Одно лето в аду

А на заре, вооруженные пылким терпением, мы войдем в города, сверкающие великолепием. (с) Артюр Рембо — Это похищение. Мартин сидел в траве напротив заправки где-то посреди Германии и глядел на плывущие над ней облака. Облака были похожи на китов, больших и пузатых, с нежными перистыми плавниками. — Очень точное замечание, — согласился Мэтт. Он валялся рядом и поедал бургер. Сквозь его волосы прорастали одуванчики, когда-то ярко-красные изношенные кеды потускнели от пыли. Мартин боялся спросить, где именно Мэтт брал деньги на бургеры, на кофе и выпивку, на сигареты. Мэтт не рассказывал и никогда не позволял Мартину принять участие в добыче чего бы то ни было, что казалось и неделикатным, и подозрительным. — Если кто спросит, ты мой заложник, — продолжил Мэтт, жуя. — Я похитил тебя прямо из уютного бабушкиного гнезда и тащу неведомо куда, как лев олененка. И я требую автобус. И коробку желатиновых мишек. Постарайся сделать испуганное лицо. Ты выглядишь слишком спокойным для заложника. И он вгрызся в бургер. Бутылка колы, лежавшая рядом, протекала. Над ней, жужжа, летали взволнованные сладкими запахами пчелы. — Да, автобус бы нам не повредил, — согласился Мартин, который давно уже потерял ориентацию в пространстве, но предполагал, что прошел за день примерно треть Германии. — От Кельна поедем поездом. Мэтт приподнялся на локте, открыл колу и сделал несколько глотков. Кадык на его бледной шее тревожно затрепетал. — Куда? — спросил Мартин. — Немедленно прекрати задавать мне этот вопрос, — рассердился Мэтт, отмахиваясь бутылкой от пчелы. — Он причиняет мне боль. Где твое христианское милосердие? Он жмурился, потягиваясь, как исхудавшая пантера в высокой траве. Солнце светило. Киты плыли на запад, как эльфийские корабли. Мартин хмыкнул. — А я его с собой не взял. Я думал, мы ненадолго. Больше суток назад Мэтт ворвался к нему через окно и велел собираться в поход. Мартин не сопротивлялся — за месяцы этой неестественной, кошмарной дружбы он научился смирению. Считая, что отправляется куда-то на день, он взял бутербродов, термос с кофе и теплую кофту. С тех пор они — сначала на раздолбанной колымаге, где-то добытой Мэттом, потом, когда она сломалась, пешком — преодолели пару стран и оказались теперь в траве напротив заправки, затерянной посреди континента, как монета в стогу. Все заправки, заметил Мартин, были похожи, отличались только слова на вывесках. Как будто это было одно и то же место, мистическим образом преломлявшееся сквозь умы людей разных национальностей. Прошлым вечером Мартин позвонил домой, извинился и сказал, что его некоторое время не будет. Бабушка велела ему немедленно возвращаться. В трубке слышалось, как она открывает кран, чтобы развести корвалол. Сегодня Мартин отправил ей умоляющее смс и отключил телефон. Он принял решение. — Я даже немножко тебе завидую, — сказал Мэтт лениво. — Разве это не восхитительно — понятия не иметь, что ждет тебя завтра? Посмотри, какой изысканный подарок, какой грандиозный опыт парения в пустоте — в теплой, зеленой, ароматной майской пустоте — я дарю тебе, пока ты этого не ценишь. Мартин ценил. Он был, безусловно, напуган и зол, но при этом как-то приятно взволнован. Этот май был таким, что, казалось, до того на земле вовсе не бывало маев. Возможно, так случается, когда тебе безо всякого предупреждения исполняется вдруг семнадцать и ты застываешь на пороге собственного будущего, потрясенный, потерянный, разочарованный и очарованный, напуганный, предвкушающий. Итак, ты больше не ребенок, но что это значит? — Значит, ты всерьез собираешься стать рок-звездой? — продолжил он давний разговор. — Это не совсем верная формулировка, — пробормотал Мэтт сквозь кусок бургера. — Точнее... — проглотив еду, он продолжил: — Точнее, верная, но недостаточная... Вспоминая впоследствии то путешествие, Мартин думал, что никогда не был так счастлив, как в те голодные дни, когда они с Мэттом сочиняли сами себя, как новую песню, по фрагментам, дополняя и перебивая друг друга. * * * В Кельне, рядом с вокзалом, обнаружился собор размером с планету. Как ведро с колодезной водой, он был до краев наполнен прохладой. Измученные и грязные, они уселись у стены, созерцая струящийся сквозь мозаики свет — тяжелый, густой, медово поблескивающий на лакированной древесине скамей. Между массивных колонн сновали, сверкая фотоаппаратами, туристы — маленькие, как насекомые. — Вот это громадина, — тихо заметил Мартин, глядя вверх, в головокружительно высокий купол. Звук его шелестящего голоса слегка звенел, отдаваясь от стен. — Ты никогда не думал об огромности... я не знаю... всего? Вселенной. Времени. — То и дело думаю о чем-то подобном, — деловито отковыривая от кеда засохшие экскременты, Мэтт был похож на дворнягу, выгрызающую репей. — По большей части об огромности жопы, в которой то и дело оказываюсь. — Знаешь, я недавно видел во сне галактику, — не сдался Мартин. — Она плыла в космосе, как полупрозрачная медуза, объевшаяся звезд. И, кажется, спала. Мартин переживал ту степень усталости, когда не тянуло ни вперёд, ни назад. Хотелось замереть, пропасть, исчезнуть в моменте, четком и таинственном фрагменте бытия. На каменном полу лежали, вытягиваясь, цветные полотна витражей, похожие на бассейны света. В струящихся из-под потолка солнечных лучах вальсировала пыль. От каменной стены, поддерживающей спину, тянуло древним холодом. — Что ей снилось? — поинтересовался Мэтт. — А? Я не знаю... А медузы вообще видят сны? Мэтт отвлекся от кеда и пару секунд озадаченно смотрел на Мартина. — Я запутался, — сказал он наконец. — При чем тут медузы? Никогда не интересовался их снами, как и другим содержимым их голов. Или что там у них... Что в твоем сне-то было? — Ничего, — Мартин меланхолично пожал плечами. — Кроме ощущения чудовищной несоразмерности меня и того, что мне снится. На меня, на всех нас как будто медленно опускается гигантский каблук. Чего-то, что даже не знает о нашем существовании. Мэтт вернулся к кеду. — Это биологический ужас, — равнодушно заметил он. — Я бы не поддавался ему. Ты не только твое тело. Закончив возиться, он с болезненным вздохом протянул вперед свои бесконечные ноги, скрещивая их в лодыжках. На пятке его правого кеда ткань перетерлась, грозя вот-вот порваться. Мартин поинтересовался: — Ты веришь в бога? — Март, ну не смеши меня, — Мэтт откинул лохматую голову на стену и прикрыл глаза. — Двадцать первый век. — Тогда что значит "ты не только твое тело"? — Мы и есть боги. Я так думаю. Или можем быть ими, если захотим. Мартин окинул Мэтта скептическим взглядом. Мэтт был грязен, ободран и худ, но — следовало отдать ему должное — красив, как и всегда. — Разве что Гермес. Оголодавший. — А? — не понял Мэтт. — Бэ. Я тут подумал, что согласился бы стать историей. Такой, которую рассказывал бы кто-то вроде нас кому-то вроде нас жутким февральским вечером. Чтобы стало менее невыносимо. Мне нравятся истории, знаешь. * * * Мартин любил рисовать. Возможно, именно поэтому он так быстро привязался к Мэтту, лицо которого напоминало рисунок. Бумажно-белый лоб угольными штрихами пересекали брови, широкие, резкие, похожие на набросок летящей птицы. Между ними часто ложилась хмурая складка — намек на клюв. Под бровями кофейно поблескивали глаза, темные, злые и веселые, как летняя ночь. Рельефные скулы, в которых было что-то индейское, ассоциировались с горными ландшафтами, с Великим Каньоном, с чем-то далеким и экзотическим, что Мартин видел то ли в кино, то ли во сне. Лицо Мэтта прекрасно смотрелось бы в музее — в зале современного искусства. — Если отделить его от головы, — прокомментировал эту идею Мэтт, — получится эпатажно. Мэтт был похож на бездомную собаку — ловкий, хитрый и недоверчивый. Его хотелось накормить, но не погладить — того и гляди укусит. Половину жизни он провел на улице и знал о ней примерно столько же, сколько Мартин о всяких бесполезных вещах вроде астрофизики. Он умел драться, играть на бесконечном количестве музыкальных инструментов, уговаривать людей делать то, что было ему выгодно, ругаться и сеять хаос. Всеми этими умениями он регулярно пользовался, видимо, чтобы не забывались. Мэтт не бывал сонлив — он либо спал, либо бодрствовал, переключение между этими двумя состояниями происходило мгновенно, словно по щелчку: раз — и Мэтт, только что бессильно лежавший у серой стены Кельнского собора, уже вежливо беседует с полицейским, уже уговаривает незнакомку с двумя огромными чемоданами купить ему кофе, уже несется по вокзалу в поисках нужной платформы. Мартин спешил следом, досматривая сон про венесуэльских кошек, разбрызгивающийся на пол и стены, на табло и ряды стульев в зале ожидания, и гадал, зачем Мэтт тащит его за собой. Может быть, предполагал Мартин, Мэтт делает это примерно с той же целью, что ветер швыряет на деревья и заборы подхваченный пакет. Прошло уже три месяца с тех пор, как они встретились — и Мартин до сих пор не понимал, откуда взялась их дружба. Она просто пришла вместе с весной, такая же внезапная и неизбежная, и превратила размеренную, нормальную жизнь Мартина в чудовищный кавардак. * * * Они прибыли на Северный вокзал солнечным утром. Мартин выпал на многолюдную платформу с чувством глубочайшего облегчения — необходимость прятаться от проводников в туалете стала для него мукой. А вот для Мэтта, казалось, не было ничего более естественного. Он курил, глазея в узкое оконце на однообразный пейзаж, отмалчивался в ответ на стук в дверь и взбивал темные волосы перед маленьким зеркалом, в котором поблескивало солнце. Однажды они вышли из туалета на глазах у элегантной дамы лет сорока, и та окинула их осуждающим взглядом. Мэтт в ответ иронично приподнял брови, взял Мартина за руку и доверительно ей подмигнул. Женщина остолбенела. Мартин вспыхнул. Мэтт, пробираясь к свободным сидениям, флегматично пробормотал: "Так им и надо, сраным ханжам". Северный вокзал уже был Парижем: шумным, стильным и фантастическим. Оказавшись у входа, Мартин ненадолго застыл под статуями, олицетворявшими города, в которые можно было отсюда уехать. День собирался жаркий, солнце слизывало с домов и улиц краски, заполняло город белесым паром. Мэтт скинул свой потертый пиджак и остался в майке, обнажив бледные руки, одну из которых обнимал когтистыми лапами дракон. Мартину всегда было интересно, как, собирая вещи по друзьям и секонд-хэндам, Мэтт умудряется всегда выглядеть стильно. Видимо, дело было в черном цвете, которому он только изредка изменял из-за слабости к красным деталям. Закинув на плечо рюкзак, Мэтт целеустремленно, со знанием дела шнырял в толпе. Вскоре он бросил Мартина в переулке у какого-то кафе и исчез. Мартин остался один, созерцая Париж. Автобусы, слишком большие для узких улиц, спешащие куда-то люди, голуби на крышах османовских пятиэтажек, знакомых по фильмам и открыткам, балкончики с коваными перилами и цветочными горшками — все это обрушивалось на него, как грузовик с конфетти, и погребало под собой. Он переживал самый необычный в своей жизни шок. Вскоре Мэтт появился снова. Уже с деньгами и ключами от квартиры. — Откуда ты все это берешь? Как? — разозлился Мартин. — Не волнуйся, я это не крал. Довольно сложно, согласись, было бы украсть ключи от квартиры вместе с квартирой. Это было логично, но не было ответом на вопрос. — Откуда ты берешь это все? — настаивал Мартин, спеша за Мэттом по горячим парижским тротуарам. Вокруг стояли байки, на которые Мэтт поглядывал с тревожащим Мартина интересом, разноцветные подъездные двери были закрыты. — У меня много друзей, — неопределенно отвечал Мэтт. — Которые дают тебе бесплатно ключи от жилья в Париже? — скептически переспросил Мартин. — Не без этого, — самодовольно кивнул Мэтт. — Слушай, не будь занудой. Ты задаешь слишком много вопросов и продолжаешь причинять мне страдания, как будто специально скачешь на моей больной ноге. Ты очень жестокий человек. — Я совсем ничего не понимаю, — мотнул головой Мартин. У него кружилась голова, и он чувствовал себя неуютно беспомощным. — Так и должно быть, — Мэтт обнял его за плечи. — Назови это ментальной депривацией. Я хочу, чтобы ты летел в пустоте, как звезда. — Он вдруг развернулся и заглянул Мартину в глаза с каким-то непонятным, одновременно веселым и задумчивым выражением. — Ты звезда, Март, слышишь? — Ты что-то принял? — с подозрением спросил Мартин. Расхохотавшись, Мэтт убежал вперед. Париж плыл у Мартина перед глазами, как гигантский корабль. Из булочных пахло булками, из блинных блинами, а еще были кондитерские. Мартин не ел со вчерашнего дня. Над кафе и ресторанами нависали огненно-красные тенты. Мимо, звеня длинными сережками, прошла красивая негритянка, элегантная и гладкая, как нубийская статуэтка, и Мэтт обернулся ей вслед. Вскоре из-за поворота выплыло алое мельничное колесо Мулен Ружа, намного более невзрачного и низкорослого, чем Мартину представлялось. — Вот, — сказал Мэтт, тыча в него увешанной дешевыми браслетами рукой. — Если потеряешься, держи курс на Красную Мельницу. Обоснуемся рядом, — и он свернул в переулок. — Надеюсь, ты не влюбишься в какую-нибудь из местных девчонок и не устроишь тут водевиль. — Не суйся в мою несуществующую личную жизнь, — механически отшутился Мартин. Голова у него кружилась все сильнее: ощущение, которое у здоровых людей ассоциируется с каруселями из парков аттракционов. Мартин отродясь не был здоров и связывал это ощущение с обмороками. Тем временем Мэтт остановился у тяжелой синей двери и зазвенел ключами. * * * Их жилье оказалось каморкой под крышей на последнем этаже типичной монмартрской пятиэтажки. Окна выходили во двор-колодец, узкий, как лифт. Солнце в комнату почти не проникало. Кровать была одна: маленькая, без одеял, зато присутствовали плед, покрывало и подушка. У оконца стояли стол и пара стульев. Скрипящая синяя дверь вела в санузел, где по стенам стекали потеки ржавчины, а чашка для щеток после тщательной чистки могла бы сойти за антиквариат. — Добро пожаловать в наш дворец, — Мэтт свалил на пол рюкзак, упал на кровать и закинул руки за голову. — Отсюда начнется наш путь к величию. Ну, или куда-нибудь. Какая разница? Почувствуй себя Пикассо. Мартин осторожно, как вазу, опустил себя на стул у окна. По потертой, шероховатой поверхности стола ползла больная моль. Внезапно Мартин почувствовал острый укол сочувствия к твари. Суть сочувствия в единении. Он немного был этой молью. Эта моль немного была им. Последний час у него перед глазами танцевали аргентинское танго черные мухи. Их становилось больше — вечеринка набирала обороты. Мартин вздохнул и спрятал лицо в ладонях, не желая смотреть, как моль, достигнув края стола, растерянно потопчется на месте и поползет обратно. Краем уха слушая болтовню Мэтта — слов не разобрать, но голос знакомый, кофейно-низкий, успокаивающий — он думал почему-то о термоядерном синтезе: о том, как в чреве звезды в кошмарном огне рождается новое вещество. Мэтт неслышно подошел и, развернув стул спинкой вперед, сел рядом. А потом протянул руку через стол. — Март, — сказал он примирительно. — Тебе не нравится комната? Найдем другую. Я уверен, ты придешь в восторг от Парижа, но если нет, мы уедем. Куда хочешь. Договорились? И он потянул Мартина за рукав, отдирая его ладонь от лица. И заглянул в освободившийся глаз, как солнце за отдернутую занавеску. Мартина почти пугали молниеносные смены его настроения. Где-то внизу кто-то заорал по-французски: "Мерд! Ве ту фер фотр!" Мартин поморщился и сдался. — А можешь вместо другой квартиры найти мне сахар? — попросил он. — Сахар? — не понял Мэтт. — Неудобно это говорить, но я, похоже, в миллиметре от голодного обморока. Мартин смущенно пожал плечами. — Неудобно — это когда ты свисаешь с балкона на двенадцатом этаже блочной высотки в десятиградусный мороз, — развеселился почему-то Мэтт. — Говорю тебе как специалист. Он вскочил и пошел ставить чайник. — Ты знаешь, — говорил он, возясь с розеткой, — я не всегда могу отличить воспитанность от умственной отсталости. Это сложно. Потом со словами: "Пять минут", — он, хлопнув дверью, исчез. Чайник пыхтел на полке возле зеркала. Холодильника не было. Тогда, с недоумением оглядывая свое новое жилище, измученный, растерянный, полуобморочно голодный, Мартин не знал, что будет вспоминать эту маленькую тенистую комнату всю жизнь. Может быть, в каком-то смысле он никогда ее не покинет. Куда бы он ни пошел, она всегда будет окружать его незримым панцирем, самой надежной в мире броней. Ничто не сможет ее разрушить. Никогда он не забудет ее желанную прохладу в жаркие летние дни, запах дешёвого травяного мыла, исходящий от блекло-бежевого пледа, заваленный желатиновыми мишками и бутылками стол — о эти засохшие винные пятна, которые он будет оттирать каждое утро. Никогда не исчезнут до конца ее мягкие тени и картонные углы, полустертый рисунок на белых обоях, рыжий свет, щедро проливаемый соседями во двор колодец, и их крики в третьем часу ночи: "Же мон фу! Ветон!" Никогда не погаснет та пара звезд, что были видны по ночам из узкого оконца. И, конечно, где-то внутри Мартина всегда будет продолжаться та яркая, как галактика, ночь, когда началась история "IS". Но пока он всего этого не знал и заторможенно наблюдал за молью, которая, срываясь и падая, пыталась подняться на занавеску. * * * Попав в детский дом, я часто представлял, что у меня есть брат. Во-первых, потому что был одинок. Во-вторых, потому что человеку проще быть оптимистичным и смелым для кого-то другого, чем для себя, уж не знаю, в чем причина, спросите об этом психологов. Так вот, я представлял, что у меня есть брат. Его я успокаивал по ночам, лежа под старым одеялом, воняющим щелочью: чего, мол, киснешь, отлично все будет, положись на меня. Ему я говорил, небрежно так: «Да не ссы, разберемся», – прежде чем врезать парню, который меня задирал, полкой для обуви. Меня тогда здорово наказали, заперли в карцере, но человека, у которого есть встроенный брат, одиночеством особо не напугаешь. А через два дня, когда я вернулся, выяснилось, что отношение ко мне поменялось. Так я узнал, что для того, чтобы вписаться в коллектив, иногда нужно ударить кого-нибудь полкой для обуви. Обязательно запишите. Потом я подрос и бросил фантазировать. Не нужно стало. У меня появились друзья и что-то вроде авторитета, репутация опасного психа, так что никто больше меня не трогал. В общем, к чему это я. Встретив Марта, я тут же заметил, что он вылитый тот младший брат мой. Вот именно таким я себе его и представлял: мелкий тихий фантазер себе на уме, по-своему крутой, но без меня не справится. А еще, забавная штука, я тогда до конца с полом не определился. И вот. Сами понимаете. Смешно получилось. Как будто это я его выдумал. Так что Март мне сразу понравился. Еще до того, как я понял, какой он чокнутый. Конечно, свою роль сыграла и кофта, которая на нем была: смешнее я никогда не видел. Огромная зеленая кофта с физиономией оленя, изумленного, как будто перед ним секунду назад приземлилось НЛО. Сказать, что я был в восторге, это ничего не сказать. Бабушка Марта, создательница этого вязаного шедевра, так, наверное, и думала всю жизнь, что у нее двухметровый внук атлетического телосложения. Почему бы не принять желаемое за действительное погожим утром перед едой? Так вот, я поначалу все ждал, когда он в позу встанет и задаваться начнет, все-таки благополучный мальчик с католическими задвигами, рубашечка, пиджачок, гимназия эта нелепая, похожая на портал в девятнадцатый век. Ждал-ждал, а он не начал. Наоборот. Я ему понравился. Я всегда чувствую такие вещи, это легко. Они как запах. А мне ведь очень нравится нравиться.