— Не умирай —
Вокруг темно и пусто. Впереди болезненно-ослепляющий свет. Так далеко. Ему все равно.— Пожалуйста, проснись —
Сердце в груди дергается медленно и сдавленно. Ребра отчаянно впиваются внутрь. Больно. Ему все равно.— Я не хочу тебя потерять —
Тяжелый ритм пульса пробегает по всему телу и замирает в висках. «Я жив» Ему не все равно. — Сэр, время посещения больного вышло. Пожалуйста, вернитесь в свою палату, Вам необходимо заменить бинты. — Пожалуйста, нет... Я не хочу. — Раны начнут гноиться, если вы будете так часто пропускать процедуры перевязывания. Пройдемте со мной. — Не надо. Я... я в порядке. — Лэнс, ты еле на ногах держишься. Нужно отдохнуть. — У меня ничего не болит. Я хочу остаться здесь. — Ты никак не улучшишь его положение, если будешь тут беспрестанно торчать. Иди к себе и поспи, как полагается. Мы будем здесь и проследим за его состоянием, пока тебе не станет лучше. — Но мне уже лучше... — Все еще недостаточно. А теперь иди в свою кровать. Никуда твой принц не убежит. — Пидж... — Тот факт, что ты еще помнишь мое имя, является невероятно воодушевляющим. Так же, как и тот, что тебе давно пора вернуться в свою палату. — Она права, дружище. И физически, и морально ты все ещё слаб и нестабилен. Не думаю, что Кит обрадуется твоему мертвому телу, когда придет в себя. — Но я... — Всё-всё, прием окончен. Прошу вон, пожалуйста! Без исключений. Хаос. Кит едва слышит сквозь толстую пелену забытья, как где-то наверху скрежет и тихий гомон разрезают воздух на мерзкие, тошнотворные пласты. Все вокруг вдруг стало липким и противным, и желание сдохнуть опять напомнило о себе. Что угодно, лишь бы не терпеть все это. Он устал от бесконечного шума и непонятных вещей, от дурацких, никому не нужных и абсолютно беспричинных обязанностей, от всех этих людей и мертвых стен. Он не хочет видеть эти озабоченные лица и трясущиеся руки, не хочет объясняться и делать вид, что все хорошо, когда он в полном дерьме. Он больше не может заставлять себя спать по ночам хотя бы пару часов, и смысл вставать каждое утро превратился в рутинный долг перед сумасшедшей тройкой его вездесущих опекунов. Ему надоело впихивать в себя «полезные завтраки» и жить, как последний наркоман, на дозе черного кофе раз в три часа. Ему надоело видеть себя в зеркале и опускать руки в ледяную воду, ему надоело каждую чертову секунду осознавать всю бессмысленность своей жалкой жизни и еще большую бессмысленность смерти. Все, что он видел, все что окружало его, было одним сумасшедшим комком грязи, который он по принуждению таскает за собой всю жизнь, по каким-то загадочным причинам не имея права отказаться. Эта гадость, как язва, разрасталась на нем все сильнее и убивала изнутри медленно, ужасно тягуче и тоскливо. И Кит ненавидел это. Ненавидел, что какая-то неизвестная жалкая черная жижа заставляет его загибаться от страха и отчаяния. Ненавидел, что это бесплотное, может быть, даже несуществующее нечто превращало всю чертову мнимую жизнь в сущий ад и разрывало его на куски отвращения к самому себе. Ненавидел, что темнота прямолинейно пожирает остатки его чувств, оставляя только перерезанные вены, кровь на сыром асфальте и разорванные пачки с таблетками. И на самом деле, Кит уже давно потерял причину бороться со своим безликим демоном. Так давно, что уже и не помнит. В любом случае, сейчас уже слишком поздно. — Привет! Хочешь пойти с нами в кино? Будет круто! Кит поднял голову и наткнулся на два огромных голубых глаза, смотрящих на него с веселыми искристыми лучиками. На смуглое, немного вытянутое и угловатое лицо приклеилась широченная улыбка, образуя маленькие тонкие морщинки. На щеках, и немного на носу проглядывали задиристые веснушки. «Падающие звезды» Ему нравилась астрономия и таинственное ночное небо. Ему нравились созвездия и далекие туманности. Ему нравились неописуемо завораживающие галактики на картинках, и теории о существовании инопланетных живых организмов. Ему нравились старые документальные фильмы о Солнечной системе и плакаты ретро про НЛО. Ему нравился интернетный мусор про обратную сторону Луны и споры про Плутон. И этот мальчишка со звездами на лице ему тоже нравился. — Нет. Кит стремительно разворачивается и почти срывается на бег. Он не может согласиться. Не может пойти. Это плохо закончится. Неудачи и черная полоса преследуют его везде и всегда, не изменяя своим прямым обязанностям. Невезение окутывало его чернильно-прозрачным шаром и переползало на других, заставляя Кита смотреть на чужую боль с колющим бессилием и беспомощностью. В каком-то роде, он сам был сплошной атомной катастрофой и безумием, и одним своим присутствием доставлял людям дискомфорт и неприятности. Ему не казалось это ни привилегией, ни даром свыше. Скорее снисхождением с девятого круга. Мама попала в аварию спустя год после его рождения. И он не помнит её лица. Отец сгорел в их собственном доме, когда ему было пять. И он помнит это застывшее выражение ужаса на мертвом обгорелом лице во время похорон. В приюте, где он был вынужден провести полтора мучительных года, впервые за всю историю произошла утечка газа с последующими жертвами, как раз в его седьмой день рождения. И он помнит шелест чужого страха за своей спиной. Широ попался в лапы местных хулиганов, подаривших ему на память длинный белесый шрам на переносице, почти сразу после того, как Киту стукнуло восемь. И он не помнит, что было той ночью. Ему исполнилось десять, и через два месяца Адам чуть не погиб при тестировании нового беспилотника. И он помнит почерневшую кровь на белой плитке. Две недели назад, посередине осенних каникул, Такаши ампутировали правую руку, и его двенадцатилетие праздновали в больнице. И он не помнит, что пожелал, задувая свечи. Кит не намерен причинить никому вред. Он будет один. И никто не пострадает.***
В голове у него хаос. Сердце бьется до чертиков громко, и его удары отдаются волнами боли. Он не чувствует своего тела, и пошевелиться в такой мертвецки отвратительной ситуации кажется детской сказкой. Зато в этом состоянии, наполненном какой-то водянистой мерзостью, ему представилась отличная возможность ощутить, как каждая из коллекции его костей ежесекундно предпринимает попытку самоуничтожения. — Ты не можешь торчать здесь вечно, Лэнс. — Глупости. Еще как могу. — Твое состояние все еще довольно жалкое, тупица. Твоя смерть никак не поможет Киту выйти из комы. — Я хочу быть с ним. Легкие на долю секунды сжались в один тошнотворный комок, а руки безжалостно свело от невыносимой боли. Кости отозвались радостным кличем самоубийства и с новой силой продолжили самоликвидацию. Тело будто вывернули наизнанку, и единственное, что ему нужно в данный момент, это аптечный склад болеутоляющего. Сквозь адские мучения и желание сделать харакири, он слышит тяжелый вздох, перемешанный с усталостью и волчьей дозой переживания. Спустя несколько секунд, под эпичный звук хлопающей двери, в висках начинается неприятное сдавленное покалывание, и он, кажется, перестает существовать.— Очнись —
Тело окутано невероятным жаром, и Кит беспомощно страдает под бесконечным слоем всепожирающей лавы. В голове стучит от невыносимой боли, и подсознательно он чувствует, как сердце пытается проделать дыру в его груди. Все вокруг покрыто черно-белыми размазанными пятнами, глаза выжигает от этого беспорядка, и он уже готов провалиться в сам ад, лишь бы эта отвратительная херня наконец-то отпустила его из своих кривых цепких лап.— Я здесь —
Непонятное оцепенение дает слабину. Вдали слышится тихий голос, и хотя Кит едва держится на грани миров, он внимательно вслушивается. Кто-то там, наверху, зовет его. И пусть сейчас он не может ничего вспомнить, но этот легкий и шуршащий звук отвлекает от процесса распадения его разума на крошечные атомы.— Я рядом с тобой —
Он задыхается и из последних сил хватается за этот незнакомый, но внезапно ставший таким дорогим неразборчивый шум. Кожа растягивается и рвется на пепельные куски, как бумага, и вместе с тем каждая клеточка его тела замирает от душного волнения.— Не бросай меня —
Его кровь дрожит от страха. В руках пульсирует с невероятной скоростью, едкий черный комок разрастается внутри горла, и Кит просто падает в бездонную пропасть. Он отчаянно пытается дернуться, и судорожная боль незамедлительно пронзает насквозь. Все темнеет.— Я же так люблю тебя —
***
Две самые ебнутые недели его жизни. Ветер за окном не на шутку завывает и разбрасывает тяжелые вязкие капли во все стороны, и Лэнс всерьез обдумывает идею стать таким же безвольным скоплением воды, чтобы разбить себе голову об стену. А, может, не только голову. Этот пугающий до смерти кошмар все никак не собирается заканчиваться, и с каждым новым днем он все сильнее погружается в давно знакомую ему лужу презрения к себе. Кит не выходит из комы, и все, что МакКлейн может сделать в этой опиздохуительной ситуации, — это активно присутствовать около его койки несколько с трудом добытых часов в сутки. Он нервически заставляет себя не сдохнуть от страха за этого эмо-засранца, и что есть мочи выдавливает из себя последние флюиды самоконтроля. За последние три дня он спал от силы пять часов, и липкое облако сна висит над ним внушающей ужас серой массой. — Я купила ещё кофе, — из-за двери показалась взлохмаченная голова Пидж. За толстыми стеклами очков её карие глаза казались больше, и поэтому скорее походили на мутные пятна пролившегося на бумагу чая. — А энергетик? — Лэнс автоматически протянул руку назад, и с тупым чувством недовольства вспомнил, что в палаты реанимации запрещено таскать всякий хлам. Ему нужно продержаться хотя бы до сегодняшней ночи. — Не теряй последние извилины, дурья башка. Еще хоть одна капля этого дерьма, и ты будешь валяться на полу рядом со своим спящим красавцем. — Я протяну еще пару дней. — Послушай сюда, дружок. Твой постельный режим потерпел фиаско, ты выглядишь как восставший из мёртвых Франкенштейн в запое, и медсестры всерьез намереваются вызвать экзорцистов, потому что в твоих мешках под глазами можно спрятать половину жертв Чикатило. Ты не вурдалак и не ангел небесный, так что старый добрый человеческий сон тебе точно не помешает. Не волнуйся, милая Джульетта не пырнет себя ножом. Я прослежу. — Я не усну, пока он не придет в себя. — Помнится, я уже слышала от тебя подобное вчера. И позавчера. И за день до этого, — Пидж демонстративно нахмурилась и покачала головой. — Черт, неважно. Ты купила мне батончики? — Нет. Ханк будет через полчаса и принесет с собой кучу нормальной человеческой еды. И тебе, поспешу напомнить, предписана оздоровительная диета, а поглощение такого количества сахара и кофеина затащит тебя в могилу через пару дней. — К чертям все это. Я хочу запихнуть в себя пять порций двойного эспрессо и пару литров топпинга, — Лэнс нервически затеребил пальцами и с надеждой взглянул на койку. Кит лежал все так же пугающе неподвижно, как труп на кладбище, и только слабый писк кардиомонитора подтверждает его мнимое существование в этом мире. Пидж смотрит на этого влюбленного идиота своим печально-скептическим взглядом и устало плюхается на белый плиточный пол. Где-то в другом корпусе больницы, в палате Лэнса, ее ждет уже остывший от осеннего холода и от этого еще более желанный карамельный фраппе. Но вопреки всему она должна сторожить последние крупицы здравого смысла этого убитого горем Дон-Жуана, и девушка без колебаний откладывает минуту наслаждения на неопределенный срок. Все равно после одного, так дорого обошедшегося ей, выпитого стаканчика придется заварить дерьмовые пакетики из больничного автомата. Как бы то ни было, в желудке все перемешается. — Тебя позволили выйти из палаты три дня назад. Теоретически, ты дееспособен, так что вполне в состоянии заняться «полезной» работой. Если не скинешь учителям свое задание до среды, Слав от тебя мокрого места не оставит. Лэнс вздрагивает и искоса смотрит на подругу. В его глазах полное непонимание своего плачевного состояния, и еще большее непонимание смысла сказанных слов. Кит умирает, умирает, черт возьми, на его глазах, и по сравнению с этим адом проблемы с успеваемостью выглядят как очередная уродливая шутка этой блядской жизни. Из-за феерического недосыпа приходится прилагать колоссальные усилия, чтобы не словить обморок. От усталости у него со скрипом едет крыша, но это не имеет значения. У Лэнса в груди огромная, страшная, отвратительная черная дыра, которая с мерзким чавкающим звуком всасывает в себя жалкие обрывки воспоминаний. Он отчаянно хочет разрыдаться и разнести весь этот прогнивший насквозь госпиталь к чертовой матери, но вместо этого бессильно падает на койку и молящими глазами впивается в кривую линию пульса на мониторе. Невольно его дрожащие пальцы касаются бледной кожи. Руки Кита холодные, как лед из морозилки, и Лэнс готов пойти и спалить целую планету, если бы это могло хоть на десятую долю градуса согреть его. Неподвижно лежать рядом и бездумно пялиться в экран с эпично редкими перерывами на сон — это все, на что МакКлейн был годен. От своей беспомощности тошнит, и он уже совсем не прочь ломать собственные кости. Послышался звук скрипнувшей двери. Лэнса пробирает секундная дрожь, и, не отводя взгляда от монитора, он внимательно вслушивается. Голоса звучат расплывчато и воспринимаются невероятно раздражающе, но вскоре все стихает — в палате остался он один. Свет резко включившихся больничных ламп ослепляет его, хотя он старается, как и всегда, игнорировать эти тусклые лучи, зажмуривая глаза. В памяти мгновенно всплывают обрывки воспоминаний. От нахлынувшей тоски хочется перерезать себе горло, но вместо этого Лэнс остается неподвижно полулежать ничком на кровати. Какими бы ни были его действия, в них не было даже самой крохотной капли смысла, если это не вернет ему Кита. В кармане завибрировал телефон, на протяжении всего времени пополнявший заряд благодаря любезности Пидж и её беспроводным аккумуляторам. Лэнс с усилием приподнял голову и внимательно осмотрел неподвижное лицо Кита, вырезая в своей памяти каждую угловатую черточку. Длинные ресницы покойно опущены и отбрасывают на щеки, впалые и бледные, словно хрупкий фарфор, блеклую, едва уловимую синеватую тень. Узкие губы слегка побелели и приобрели новый цвет — мертвенно-желтоватый, похожий на трупный. Черные волосы, кем-то завязанные в хвост и заботливо причесываемые Лэнсом каждый день, распластались на подушке. Несколько выбившихся прядей неловко торчали в стороны, и МакКлейн с нежностью, трясущимися от слабости и страха руками, вернул их на свое законное место. Дождь усилился, и громыхающие раскаты грома вернули его в бренную реальность. Стрелки больничных, со слегка облезлой от старости краской часов медленно, но неминуемо приближались к шести вечера. Осталось совсем чуть-чуть — всего три с половиной минуты, и придет высокая, грозная, с вечно вскинутыми кривыми бровями и орлиным носом медсестра — в светло-розовом, чересчур длинном, и оттого казавшимся неудобном халате и стертых, неприятно цокающих по белому кафелю туфлях. Придет лишь для того, чтобы, как ходячая камера видеонаблюдения, взглянуть хищным, полным недовольства, но таким машинным и пустым взглядом на Лэнса и выпроводить его за пределы китовской палаты. Потом, нарочито бережно закрыв хлипкую дверь, она одарит его своим самым ненатуральным выражением сочувствия и проводит по лабиринтам больницы до самой кровати, напоследок впихнув в него целый склад медикаментов. Дробный, такой громкий даже на фоне стучащих капель, тикающий звук отвлекает. Он мотает головой и приподнимается на локтях, слегка подаваясь вперед. Лицо Кита всего в нескольких миллиметрах от его собственного, и чужое дыхание, прерывающееся и слабое, стало для Лэнса центром вселенной. Ослабевшая, еще не до конца зажившая спина немеет от притупившейся колющей боли. Юноша делает колоссальные усилия, чтобы удержать равновесие, и старательно считает каждый вдох, незаметно для себя подстраиваясь под этот незакономерный, сбивающийся ритм. От нехватки кислорода в глазах резко мутнеет. Он дергается, судорожно вдыхает пропахший лекарствами воздух. Тело невольно, без права на отмену, оседает, и Лэнс на секунду, всего на короткое мгновение, дотрагивается губами до бледной шеи и сразу же отскакивает, используя последние свои скудные запасы энергии. На коже высекается до крови ощущение холодного шершавого поцелуя. Осознание случившегося приходит медленно и скомкано. Отчаянный, одинокий, наполненный животной болью страх разрывает его сердце на крошечные, никуда не годные заплатки. Грудь сдавливает от рыданий, но в его глазах, покрасневших от долгих бессонных ночей и слёз, безжизненно сухо и горячо. МакКлейн опирается отяжелевшей головой на свои перебинтованные руки и бездумно впивается взглядом в мерзко-голубоватые полоски больничной простыни. Он сидит сутуло и неподвижно, а вокруг с громким хрустом и скрежетом звонко раскалывается мир. Кривые трещины безжалостны, и потому они равнодушно покрывают уродливой сетью каждую частичку его души, превращая её в мертвенно-черный прах. Невыносимая боль пропитала тело насквозь, и, кажется, что она уже упрямо растекается вокруг него ядовитой лужей-кляксой. Звук бегущих стрелок, таких громких всего пару минут назад, внезапно смолкает, и время застывает в этом незначительном для мироздания хрупком мгновении. Привычный ритм кардиомонитора сбивается и спустя несколько отчаянных дрожащих рывков затихает. Дождь закончился. — Я люблю тебя.