Одно лето в аду

Между колоколен протянул я канаты, между окон протянул гирлянды, от звезды к звезде — золотые цепи, и вот я танцую. (c) Артюр Рембо На следующее утро, отоспавшийся и здоровый, Мартин позвонил бабушке: — В Париже. Да, все хорошо, — говорил он, бродя по комнатке в слишком большой для него и, разумеется, черной майке Мэтта. Косые солнечные лучи, вщемившиеся во двор-колодец, ложились длинными полосами на бесцветный пол. По ним, как по золотистым тропам, ступали босые ноги Мартина. — Ничего не случится, ба. Ну прости меня. Здесь лучшие коллекции картин в мире. Музей Пикассо. Ван Гог. Да, я успею к поступлению. Я умный. Ты меня знаешь. О господи, да, деньги очень нужны. Спасибо. Конечно, скоро вернусь. Люблю тебя. Все это время Мэтт, лохматый и сонный, лежал на окутанной тенями кровати и смотрел на Мартина скептически. Выключив телефон, Мартин перехватил его взгляд. — Что? — спросил он, нахмурившись. — Ничего, — невинно округлив глаза, Мэтт лениво поднял свободную руку в защитном жесте. — Попробуй багет наконец. Милая Мари выбрала для нас самый вкусный. На углу их дома источала божественные ароматы булочная мадам Сезен. Эта красивая властная брюнетка лет сорока регулярно сама стояла за прилавком, и для Мэтта она мгновенно стала милой Мари, безотказным поставщиком свежайшей сдобы. Именно мадам Сезен днем раньше спасла Мартина от голодной смерти: булок с марципаном вкуснее он не пробовал никогда в своей жизни. — Бабушка пришлет мне денег, — сказал он, разламывая багет. — Хорошо, что я паспорт взял, и то только потому, что он в сумке валялся. Плохо, что я не взял ничего больше: ни сменной одежды, ни зубной щетки, ничего. Ты мог бы хотя бы намекнуть, вообще-то. — Конечно не мог, — улыбнулся Мэтт. Он по-прежнему валялся в постели — длинные руки закинуты за голову, пальцы путаются в волосах. Медленно, осторожно, будто боясь вспугнуть спящие тени, на него взбиралась солнечная полоса. — Почему? — Потому что ты бы не поехал. Мартин не мог не признать, что это правда. При мысли о том, как далеко он от дома, как зависим от безрассудного, непредсказуемого психопата, разыскиваемого службой опеки и попечительства, и как сильно на самом деле хочет быть здесь, его охватывал плохо контролируемый ужас. Но он молчал и терпел — привычно, как панические атаки перед выступлениями. Он не умел быть смелым и легким, как Мэтт. Он не хотел потерять Мэтта. Оставалось стать стойким и терпеливым. * * * Их квартира находилась в переулке у бульвара Клиши, самой злачной улицы города. По вечерам здесь горел розовый и красный неон, сияли витрины сексшопов, курили яркие, как конфетти, ночные бабочки, шныряли торговцы наркотиками. Днем погасшая улица казалась скучной, грязной, как квартира наутро после шумной вечеринки. Над всем этим, гордая и неприступная, несла свою ангельскую стражу белая Сакре Кер. — Ты не замечал, что Монмартр по своей структуре какая-то метафора всего? — Мартин впервые взбирался к храму мимо развалов с разноцветными беретами, открытками и магнитами, мимо заросших буйной зеленью дворов, винных магазинов и забитых людьми кафе. — Клиши внизу, вот это все посередине и Сакре Кер на вершине. Модель человеческой психики. Холм жизни. — Тем более удачной кажется мысль начать здесь что-то. Мэтт скрутил волосы в жгут и скрепил их резинкой, давая остыть взмокшей шее. — Что ты хочешь начать? — Новый музыкальный проект. Старый мне надоел. Есть кое-какие идеи. — Рассказывай. — Расскажу, когда дооформлю. Но предполагается, что ты мне поможешь. — Дооформить? — Реализовать. Площадь у базилики была запружена людьми, щелкали затворы фотоаппаратов, тарахтел что-то азиатский экскурсовод. На ступеньках сидел длинный чернокожий парень с гитарой и пел что-то из Джо Дассена. У его ног валялась шляпа для пожертвований. Мэтт, необыкновенно спокойный и расслабленный в этот день, стал подпевать, толкая Мартина плечом и призывая присоединиться. Когда Мэтт не орал, как бешеная лисица (а именно это обычно случалось на концертах "Взломщиков", его панк-группы), у него был очень приятный голос, ленивый, обволакивающе-низкий, хрипловато-шершавый. Черные волосы падали ему на плечи и завивались во впадинах над ключицами, солнце уже позолотило скулы. Он шел по белой мраморной ступеньке, пританцовывая, и толпа перед ним расступалась, как Красное море. Поравнявшись с музыкантом, Мэтт присел рядом. Так они познакомились с Набо. * * * Поначалу они целыми днями бесцельно бродили, не выпуская из рук перелитое в бутылку из-под колы бордо. Сады цвели, опадали в фонтаны белые лепестки яблонь. У входов в готические соборы толпились туристы и голуби, одинаково шумные и довольные, над шпилями висело отрешенное, равнодушное небо. Бордо было теплым и терпким, как кровь. — Мне кажется, здесь приятно учиться, — сказал Мартин, когда они шли мимо Сорбонны к Пантеону, прожаренные до костей. Улицы Латинского квартала были наводнены студентами, снующими из корпуса в корпус, зубрящими что-то на ступеньках лестниц и за столиками кафе. Начиналась пора экзаменов. — Не хочешь поступить? Набо сказал, это бесплатно. — Март, ты сбрендил? — Мэтт откинул со лба взмокшие волосы и улыбнулся, явно пытаясь превзойти в ослепительности солнце. — Я профессор всех наук. Ректор университета жизни. Мартин недоверчиво приподнял брови. — Император галактики, — скептически сказал он. — Пока нет. Но стану. Часто они расходились: Мартин шел в музей или оставался читать одну из книг на английском, раздобытых на развалах, а Мэтт отправлялся по своим таинственным делам. Мартин перестал о них спрашивать — это было бесполезно. Как-то они зашли в банк за деньгами, переведенными бабушкой, — инопланетно аккуратная кассирша с подозрением посмотрела на грязных всклокоченных мальчишек, склонившихся к оконцу, но возражать не стала, — и Мартин, забирая у нее паспорт и наличные, сказал: — Ну вот. Теперь мы можем кое-что себе позволить. — Мы можем позволить себе все. Пыльный, слегка подгоревший на том противне, в который превратились Парижские мостовые, Мэтт выглядел чужеродно в пластмассовой прохладе банка. Завиток волос черным полумесяцем прилип к его разгоряченной щеке. — Это почему? — Мартин пересчитывал деньги и не уловил игры слов. — Потому что мы живы, — пожал плечами Мэтт. — Это естественное право живого существа — все. Особенно весной. Любые ограничения бесчеловечны. Спрятав деньги в сумку, Мартин посмотрел на Мэтта, гадая, говорит тот серьезно или рисуется. Этот вопрос возникал у Мартина регулярно и уже вошел в список самых интересных, соседствуя с "Для чего мы живем?" и "Что находится за пределами Вселенной?" — Ладно, — согласился он наконец, — но перед всем давай позволим себе солнцезащитные очки, чтобы я смог разглядеть наконец-то Париж, и обед в какой-нибудь студенческой столовке. Оставим захват мира на вечер. Мечтательно улыбнувшись, Мэтт толкнул татуированным плечом дверь: — Я не тороплюсь. * * * Если магазинчики у дома — булочную мадам Сезен и лавку с провизией, которую держал какой-то лукавый араб, — Мэтт уважал, то универмаги на бульваре Клиши предпочитал обворовывать. Он таскал оттуда не только еду, но и шампуни, мыло, карандаши и краски для Мартина, сигареты и одежду. Впервые увидев на кровати кучу краденых вещей, Мартин попытался было призвать к совести Мэтта, но тот отмел все его увещевания. — Эти капиталистические уроды завалили рынок своим ширпотребом, — пробормотал он, зажав в зубах сигарету и дыша дымом, как дракон. — Воруя, я выражаю политический протест. А совести у меня, кстати, нет. Только нервы. — Акутагава Рюноске, — мрачно опознал цитату Мартин. Иногда Мэтт ставил его в тупик. Невозможно было понять, как реагировать на откровенную криминальность некоторых его привычек, поэтому — то ли из деликатности, то ли из болезненной неуверенности в собственном понимании той абсолютно новой для него жизни, в которой Мартин очутился, — он не реагировал никак. Тем не менее мысль о том, как он будет вызволять Мэтта из французской тюрьмы, немало его тревожила. — Выбирай что нравится, — продолжал тем временем Мэтт, откупоривая бутылку вина. — А то эта твоя рубашка выглядит так, как будто кто-то вымыл ею пол. Некогда белая рубашка, в которой Мартин приехал в Париж, действительно с каждой последующей стиркой приобретала все более удивительный цвет. Мартин примерил первую попавшуюся майку, елово-зеленую. — Великовата, — прокомментировал это Мэтт. Он, продолжая прокуривать квартиру, разлил вино по чашкам и подал одну Мартину. — Но тебе идёт. Этот цвет подходит к венам на твоих висках. А вот этот, — Мэтт извлек из кучи бесформенную сизую тряпку и швырнул в Мартина, — будет хорошо сочетаться с кругами под глазами. — Рад, что тебе нравится моя внешность, — ехидно проговорил Мартин, рассматривая себя в зеркале. В такой цветовой гамме он выглядел худым и очень бледным. Он откинул челку со лба и всмотрелся в свое лицо: оно всегда казалось больным и малокровным, голубизна вен просвечивала сквозь слишком тонкую кожу, губы сохли. Все это теперь углубилось и акцентировалось. Но Мартин вдруг заметил в своем облике какую-то потенциальность: возможность превратить недостаток в концепт. Тем временем Мэтт, осушив свою чашку в один присест, бросил тлеющую сигарету в пепельницу, извлек из кучи черную майку без рукавов и рванул ее. На ткани образовалась дыра. — Что ты делаешь? — обернулся от зеркала Мартин. — Немного стиля этим шмоткам не повредит, — сказал Мэтт и рванул еще раз. Разрушение приносило ему явное удовольствие. И он стал переодеваться. Мартин краем глаза следил за ним в зеркале, изучая, — Мэтт, по его мнению, был почти оскорбительно красив, — а потом сказал: — Если хочешь, я нарисую что-нибудь у нее на спине. * * * Долговязый, худой и лопоухий, Набо был мулатом по крови, жрецом искусства по велению души и продавцом сексшопа по профессии. Он работал в маленьком уютном заведении на площади Пигаль два через два, а выходные играл на ступеньках Сакре Кер популярные песни, иногда перемежая их своими. — Именно здесь я родился, — сказал он однажды на своем прерывистом английском, когда они втроем вышли из храма, и указал на ступеньки в том самом месте, где предпочитал сидеть с гитарой. — В каком смысле? — не понял Мартин, привыкший говорить метафорами. — В обычном, — сказал Набо. — Моя мать была очень пьяна в ту ночь. Хорошо, что какие-то туристы заметили ее и вызвали скорую. Но ехать в больницу оказалось поздно, поэтому... как это... рождение случилось прямо здесь. Так появился я, — Набо развел мозолистыми музыкантскими руками. Мартин был шокирован. Еще недавно такого рода истории были для него частью далекого мира андеграундных книг. Мэтт, казалось, не впечатлился вовсе. Он закурил и перевел тему: — Хочу познакомиться с той блондинкой, что играет на фоно в "Черной кошке". Устроишь? В те дни, когда Набо был слишком занят среди вибраторов и конусообразных лифчиков, он отдавал Мэтту свою гитару, чтобы тот мог подзаработать, играя в туристических местах. Мэтту больше всего нравились мосты через Сену и сердце города, остров Ситэ. Его упражнения приносили на удивление неплохие деньги. Пару раз Мартин подменял его, но зарабатывал раза в два меньше. — Ты слишком тихий, — комментировал это Мэтт, когда они прятались от обжигающего полуденного солнца под Мостом Искусств. — В тебе чувствуется сомнение. Хреновое свойство для художника. Мэтт лежал на парапете, вытянувшись в длину. Его правая рука, трогательно чистая в сравнении с татуированной левой, бессильно свешивалась в Сену. По реке бежала мелкая рябь, плыли, глубоко проседая в воду, переполненные туристические катера. Мартин, глядя в тусклое зеркало Сены, думал о том, как много лиц успело в нем отразиться. Течение истории здесь ощущалось особенно остро, время казалось рекой, такой же, как Сена, неспешно текущей сквозь город, несущей сквозь него, как баржи, людей и события. — Я знаю, — проговорил он, пытаясь разглядеть под водой водоросли. — Надеюсь, я всю жизнь буду рисовать, запершись на каком-нибудь чердаке, и не дам публике шанса заметить изъяны моего характера. Он вдруг подумал об утопленниках, накопившихся в Сене за долгие годы существования Парижа. Ему привиделось, как они плетут из водорослей сети, чтобы ловить в них птиц и бродячих собак. — Мартин, не побоюсь отвлечь тебя от очередной восхитительной херни, о которой ты думаешь, — задумчиво сказал Мэтт, — хотя, между нами говоря, отвратительно невежливо с твоей стороны опять думать не обо мне. Но у меня есть к тебе разговор относительно историй. Ну, помнишь, ты в Кельне сказал? Мартин озадаченно нахмурился. — Нет... Не помню. — Напрасно, — Мэтт резко поднялся, оперевшись на руку. — Потому что именно это, именно это я хочу положить в основу своего нового проекта. — Что? — Как стать историей, Март? Я хочу знать. * * * Время шло, переполненное, как груженая золотом баржа, и растягивалось в мерцающую бесконечность. Закончился май. Закончился и концерт местной рок-группы, на который пригласил Мартина и Мэтта Набо. Мэтт что-то принял и, неестественно счастливый, весь вечер сиял чрезмерной, раздражающей красотой, как стадионный прожектор. Теперь он отлучился, решив для разнообразия ослепить музыкантов, и глаза Мартина могли наконец отдохнуть. Он мышью вынырнул на улицу из духоты и темноты клуба, взмокший и оглушенный. Воздух, пахнувший пылью и ночными цветами, был свеж настолько, что его хотелось пить. Чернильное небо расколола надвое молния. Мартин, прикрыв глаза, глубоко вдохнул. Иногда он не мог поверить в реальность происходящего, не понимал, как так произошло, что он здесь оказался: в чужом городе, выброшенный на клубный берег, как усталый суицидальный тунец. Что вообще творится с его жизнью и в какой момент это началось? А впрочем, ясно, в какой — в ту ночь, когда он встретил Мэтта. С тех пор Мартин просто позволял ему тащить себя куда угодно, как сумасшедшей ездовой собаке. На данный момент это пассивное катание было самым смелым способом жить из всех, на которые Мартин был способен. Одиночество, тишина, порядок, планы — каким желанным, каким успокаивающим казалось теперь все это, мягким коконом, в котором он прожил всю жизнь. Его далекая комната с настольной лампой и видом на реку, маленькая кухонька, где хозяйничала бабушка и почти всегда уютно гудел чайник, их вечерние разговоры — о литературе, политике, науке — все это казалось раем, потерянным — вместе с детством — навсегда. "Ты нежное дитя", — сказала однажды бабушка, проходя мимо, когда он читал за кухонным столом Беккета и пил чай, и ее рука взлохматила ему волосы. Это было стыдное воспоминание, наполненное щемящей беспомощностью. Мартин был чувствителен, и, парадокс, слишком резкая реакция на жизнь мешала ему жить по-настоящему. Поэтому сейчас, позволяя Мэтту тащить себя все дальше в хаос и неизвестность, он терпел приступы тревоги и неуверенности, как уколы, необходимые для выздоровления. Справиться было необходимо. Он чувствовал, будто из некоего зачатка, личинки человека, спрятанной глубоко под каменной оболочкой быта, вежливости, долга и культуры, он прорастал вовне, и оболочка рушилась, раскалывалась, гноясь и кровоточа, и обваливалась мертвой шелухой. Мимо сновали люди, кто-то напевал что-то по-французски, кто-то курил. Девушка в розовом парике, неуклюжая на высоких каблуках, как олененок, просеменила к соседнему подъезду и скрылась за подъездной дверью — массивная древесина, зеленая краска, облупленная по краям. Мир что-то в себе таил. Что-то обещал. — Ты как наркоман со своим кислородом, — гнусаво заметил Мэтт, подходя сзади. — У тебя даже ресницы дрожат от удовольствия. Приобняв Мартина за плечи, он запрокинул голову и посмотрел в небо. От влаги и танцев его волосы пришли в неистовый беспорядок и вились на плечах крупными кольцами. Из его хищного носа текла кровь, переносица наливалась синим. Набо подошел следом. — Что случилось? — поинтересовался Мартин. — Я немножко подкатил к вокалистке — и ударник попытался меня убить, — пожал плечами Мэтт. Он весь светился умиротворенным довольством жизнью. — Оказалось, это его девушка. — Драма, достойная пера Шекспира, — усмехнулся Мартин. — Как ты выбрался? Мэтт мечтательно улыбнулся. — Он разбил о Стефана стул... — хмуро сказал Набо. — Ужасная неразбериха началась. — Ничего страшного... — небрежно отмахнулся Мэтт. — Я так делаю иногда. — Мне, между прочим, еще общаться с этими людьми, — но Набо не выглядел по-настоящему расстроенным. Он хмыкнул: — А вообще, Матье, по-моему ты здорово понравился Дафне. Сухо загрохотал гром. Бэк-вокалом к его сердитым раскатам протяжно завыли пугливые машины. * * * — Ты знаешь, — все так же гнусаво сказал Мэтт позже, когда они шли под струями ливня к дому, мокрые настолько, словно искупались в океане. — Скажу это только тебе по огромному секрету, так что цени мою откровенность. У меня сегодня праздник. Вода пузырилась и вспенивалась, соприкасаясь с брусчаткой, собиралась в ручьи и утекала в канализацию. Брызги сияли вокруг фонарных голов, как нимбы. Улицы были пусты и пахли песнями Эдит Пиаф. — Хм-м? — поинтересовался Мартин. — День избавления от всех служб опеки в этом мире. Никакого больше попечительства, — мечтательно улыбнулся Мэтт. Мокрые волосы, совсем черные от воды, облепляли его скулы и проливались на плечи. — Ты… — Мартин нахмурился, гадая, о чем идет речь. — У тебя день рождения? — Совершеннолетний, — Мэтт взглянул на него с торжеством. — Навсегда. Потом он закинул руку Мартину на плечо, мазнул по его лицу влагой волос и поцеловал в висок. — Совершеннолетие — это начало совершенства, старина. Я тебе говорю. Сегодня моя жизнь по-настоящему начинается. На вот, отпразднуй со мной, будь человеком. Мэтт поднес к лицу Мартина сжатую в кулак руку и приоткрыл ладонь — на ней, нанизанная на линию жизни, лежала маленькая белая таблетка. Мэтт улыбался, широко и счастливо, как будто не было на свете ничего, что он любил бы больше, чем эту ночь, Париж и Мартина. Видимо, именно поэтому Мартину, относившемуся к наркотикам скептически, на этот раз захотелось согласиться. Остаток ночи он помнил смутно. Узкие улицы таяли под стеной дождя, витрины поблескивали в свете фонарей, за ними призраками проступали костюмы и платья, шляпы и идеальные, равнодушные лица манекенов. Мартин, обхватив Мэтта руками и ногами, несся верхом на нем вниз по Монмартрской лестнице, и мокрые темные волосы лезли ему в рот, а Мэтт издавал дикие ликующие вопли, напоминавшие о гуннах и взбесившихся лисах. (Мартин в принципе не понимал потом, каким образом их не арестовали, и списывал это на чудо — видимо, равнодушная громадина мира любила Мэтта, как мать, и поздравляла с днем рождения.) А потом была их комната, и вода лилась с них на пол, как Ниагара, и они пытались вытереть ее старой одеждой, но лилось больше, чем вытиралось, и в конце концов они просто упали на мокрый пол, хохоча. Потом Мэтт отряхивался, стоя на четвереньках, как собака, выжимал, сидя по-турецки посреди лужи, волосы, говорил: — Ты знаешь, у меня иногда просто сердце разрывается, вот дай руку, — он схватил Мартина за руку и прижал ее к тому месту, где под прилипшей к телу майкой билось сердце, — вот просто здесь что-то переполняется и болит от того, как охуенно, что я тебя встретил и мы тут вместе, так и знай, а то трезвый я тебе этого не скажу. — Он отнял Мартиновскую руку от своей груди, но так и не отпустил. — Я робкий. Мартин помнил его внимательный взгляд, воду, капающую с волос на ресницы, с ресниц на щеки, его мокрые губы, приникающие к сухой сигарете, сжимающие ее округлое белое тело… А в следующий момент Мэтт, держа в одной руке мартиновскую палитру, а в другой кисточку, красил его волосы, приговаривая: — Ты будешь самой красивой русалкой из всех, кого я знаю. Ты охренеешь, когда увидишь, я тебе обещаю. Когда Мартин проснулся на следующее утро, Мэтт крепко обнимал его, а наволочка их единственной подушки была безнадежно перепачкана зеленой краской. Мартин кое-как пробрался сквозь разоренную квартиру в ванную и обнаружил в зеркале абсолютно зеленого себя — засохшая гуашь на волосах идеально гармонировала с нездоровым цветом его кожи, а на скуле красовался явственный след от пальца, который можно было бы сдать в прокуратуру. * * * Почему я решил поехать в Париж? А вы бывали в Париже? Оно и видно. А еще мне хотелось посмотреть, что будет с Мартом, если отсоединить его от того странного заколдованного мирка, в котором он плавал, как рыба в аквариуме: бабушка, библиотека, церковь. Лосяра, который тогда смотрел на меня, как тетка из отдела игрушек на шныряющего по рядам пацаненка. Лосяра просто цербер, если вы не в курсе. Мне до сих пор иногда кажется, что он раздумывает, как бы поинтеллигентнее раздавить мою голову в ладонях и не запачкать рубашку. Поэтому потом я и взял его в "IS" так охотно. Церберы мне нужны. Так вот, мне было интересно, как поведет себя Март, если попадет из аквариума в нормальный человеческий водоем. Станет ли это проблемой. Испортит ли дорожная грязь его полупрозрачную чистоту. Такой вот ихтиологический интерес я к нему питал. В семнадцать я был самоуверенным и беспечным, как венецианский голубь, и очень много о себе думал. В итоге все получилось куда лучше, чем я рассчитывал. В Париже вместо мартиновского и моего — и наших великосветских визитов друг к другу — появилось что-то наше. И, каким бы неустойчивым спичечным образованием оно ни было, нам обоим, думаю, стало ясно, что вот так вот может быть. Может быть вот так, если мы будем вместе. Я, во всяком случае, что-то такое понял. Март всегда был ненавязчивым. Захлопнутым. Постоянно думал обо всяких странных вещах. Сколько раз я потом приходил в ярость по этому поводу, сколько раз мечтал проломить ему башку, чтобы посмотреть, что там внутри вообще происходит, есть ли там хоть что-то человеческое, но тогда мне это, страшно подумать, нравилось. Его отстраненность. Его такое необременительное, но постоянное присутствие. Можно поговорить, можно не говорить. Никаких проблем. Мне кажется, Март при всей своей дикой вежливости ни разу в жизни не попытался заполнить чем-нибудь тишину. Он всегда оставлял решение за собеседником: заполнять или так оставить. И мне это нравилось. Мне ведь бывает сложно остановиться. Внутри меня как будто какая-то паровая машина, ухают меха, что-то дребезжит и лязгает, и если прервать процесс, то у меня, наверное, вспыхнет голова, а из глаз посыпется пепел. Но Март меня как будто... остужает. Кстати, да, я вдруг понял, что по эффекту Март похож на героин. Транквилизатор и эйфоретик. Вызывает привыкание.