасные, безграничные. Ничто более не имело значения в те мгновения: лишь наши тёплые тела в объятиях друг друга и наши соединённые губы.       Это был поцелуй-не-уезжай, поцелуй-не-оставляй-меня, отчаянный, проникновенный. Моя единственная и последняя попытка, заранее обречённая на провал.       Это был поцелуй-я-знаю-что-ты-всё-равно-меня-оставишь.       Это был поцелуй-я-всё-равно-люблю-тебя.       Позже, в темноте такси, когда я прижимал его, блаженно вымотанного, к себе на заднем сиденье, а наши руки переплелись на моих коленях, всю дорогу до отеля мне вспоминались строки из синего сборника, — те самые строки, перепечатанные мною для себя в день, когда я позволил навсегда перевернуться своему миру. Лишь две строчки, как напоминание, как шифр, как клеймо —              Mi si travasa la vita       in un ghirigoro di nostalgie              Вся моя жизнь вылилась       в росчерк ностальгии              Дворники на лобовом стекле смаргивали мелкие брызги ночного дождя, отсчитывая наши последние часы перед разлукой. Коннор засыпал на моём плече, и незаметно от водителя я поворачивал голову и целовал тёмную макушку, украдкой от всех, даже от самого себя, вдыхая её запах.       Ностальгия, живительная, мимолётная, anima mia... Всё, что останется мне от тебя, моя любовь. Всё, что осядет в моих лёгких лепестками белых магнолий из твоих волос, и я забуду, как дышать, — как забывал с тобой. Всё, что потечет по моим жилам сладким соком вместо крови, как текло по твоим пальцам, а ты омывал их морем.       Всё, что останется во мне после тебя — всё будешь ты.              

***

             Ранним утром мы занялись любовью в последний раз. После долгого и ласкового поцелуя, которым он разбудил меня, он сам развёл подо мной ноги, впуская между, и сказал: «Я хочу ещё». В шёпоте его вперемешку с вожделением слышался азарт — ему не терпелось снова испытать новый, обнаруженный им недавно секрет. Пока я брал его, он сам двигал своими бёдрами, на которых лежали мои ладони, мне навстречу. Я не знал — это он направляет меня, или я направляю его.       Границы уже стёрлись, мы просто были друг в друге, всё остальное было неважно.       — Здесь… да, вот здесь… — шептал он мне, он задыхался и стонал, он ласкал себя, он тянул волосы на моей груди, скручивал в кулаке цепь на моей шее и бормотал моё имя. Я прижимался губами к его виску — звезды уже не было, но она была не нужна: сияли мы оба, снова, как вчера в нашем танце. Мы сияли в нашем последнем слиянии. Ярче тысячи звёзд.       Мы сияли друг другом.       После оргазма я собрал языком с его вздымающейся груди сперму, попавшую на татуировку, почти скрывшую её, и капельки проступившего на шее пота, смешивая в себе его вкусы. Сначала он следил за мной блестящими глазами, шумно и глубоко дыша, а затем прикрыл их, наслаждаясь нашей близостью. Я обтёр его простынёй, которой мы укрывались ночью, и уложил в свои объятия.       Мы не говорили. Возможно, нам больше не о чем было говорить: мы обсудили всё, мы испытали всё, — а то, что мы могли бы обсудить и испытать впредь, ещё не могло прийти в наши головы, чтобы кто-то из нас мог испытывать сожаление об упущенном. Потому это был идеальный момент для истинного прощания: кристально ясный, чистый, абсолютный.       Идеальный момент для памяти.       Именно это и пришло мне в голову тогда — сохранить этот момент в памяти последним. Я потянулся за фотоаппаратом на тумбочке и снял крышку объектива.       — Присядь-ка, — попросил я.       Он выполнил мою просьбу.       Я мог бы сфотографировать его всего полностью, как есть, — нагого, нежащегося в нашей кровати, полуприкрытого простынёй, хранящей следы нашего семени, нашего пота, нашего запаха. Но вместо этого я направил объектив выше, на его лицо. В кадр он попадал по пояс.       Коннор склонил голову к оголённому плечу. Он смотрел в объектив из-под упавшей на лоб пряди, легко улыбаясь; солнце играло утренними лучами в его волосах, на щеках был нежный румянец. Глядя на него сквозь крохотную линзу, я вдруг подумал: он навсегда останется таким — в этом кадре, в этом мгновении нашего лета. Тёплым, расслабленным оргазмом, только что отдавшимся мне в последний, прощальный раз. Ещё не успевшим покинуть меня.       И всё, что будет после, — просто растворится после щелчка затвора.       Я нажал на кнопку.