Обратимость

Но Лу по-прежнему молчал. Он аккуратно разжал пальцы Эла, сжимающие его ветровку, нагнулся, поднял упавший плед, снова накинул его на плечи парня, в этот раз связав углы ткани. Он убрал с лица Элиотта намокшие пряди волос, медленно проведя тыльной стороной пальцев по щеке. Услышав звук мотора, он оглянулся, увидел подъезжающий автобус с ярко освещенным салоном, еще раз пристально взглянул в глаза стоявшего рядом человека, развернулся и пошел к остановке. Эл неподвижно стоял на том месте, где его оставил Лука. В какой-то момент он чуть не побежал за ним, но сумел сдержаться. Всё кончено. Его мальчик бросил его. Он еще рядом, в нескольких метрах - пустой ночной автобус никуда не торопится, надолго застыв на месте. Сквозь стекло хорошо видно лицо Лу, такое родное и такое… чужое. Можно заскочить в салон, можно схватить его за руку, можно уговаривать его или вытащить наружу – наверно, из жалости он останется на какое-то время. Но это не имеет смысла. Они уже не вместе. Он потерял своего малыша, и этот факт нельзя изменить. Всё кончено. Элиотт проводил взглядом автобус, вцепившись глазами в силуэт Луки, который закрыл лицо руками. Noctilien* завернул за угол. Вот и всё. Он остался один. Боли не было. Она еще отлёживалась в тайных закоулках мозга, в темных подвалах души. Она вылезет чуть попозже, сладко потянется, лениво оглядится кругом и по-хозяйски устроится на самом виду. С каждой минутой это косматое чудовище будет становиться больше, его лапы, когти, рога, шипы проникнут в каждый уголок, в каждую щель, пока всё внутри Эла ни превратится в один безобразный нарыв. Это ощущение можно будет сравнить только со страшной зубной болью, распространившейся на весь внутренний мир. Но пока Элиотт чувствовал абсолютную и всепоглощающую пустоту. Она словно освобождала место для грядущих страданий, супермощным пылесосом поглотив все эмоции, чувства, мысли. И только неподъемная многотонная усталость могла соседствовать с этой черной дырой, в которую за несколько мгновений обернулась душа Эла. Ему трудно было даже сдвинуться с места. Он хотел только одного – поскорее лечь куда-нибудь и провалиться в кромешный мрак беспробудного сна. Сначала он повернул по направлению к остановке, но мысль, что здесь ему не дадут долго спать, заставила его идти в другую сторону. Он подумал, что надо добраться до Убежища, забиться там в спасительную темноту под мостом и никогда больше не выходить на свет, но ключей у него не было. О попытке перелезть через забор в таком состоянии он даже не помышлял. Да и днем в La Petite Ceinture порой появляются люди. И Элиотт побрел домой. Он механически переставлял ноги, почти не видя ничего вокруг. Два намокших пледа свешивались в разные стороны как два мертвых крыла. Дождя больше не было, но воздух был пропитан мельчайшими водяными каплями, и вскоре тяжелый туман упал на ночные улицы. Он залил темноту вязким киселем, в котором утонули силуэты домов, свет фонарей, изломанные тени деревьев. Мрак никуда не делся, но его поблескивающую бархатистость поглотила свинцовая пелена. Время застряло в этой засасывающей мути и остановилось. Эл добирался домой вечность, а может, две или три. Ему казалось, что он давным-давно сбился с пути, что это совсем незнакомые улицы, чужой город, иная страна, другая вселенная. В этом измерении ему вечно придется идти между укрытых серым слоем домов по нескончаемой дороге, которая никуда не ведет. Всё, что он когда-либо увидит – это погребенные под многометровой толщей пепла улицы, ставшие жертвой чудовищного извержения вулкана. Это его безумие сначала поднялось огненным столбом до седьмого неба и даже выше, осветив всё кругом неистовым сиянием любви, вырвавшейся на свободу из ранее незыблемых застенков. А потом оно же похоронило под мириадами тонн отчаянья весь мир, существовавший прежде. Наверно, он замерз – даже сильно замерз. Но он не ощущал этого. Внешний дискомфорт был совсем незаметен на фоне страшнейшей внутренней катастрофы, превратившей его душу в постапокалиптическую пустыню. Если кто-то из случайных прохожих заметил растворенную в туманном мороке фигуру Элиотта, то он наверняка принял его за глубокого старика. Тяжело звучали его шаркающие шаги, спина горбилась под невидимой неподъемной кладью, а голова была безнадежно опущена. И тот, кто под утро подошел к его дому, на сотни веков был старше того, кто вечером вел на лодку любимого, прикрывая ему глаза ладонями. Эл машинально нажал на кнопки с номером квартиры, услышал искаженный голос матери, ответил. Превозмогая каждую ступень, одолел несколько пролетов. Увидев около двери мать с отцом, аккуратно обошел их и шагнул в квартиру. Их слова почти не проникали в его сознание, но всё же некоторые из них ненадолго застревали в верхних его слоях. Снова прозвучали «больница», «врач», «болезнь», пару раз было произнесено имя Люсиль, громче других выделялись «страх», «опасность», «помощь». Собрав последние силы, он развернулся к родителям, шедшим следом, произнес чуть слышно: «Прошу вас, не надо». Услышав растресканный голос Элиотта, заглянув в его глаза, они осеклись. В тишине он дошел до своей комнаты, с трудом открыл дверь, ступил за нее и тут же привалился к ней спиной. Прямоугольник света на полу свернулся до размеров тонюсенькой щели под дверью, и он, наконец, оказался там, где только и мог теперь находиться – во мраке. *Noctilien – специальные ночные автобусы в Париже, они возят пассажиров с 0.30 до 5.30.