В этом зеркале мой кошмар. И по всем остальным фронтам Мир исправно трещит по швам.
«Я просто хочу исчезнуть.» — с этой мыслью Дазай Осаму просыпается каждое утро. Небрежно обвязанные медицинские повязки на обоих руках скрывали тонко выведенное «лучше бы ты и вправду наложил на себя руки, чудовище», длинное кофейного цвета пальто заботливо закрывает обзор на спину, усеянную веснушками и гневными репликами случайных прохожих, мелкие шрамиками на шее — а между ними мелкой-мелкой рябью читается — «демон». «лучше бы ты не рождался». «он безнадежен». «умри». Дазай любит кофе с корицей, выдержанный годами коньяк и умирает каждый раз, когда снимает бинты. Дазай считает квадратные уравнения в уме, наизусть цитирует Шекспира и режет запястья над поалевшей от крови раковиной. Дазай кажется сам себе чертовым придурком, и окружающие, к сожалению или к радости, разделяют это мнение. В моменты, когда мораль сковывала шею, как круговая порука и блядская рутина, ему хотелось сгореть со стыда к чертям собачьим, ярким огнем инквицизии прожигать землю и провалиться под нее же, позабыв слова, что он увидел только что. Ему всего 17, а сколько боли в этих теплых кофейных глазах. Он стоит напротив зеркала, но не решается поднять взгляд. Он еле держится на ногах, плачет и опирается на ветхую раковину — черная вода, что лилась из крана, заляпала кремового цвета пальто и неприятно прошлась по бинтам. — Тебя. нет. Тебя нет. Тебя нет! — Глупый, посмотри на меня. Его взгляд столкнулся с ним самим. Вернее… Нет. Отражение Осаму было одето в черный, будто траурный, костюм, а из глаз лились слезы. Слезы черного цвета. Такого же черного, как вода в раковине, как темнота неизвестности и его поганное искалеченное сердце. Казалось, на нем шрамов было больше, чем на тонких бледных запястьях или на коже, что обтягивала выступающие ребра. — Ты жалок, Дазай. Неполноценный. Глупый. Ненужный. Ты никому не нужен. Они тебя ненавидят. А ты боишься, и правильно делаешь, бойся, ну же, блять, бойся меня, черт тебя побери, бойся, мудак, чего плачешь? Осаму! — интонация все повышалась, двойник даже сорвался на крик, но он прервал его. Не раздумывая, суицидник ударил кулаком по зеркалу. Оно разлетелось на мелкие осколки, а те, что были крупнее — оставили в себе отражение Дазая. Обычного. В том же кремовом пальто, обляпанным не весть пойми чем черным и тягучим. Он испуганно сделал шаг назад, судорожно озираясь, пытаясь придумать, куда бежать, но дверь исчезла. В комнате не осталось ничего, кроме гребанного зеркала над раковиной, из которого доносился безумный смех и отчаянный плач. Будильник зазвенел в 6:30, а просыпаться в холодном поту не казалось чем-то непривычным. Неполноценный чувствует себя виноватым, когда оглядывает себя в то же самое, но теперь настоящее, зеркало, и только когда полностью удостоверится в том, что все надписи надежно скрыты от чужих глаз, облегченно вздыхает и выходит из дома.Дазай Осаму. 17 лет. f25.1 — шизоаффективное расстройство, депрессивный тип.
Бывает ли ярость благородной?
Он безумно любил рисовать. Семилетний Осаму никогда не выпускал карандаш из рук, скрываясь от осуждающих взглядов и неприятному окружению не очень умных и добрых одноклассников. Даже спустя 11 мучительных классов, тот предпочитал вечным спорам отсидеться на второй от конца парте, делая зарисовки в своем скетчбуке. Больше всего в нем можно было увидеть цветов — аккуратно выведенные розы, синие ноготки и алые гвоздики, а особенно выделялись белые лепестки ромашек. Эмоциональный и немножко мертвый внутри, Осаму — это некий колодец самоненависти, каждая капля в котором — собственная кровь от вырванных крыльев, что благодаря каменным стенам тупых шуток, взывающим далеко в небеса, казался неприступным. Кто же знал, что гребанные ангелы умеют летать. Чуя Накахара любит красное вино, трехцветных котов и обрывки воспоминаний. Его затхлая комнатка один на один квадратный метр увешана этими обрывками. Местами сожженые фотографии, где-то с содранными краями — на этих фотокарточках он был счастлив. Здесь он стоит со своей старшей сестрой где-то в горах в альпинистком снаряжении, вот тут — с директором их школы, Огаем Мори, что с натянуто радостной миной вручает рыжему диплом об окончании года с отличиемЧуя Накахара. 17 лет. f50.1 — атипичная нервная анорексия.
Между пальцев мелькают смешливые комплименты от девочек из паралелли, по запястьям — «Вот бы позвать его на свидание», и меж шрамов на тонких ляшках и руках выше локтя, чтобы никто и никогда не видел — «недостаточно». Это «недостаточно» преследует его всю жизнь, откликаясь в мыслях эхом и никак не хочет оставить бедного рыжего пацана. Отличник, красавец, джентельмен, душка. То, что разбито внутри, впрочем, не волнует никого. В первый раз эти двое пересекаются в 11 классе на уроке математики. Несмотря на осень небо было довольно ясным, а лучики солнца просачивались через карниз тонкими полосками, светясь на партах. Чуя любил поспать на матеше — еще в начале урока укладывал голову на локти и проводил в таким положении если не весь академический час, то по крайней мере пару десятков минут. Никто особо и не замечал этого, последняя парта и сосед ростом за метр восемьдесят позволяли отдохнуть спокойно. В один из таких нудных дней он чуть приподнялся на локтях и запустил пальцы в волосы, убирая челку со лба и невольно жмурясь. Все записывали какую-то новую тему, и тот невольно бросил взгляд вперед, на соседа по ряду что сидел перед ним. Вечно забинтованный юноша ни с кем толком не общался, лишь иногда спрашивая задания или прочую лабуду, и увидеть его за какой-то деятельностью было в новинку — юноша увлеченно рисовал. Заглядывая за его спину, он увидел, как по небольшому листу тетради узором расходятся анемоны, под ними тонкими пучками цветут вербы и гвоздики, а по центру — его любимые ромашки. Чуя невольно замер, разглядывая аккуратные карандашные зарисовки. Завораживает. Но тут взгляд соскальзывает на руки горе-художника. Бинты, слегка потрепанные, чуть выбились, но это не помешало ему разглядеть бордово-красные оборванные корки от шрамов, а меж ними неожиданные слова. «Ты никому не нужен». Он одновременно и понимал, каково носить такое в своей душе и никому не показывать, и сомневался, что сможет переубедить его. Дазай расплакался, когда вечером, снимая бинты с рук и шеи, нашел на тыльной стороне ладони новую строчку. «Пожалуйста, живи». Накахара никогда не обедает в школе, и если поначалу его одноклассникам казалось это странным, то со временем забылось. Осаму редко видел рыжего в коридорах или столовой, но в один из таких дней увидел его, сидящего за столиком с парой все тех же втресканных по уши девочек из параллели. Сам Осаму не любил находиться в шумных местах, так что быстро брал стаканчик кофе и сваливал в крайнюю кабинку туалета, что находилась у окна и не запиралась. Одно из единственных мест, где не так людно и в принципе никто не тронет. Обычно здесь можно было запереться и спокойно рисовать, слушать музыку в наушниках, или заняться еще чем-то, что прийдет в голову. Суицидник любил проводить так перемены, сбегая о взгляда других. Но только сегодня увидел то, чего не должен был. Два пальца в рот — Накахара съел слишком много. Обычно он делал это дома, но когда срываешься — осознание приходит нескоро, а потом бъет тебя с двойной силой, нарастающее чувство вины готово разовать. Осаму лишь оставалось наблюдать, как его обычно веселый одноклассник выходит из кабинки, вытирая рот и чуть не плача, лишь оглядываясь, есть ли кто вокруг, слава всем богам не замечая своего немого свидетеля. Лишь приходя домой, рыжий замечает новые строки на своих ребрах. «Пожалуйста, не делай этого. Ты прекрасен».