разбитые витражи

Подавлена. Нет - абсолютно раздавлена, разбита, уничтожена. Растёрта небрежным ботинком по грубой земле. Ей давали успокоительное с едой. Ева знала. Было бы странно, если бы она не догадалась. И было бы странно, если бы не давали. В первые несколько дней она не могла себя контролировать. Также, насколько она знала, она была одной из самых невменяемых здесь. Не буйных – которые курили; пили; рисовали на стенах всякие неприличные вещи; отказывались есть или пить "эту дрянь", то есть местную еду; сбегали. Ставили себя на первое место. В центр Земли. И пусть все вокруг повертятся, главное - удовлетворить свои нужды, ну или жажду противоречия, у кого как. Нет. Кирби была именно невменяемой. Её состояние можно было регулировать лишь вручную, в прямом смысле. Она не понимала связную речь - звуки доносились словно сквозь вату; она ничем не интересовалась, она не могла есть. Спать её укладывали, буквально опуская плечи на подушку и накрывая одеялом. Иначе она могла просидеть в одном положении всю ночь. Каждый день – часов в её комнате не было, но было большое окно с решетками, и Женевьев уже кое-как ориентировалась по солнцу – к ней приходили. Ставили табуретку возле кровати. Разговаривали. Если разговором можно назвать монолог. Говорили, скорее. Говорили примерно час, может, меньше. Уходили. Обычно приходила высокая, сурового вида женщина. Взглянув на неё, никогда не подумаешь, что она может улыбаться кому-то. Длинные брови вразлёт, широкий рот, узкие губы. Синяки под глазами, плотно чем-то замазанные. Как будто жидкой кожей. Женевьев знала, что это специальное вещество для улучшения внешности, но впервые видела, как оно выглядит. Там, где она раньше жила, таким не пользовались. Гостья представилась Барбарой, но попросила по возможности сокращать её имя до сложнопроизносимого и резкого, как и владелица имени, грубоватого Барбро. Длинные прямые волосы Барбро обычно завязывала в неаккуратный конский хвост или скручивала в низкий пучок. Носила клетчатые рубашки – похожие постоянно таскал Сантана – и кожаные куртки с цепочками. Она менее всего из женского персонала напоминала Еве одну из её мам, поэтому не вызывала слёз и молчаливых истерик. Так что Барбро стала приходить чаще других. Называла себя психологом. Ева знала, что "психо" значит "душа", но не могла понять, чем конкретно эта женщина занимается. Ведь спрашивала она девочку совсем не о научных вещах. Были ли у Женевьев друзья? Хобби? Любит ли она учиться? Практически одни и те же вопросы, изредка разбавляющиеся чем-то внезапным и должным, по-видимому, застать врасплох, вызвать говорящую реакцию. Был ли мальчик, который нравился? Задумывалась ли Женевьев о своей идентичности? Были ли существенные угрозы жизни или опасные ситуации? Кем Женевьев себя считает? Где она находится? Барбро должна вот-вот, формально стукнув пару раз острыми костяшками по двери, зайти в комнату, так как капельницу убрали, по ощущениям, примерно сорок минут назад. Капельницу с питательным раствором. Женевьев уговаривали, требовали и заставляли есть, но все было напрасно. Девочка боялась, что сломает челюсть, если попытается открыть рот. Пересохшие губы слипались. Она и сидячее положение могла держать едва-едва.

Но сегодня что-то изменилось.

Женевьев открыла глаза от непривычного звука, очнувшись от привычной дрёмы, словно вынырнув из формалина. В комнате было темнее, чем обычно, но свет ей не включили. Она все равно ничего не делала. Обычно. Кирби осторожно встала с кровати и поднялась на ноги. Подошла к окну. Там было очень темно, но не как ночью, а сиренево, угрожающе. И по стеклу барабанил дождь. Девочка прислонилась лбом к прозрачной поверхности. Холодно. Отекшему от сна лицу было очень приятно, и Ева чувствовала, как её перманентная тревога, мечущаяся в мозгах, груди и животе стягивающим смерчем, растворяется. Вот так, после нескольких дней – вдруг. Волной сухого, тёплого ветра накатило спокойствие. Даже какое-то любопытство. Мысли о матери – и маме – а также о доме, Женевьев сейчас отгоняла, забивала в угол подсознания и плотно там утрамбовывала. Сейчас было легче размышлять о том, что она вживую никогда не видела дождя. Ева попробовала подергать ручку окна. Та внезапно поддалась. Видимо, окна законопатить не посчитали нужным – все равно ведь решётки стояли. Распахивая ставни, Кирби немного захлебнулась влажным воздухом, дохнувшим прямо в глаза. Он ворвался в комнату, встрепал свежестью сбитую постель, щекочуще огладил стены и голые икры девочки, кое-где игриво стряхнул штукатурку, мелкой крошкой осыпавшуюся на ковролин. Женевьев просунула руки сквозь узкие щели решётки, и ливень тут же забарабанил по тонким, бледным до серости пальцам. Ручка двери за спиной заскрипела, и Ева поспешно вытащила руки, не глядя вытерев их о сорочку. Прикрыв окно, чтобы комната не выглядела, как место побега юного преступника, девочка отошла к центру комнаты. и дверь открылась.