Голубой космос

— Мне очень жаль, дружище. Он ничего не отвечает и продолжает сверлить бессмысленным взглядом осточертевшую стену своей палаты. Ханк всё говорит, говорит много, но тихо, и слова сливаются в один неразборчивый поток звуков. В любом случае, Лэнс не слушает. После того дня вся его никчемная жизнь, прикованная цепями беспомощности к узкой жесткой кровати, была заперта в этой пугающей своей белизной палате. Его полуразрушенный увечьями и болеутоляющими организм взбунтовался, и прямо сейчас весь многофункциональный арсенал его действий сократился до жалкого числа один. Лежать — единственная посильная ему функция. Лэнс лежит, почти не дыша, а в голове у него безостановочный круговорот хаоса и полного непринятия действительности. Сколько дней прошло с тех пор? В сумасшедшей канители мыслей этот вопрос остается без ответа. Его голова безостановочно двигается по окружности, и белая плитка начинает противно расплываться. Он дергается и инстинктивно пытается сконцентрироваться. Туман медленно и крайне неохотно рассеивается, и мир наконец-то перестает кружиться. Боль утихает, и Лэнс даже чувствует облегчение. Он закрывает глаза, и позволяет обрывочным воспоминаниям поглотить себя. Его белое лицо выглядит, как умершее сердце. Медсестры и врачи тоже белые, но только живые, и, уносимые потоками этой жизни, они бегают мимо него в какой-то непонятной ему одному суматохе, математически совсем неидеальной. Рядом стоит незнакомый высокий мужчина в забавных очках и с растрепанной прической. В его глазах цвета темного кофе застыло математически неидеальное, измученное выражение тревоги. Лэнс видит, что человек что-то говорит ему, и сразу же отворачивается. Это лицо тоже белое. Он смотрит на белые больничные стены. Кто-то тянет его за руку, и Лэнс бездумно шагает вперед. Послушно, без колебаний позволяет увести себя. Он идет неровно, качаясь из стороны в сторону, как идеальная математическая модель. Он заходит в свою палату — идеальный математический параллелепипед — и останавливается перед зеркалом — идеальным математическим прямоугольником. На секунду его взгляд останавливается на отражении. Лэнс тоже белый. Но весь этот чертов мир совсем черный и абсолютно неидеальный. — ...тебя переведут в другую клинику. Лэнс медленно приподнимается на локтях и смотрит на Ханка пустым, бессмысленным взглядом. Он не понимает. — Мне нравится и здесь. Друг окидывает его печально-сочувствующим взглядом. Его большущие сильные руки неловко комкают ремень рюкзака, спина напряжена, и он, очевидно, готовится к новой порции убеждающих речей. — Послушай... Лэнс не слушает. Он не может уйти отсюда сейчас. Только не сейчас. В этот раз он не сбежит. — Слышь, клоун, на какой помойке ты нашел это убожество? Неизвестный предмет врезается в его спину и с чавкающим звуком плюхается на пол. Лэнс нервно оборачивается и обнаруживает под ногами явно не первой свежести овощ сомнительного происхождения. Он чувствует, как по футболке растекается холодное мокрое пятно, которое, исходя из печального опыта, ему придется отстирывать руками. Но по правде говоря, это не то, о чем ему следует беспокоится в своем настоящем. — Не могу поверить, что уроду вроде тебя хватило смелости выйти из дома в этом. Донашивать одежду своей сестры, это так по-лузерски. Громкий смех неизменной свиты директорского сыночка обрушивается на Лэнса неподъёмными камнями. Он инстинктивно сжимается. 5 минут. — Что же ты молчишь, тупица? — Лотор скидывает сумку и пафосно потягивается, отсвечивая на солнце своими новыми часами. Надменное выражение его лица резко сменилось на злобную гримасу. — Как же ты бесишь, грязный бесполезный выродок. Странно, что твоя мать не решила оставить тебя подыхать в грязной канаве, как последнюю суку. Его сердце колотится как сумасшедшее. Руки инстинктивно сжимаются. В голове гулко отдается эхо пульсирующего сердца. Он должен терпеть. — Что такое? Хочешь, чтобы тебе опять надрали зад, ничтожество? — Лёгкий щелчок пальцев, и через секунду Лэнс уже повален на колени двумя старшеклассниками. 3 минуты. Его запястья крепко сжаты за спиной, а глаза упорно сверлят выцветший паркетный пол. В шею упирается что-то острое. МакКлейн безнадежно дергается. Он знает, что вырываться бесполезно. И он знает, что будет дальше. — Вот так, — Лотор одобрительно улыбается своей мерзкой кривой ухмылкой, — теперь ты на самом дне. Там, где тебе, клоун, и положено быть. Запомни-ка это хорошенько. В спину врезается чье-то колено. Лэнс сгибается от боли, до крови прикусывая губу. Тонкое лезвие легко скользит по коже, оставляя на теле кривые красные линии. Плечи сводит судорогой от напряжения. 1 минута. — А ты ничуть не изменился с нашего последнего разговора, — самый ненавистный голос на Земле звучит прямо над ним. Холодная худая рука с силой хватает его за подбородок и задирает голову наверх. Лэнс чувствует, как нелепо замирает его нутро под этим презрительно-насмешливым взглядом. Что-то тупое и тяжелое врезается в его живот. Терпкий привкус крови во рту усиливается, а в ушах остервенело взрываются звезды. Горло и легкие неистово сжимаются от нехватки кислорода, вырывая из него обрывочные тихие хрипы. В глазах все плывет. 37 секунд. — Нет, это никуда не годится, — поток ледяной воды водопадом обрушивается на него, возвращая обратно в чертову реальность с сумасшедшей скоростью. Холодные капли быстро впитываются в одежду и порезы. Жгучая боль вспыхивает во всем теле, но от собственной жалкости и беспомощности Лэнс уже не чувствует ничего, кроме отвращения. 7 секунд. — Я не разрешал тебе отключаться, мерзкое нищенское отродье. Падаль вроде тебя должна хорошо знать свое место... Сейчас. Он поднимает взгляд и будто в замедленной съемке наблюдает, как кто-то невысокий, похожий на девчонку, со всего размаху вбивает в макушку Лотора акустическую гитару. Изящные руки в кожаных перчатках без пальцев ловко перехватывают гриф и заносят инструмент над непропорционально большой головой с длинными лохматыми волосами цвета абсолютного алого безумия и хаоса. Лэнс завороженно смотрит, как этот маленький человек, белый и хрупкий, словно фарфоровая кукла, одним сильным броском откидывает раздробленную на куски гитару в конец пустынной улицы и присаживается перед ним на корточки. Их лица на одном уровне, и спустя несколько секунд незнакомка начинает говорить. Её голос тихий и тонкий, совершенно девчачий. Лэнс слышит отвратительно исковерканные незнакомым акцентом слова и не понимает абсолютно ничегошеньки. Вместо этого он наблюдает, как из-под длинной ярко-красной челки на него глядят две большие сиреневые точки. И МакКлейн думает, что вселенная собрала все свои самые прекрасные звезды и галактики, чтобы создать эти потрясающе-восхитительные глаза. Он видит, как каждую секунду в них зарождаются новые искры и созвездия, и далекие туманности, скрытые далеко за черными дырами широких зрачков, манят его с такой же силой, с которой бьется его сердце. Он подается вперед и видит, как жгучие кометы молниеносно рассыпаются огнем в этом космосе, спрятанном от всего мира. Лэнс не моргая вглядывается в этот бесконечный прекрасный мир, открывшийся ему, и ощущает вкус крови и шершавого холода чужих губ. Он наклоняется вперед еще сильнее. Ему хочется увидеть больше. Резкий толчок в грудь отбрасывает парня назад, и скопившаяся боль бешено принялась выворачивать его наизнанку, поддерживаемая разочарованием от упущенной возможности постичь этот таинственный мир напротив. Лэнс скорчился и удивленно посмотрел в сторону своей прекрасной спасительницы. Неловкая угловатая фигура в черной потертой одежде сидела в неестественно согнутой позе. Аккуратное личико в форме сердечка и виднеющиеся кончики ушей почти слились с торчащими в разные стороны густыми розово-бордовыми локонами. Тонкие руки, покрытые ссадинами и порезами, едва заметно подрагивали. Это не девушка. Лэнс думает, что хочет умереть. Это не то, чему его учили в школе. Это не то, о чём ему рассказывала мама. Это не то, о чём он читал в детских книжках. Это неправильно. Он бежит. Перед глазами сплошной сетчатый туман, а новые сгустки крови скапливаются в горле тошнотворным комком. От страха и ненависти в руках горячо, и слёзы безжалостно душат его своими горькими цепями. Он бежит. Бежит на всей скорости, на которую сейчас способно его истощенное тело, но время в голове застыло. Воспоминание о поцелуе отчаянно впиталось в его потрескавшиеся губы. Он бежит. В груди сердце разлетается вдребезги на противные режущие осколки. Ему страшно и тесно в собственном теле, и ребра с каким-то сумасшедшим наслаждением раздирают его изнутри. Он бежит. Бежит и чувствует, как оставляет позади всего себя. Пустая злоба с остервенением дробит его сердце в сухой порошок, и каждая капля его изорванной души кричит. Но Лэнс не остановится. Он убежит. Убежит ценой всего. Лэнс открывает глаза и машинально поворачивает голову к окну. Занавески плотно закрыты, но стук капель о стекло они заглушить не могут. С тревогой он вслушивается в голос дождя, старясь расшифровать его тихое холодное бормотание. В бодром монологе он слышит насмешку над своей жизнью. Необъятной прекрасной Вселенной наплевать на чувства людей. — Ты можешь остаться. Лэнс вздрагивает. Глаза с трудом фокусируются на странном силуэте в белом халате. В посетителе он узнает кофейного человека в очках. Посреди кучи хлама, которую ему теперь приходится называть душой, заворочался черный зверь. — Кто вы? Человек не ответил, но стал приближаться, сопровождая свои шаги громким раздражающим стуком каблуков. От этого звука МакКлейн морщится и устало прикрывает глаза. Дыра внутри него делает сальто и замолкает. Стало тихо. — Меня зовут Адам. Лэнс стискивает зубы. Это не то, что он имел в виду. — Я поговорил с твоей сестрой. Ты можешь остаться здесь, пока не поправишься, — мужчина говорит тихо и мягко. Его голос убаюкивающе спокойный и совсем не хищный. — Я могу… могу увидеть его? Пожалуйста? — Горло противно сжимается, и собственные слова звучат неестественно. Как будто он больше не должен говорить. Никогда. — Я не думаю, что в твоем состоянии это возможно. Невозможно. «Я больше не увижу его» — Могу я спросить? — Адам спрашивает почти вкрадчиво, и это напрягает, — о том дне? Воздух в палате сжимается, и лёгкие Лэнса начинают гореть. Он помнит. Помнит каждую мелочь, каждую секунду, и, кажется, не сможет забыть никогда. Неважно, сколько времени пройдёт. Он будет помнить. Всегда. Молчание затягивается, и напряжение между ними становится физически болезненным. По его телу проходят мелкие острые мурашки, пальцы судорожно впиваются в белое, пропахшее его потом одеяло. Лэнс ненавидит это. Он один во всем виноват. — Я знаю, что тебе тяжело говорить об этом, — фразы доносятся расплывчатыми обрывками, — но я очень прошу тебя. Ради него. — Я знаю! — МакКлейн отчаянно вскакивает, и перед глазами тут же расплываются идиотские круги, — я знаю, что должен! Я просто… Он всхлипывает. Ему так горько и обидно, а слезы по щекам текут почти что кровавые. Усталость накатывает с настойчивостью бульдозера, и он чувствует, что все таки теряет контроль над собой. Он так облажался. Неожиданно большая ладонь ложится на его плечо. Лэнс вздрагивает и поднимает голову. Его взгляд натыкается на слегка смуглое, но очень красивое лицо. Чужие глаза смотрят на него уверенно, но с какой-то отцовской нежностью, и это смущает. Адам ничего не говорит, но одно его присутствие ощущается, как поддержка целого полигона. Стало чуточку легче. — Всё было хорошо. Почти идеально, — его голос звучит скользко и надломленно из-за слёз и противной слизи, — это я… я всё испортил. — Не думаю, что это так, — рука на его плече слегка сжимается, — я знаю, ты хотел помочь. — Но я провалился! И ему… ему было плохо, — от резко свалившегося страха кости превращаются в пластиковые трубочки. Гул в ушах нарастает водопадом, и, кажется, действие обезболивающих на исходе. — Послушай… — Он не виноват! — Лэнс кричит отчаянно, изо всех сил, но изо рта доносится лишь мерзкое хрипение, давящее на горло, — он не хотел этого! Это я, всё я… Он дергается и заваливается назад, словно кукла из протухших тряпок. Адам успевает подхватить его и аккуратно уложить на постель. На его красивом симметричном лице застыло грустное выражение сочувствия. Лэнс ненавидит это. — Всё в порядке. В том, что случилось, нет ничьей вины. Ты сделал всё, что мог. Он не отвечает. Его изнурённое тело больше не готово реагировать. Лэнс просто слишком слаб. На самом деле в нём так мало всего осталось, что можно было бы назвать полезным. Его просто недостаточно. Даже для того, чтобы спасти свою любовь. Тело привычно немеет, и мысли судорожно сбегаются в мохнатую кучу. Лэнс правда хочет сопротивляться, однако нехватка сна дает о себе знать. Пучина грёз засасывает его жадно и неумолимо, как акула. В его положении это кажется до боли ироничным. — Кстати, я принес кое-что, — теплая шершавая ладонь мягко накрывает его лоб, — Думаю, тебе стоит взглянуть. А пока отдыхай. Легко потрепав его по волосам, рука исчезает. Лэнс слышит тихий неразборчивый шум, но его измученное сознание уже не может сконцентрироваться на чём-либо. Яркие сумасшедшие волны неистово пляшут перед ним, словно дикие огненные волки. Куски воспоминаний тупо врезаются в него острыми стёклами, но эта боль почти незаметна на фоне его разбитого, изуродованного реальностью сердца. — Какого черта это происходит, — он запинается и рвано выдыхает, — почему в моей жизни всё идет так по-идиотски? Что со мной не так? — С тобой все в порядке, дружище, — выражение на лице Ханка доброе и спокойное, — просто он тебе нравится. Это не конец света. — Ты не понимаешь! Он! Почему он? — Потому что это клише, — Пидж выглядит равнодушной, но в её словах улавливается нотка тревоги. — Логическое следствие, ничего более. — Но это… это неправильно! Так не должно быть! — Его голос обрывается из-за слёз, и ситуация становится ещё более унизительной. Сердце с разумом ведут отчаянную борьбу, но это уже выходит за все рамки. Он выглядит как абсолютный кретин. — Но это чувства. Твои чувства, — Ханк дружелюбно толкает его плечом, — и это нормально. Нет ничего плохого в том, что тебе нравится парень. У любви нет пола. — Но ведь я… — Он прав, Лэнс. С научной точки зрения, любовь – просто химические реакции в нашем организме, возникающие в результате выработки гормонов, — Пидж ласково потрепала его по голове, что выглядело нелепо при их разнице в росте, — это естественно так же, как слюна или слёзы. Поэтому не надо, слышишь меня, дурья ты башка, не надо убегать. — Вам не кажется это странным? — Слова получаются ватными, но комок внутри, который болезненно пух на протяжении последних нескольких месяцев, начинает оттаивать. — Типа… совсем? — Мы же друзья, тупица, — Гандерсон смешно сдвигает брови домиком и улыбается. На лице Ханка расплывается привычное благодушное выражение. И Лэнс чувствует. Чувствует легкий, приятный румянец на щеках. Он больше не один. И если они смогли, то и он сможет. Он сможет принять себя. И ещё... Больше он не будет убегать.