Одно лето в аду

Я заносил в тетрадь тишину, ночь; я отмечал невыразимое. Я ловил головокружение. (с) Артюр Рембо С того дня погода испортилась. Июнь был мокр, как Шотландия, и, бродя по полузатопленным улицам под сломанным зонтом, Мартин наслаждался меланхолией города. Париж под дождем был неприятен на ощупь, но душераздирающе архетипичен. Они с Мэттом стали проводить больше времени дома, иногда зазывая гостей. — Я верю в то, что чувствую интуитивно, — говорил, торопясь и подбирая слова, Набо. Он сидел на полу их каморки, привалясь к кровати, его темные пальцы обхватывали белую чашку с вином, из щели между указательным и средним торчала дымящая сигарета. Смуглые уши оттопыривались. Из своего привычного угла на полу — Мартин давно приспособил это место для рисования за отсутствием стола, вечно заваленного едой, — он хорошо видел этот изящный изгиб. — Я знаю, что есть что-то невидимое, что живет в... границах этого мира. И оно проявляет себя через нас... Может проявлять. Искусство — вот настоящее жречество. Истинный способ служения. Мэтт хмыкнул. — Кому? — Боже мой... — Набо раздраженно провел ладонью по лицу. Мэтт улыбнулся. Он полулежал на подоконнике и курил. Одна его босая нога, упакованная в драную джинсу, стояла на припаркованном у окна столе, другая свешивалась на улицу. — До сих пор мне говорили, что если кто-то и спонсирует мое творчество, то он явно из противоположного лагеря. — Напрасно, — протянула Дафна. — Ты даже не представляешь, насколько ты дыхание божье. Дафна, меланхоличная певчая брюнетка, сидела на кровати в объятиях барабанщика Стэфана, на лбу у которого красовался уродливый сизый кровоподтек. Нос Мэтта все еще был толще обычного. По такому поводу Стэфан и Мэтт поглядывали друг на друга с одобрением. — Я бы тогда рекомендовал ему орбит морозная мята, — хохотнул Мэтт. Он с явным наслаждением затянулся — вспыхнул, как уголек на ветру, огонек сигареты — и выдохнул дым в осколок сумрачного неба, повисший над узким лифтом двора. — А я согласен с Матье, — сказал Стэфан. — Вся эта мистика — глупости. Есть только мы, и наша задача — развлекаться, пока у нас есть такая возможность. Дафна склонила голову набок, демонстрируя изящную тонкую шею, и Стэфан коротко поцеловал ее в ямку под ухом. — По мне самое мистичное в этом мире — мы, — заключил Мэтт, покачивая внешней ногой. — Ты высокомерен, — хмуро заметил Набо. — А ты смирен, как овца, — парировал Мэтт. — Это несовременно. За окном шел по-осеннему тихий дождь, глухо бубнил соседский телевизор. Табачный дым клубился в воздухе и дразняще касался мартиновских ноздрей, смешанный с запахами влаги и чьего-то куриного бульона. — Мартин, а ты почему молчишь? — обернулся к Мартину Набо. — У него молчаливое настроение, — пожал плечами Мэтт. — Он иногда как немой. Не трогай его, он ответит из своей идиотской вежливости, но ему будет зверски неприятно. — Я вообще-то здесь, — подал голос Мартин. — Я пытаюсь тебя уберечь. Разве я не заботливейший из друзей? — Я уже сказал, ты император галактики, — прошелестел Мартин насмешливо, будучи при этом почти до слез благодарен. — И кстати, твой нос все еще выглядит как картошка. — Кошмарный человек, — доверительно сказал Мэтт остальным. — Подонок. Он вздрогнул под порывом ветра и дернул шнурки капюшона. Набо прополз мимо Мартина к чайнику, источая сигаретный дым. — Тебе сложно говорить? — заинтересовалась Дафна. — Почему? — Дафна, ты сама деликатность, — рассмеялся Мэтт. — От этого у меня болит сердце, — как ни в чем не бывало ответил Мартин. — Каждое слово вонзается в него, будто игла. — Его душа истекает кровью, — кивнул Мэтт. — Вы идиоты, — Набо печально щелкнул кнопкой чайника. — Я не могу вас слушать. Мэтт между тем встал на стол и раздраженно грохнул рамами. — Мир несовершенен. Не лето, а говно какое-то. * * * Иногда по ночам на Мартина наползала, как туча на город, дребезжащая тревога. Что-то в нем менялось. Какие-то личностные основы скрипели, как прогнивший каркас моста, падали в воду ржавые гвозди. Каждый последующий бульк заставлял Мартина вздрагивать. Что если он не выдержит? Что если что-то в нем испортится непоправимо? Больше всего Мартина пугала та запредельная, противоестественная близость, которая так просто и быстро установилась между ним и Мэттом, та интенсивность, с которой он наслаждался ею. Мэтт нравился многим, он был рожден, чтобы нравиться, и все же никто, насколько Мартин мог судить, не заходил в своей симпатии так далеко. Между тем они были знакомы всего пять месяцев. За это время Мэтт успел вытеснить собой всю Мартиновскую жизнь. Казалось, он был слишком велик, чтобы с чем-то соседствовать; туда, где был Мэтт, ничего больше просто не помещалось. В тот вечер, когда Мартин покрасил волосы в бирюзово-зеленый (нормальной краской для волос, а не гуашью, как в прошлый раз), он долго не мог уснуть. Битый час пролежав в постели, пропахшей травяным мылом и косметическими химикатами, он сдался, выбрался из вороха одеял и подошел к окну. Было темно, только неясный свет низкого ночного неба осторожно, как вор, проникал в комнату и невесомым синеватым касанием скользил по захламленному столу. Пахло кислым вином, сном и немного шампунем от длинных Мэттовских волос. Мартин раздобыл среди мусора и остатков еды — Мэтт никогда не убирал за собой, бесконечно производя хаос, — очередную бутылку, откупорил ее и сделал несколько глотков. — Ты что не спишь? — сонно пробормотал Мэтт из кровати. — Тебе когда-нибудь бывает страшно? — спросил внезапно Мартин. Темнота в комнате как будто давала ему право на интимность. После недолгого молчания Мэтт пробормотал: — Конечно... Блядь, Март, я же не машина какая-то, — он фыркнул и, судя по звуку, выплюнул попавшие в рот волосы. — Я живой человек. — Но ты этого никому не показываешь, — констатировал Мартин. Мэтт пошевелился в темноте, вздохнул и будто бы приподнялся на локте. — Ну, обычно это не очень полезно для здоровья. Дай вина, скотина, почему ты пьешь один? Мартин подошел и протянул той части темноты, где было различимо движение, бутылку. Рука Мэтта скользнула по его локтю, ощупала запястье и добралась до вожделенной тары. Некоторое время в комнате раздавались только тихий плеск вина в бутылке и неторопливые глотки. — Март, слушай, — сказал наконец Мэтт, глубоко вздыхая, — если тебе страшно, не бойся. Все идет нормально, а если что-то вдруг нет, я это исправлю. Я ловкий, у меня есть друзья. — Ты ничего мне не рассказываешь, — заметил Мартин. Мэтт вздохнул и какое-то время молчал, а потом зашелестел одеялом. — Просто, поверь мне, есть вещи, знать которые тебе не понравится. — Это что-то криминальное? — Что-то криминальное. — Я хочу знать, что это. — Я не могу сказать... Ну правда не могу. Мартин вздохнул и встал. — Ладно. Спи, — сказал он. — Я пойду в ванную порисую. — Сейчас? Ночь на дворе, нахрена тебе рисовать? — Слыхал про вдохновение? — Нет. А что это? Мартин фыркнул и оставил этот выпад без ответа. Под неинтеллигентное хихиканье и шуршание одеял он нашарил в темноте свой альбом и прокрался в ванную, стараясь не наткнуться на мебель. Рисование было медитацией. Оно помогало неизменно и от всего. * * * — Сегодня не мой день, — сказал Мартин однажды утром, глядя в угрюмое заоконье. — Как будто я случайно нашел его на дороге, как монету. — Это серьезно, — Мэтт бродил по комнате, собираясь: его пригласили играть в "Черную кошку". — Тем более холодина на улице. Я бы на твоем месте лежал, не шевелясь, до тех пор, пока часы не пробьют следующую полночь. — У нас нет часов. Время, тем не менее, шло неумолимо и, казалось, увеличивало скорость. Мэтт ушел, и Мартин остался один. Он долго убирал в комнате, мыл посуду, стирал, протер все, до чего сумел дотянуться, а потом взял бумагу и карандаши и сел за стол. Люди удивительно быстро привыкают к новому. Эта комната, этот город — они уже были его, а прежняя жизнь, размеренная, водянисто-сизая, в которой бил колокол костела и звенели школьные звонки, осталась далеко позади. Слово "поступление", так волновавшее его месяц назад, казалось бессмысленным. Шел дождь, капли бежали по стеклу, и в мягком, сером свете дня дрожала законсервированная вечность: легко было представить, что дождь так же шел, а капли так же бежали сто, двести лет назад, и другие глаза следили за их движением, другие брови хмурились и другой разум искал возможность добыть анальгин (или пиявку, или что там использовали от головной боли люди предшествующих эпох). В этом сплаве постоянства и быстротечности была какая-то невыносимость. Первая пара рисунков была набросками Монмартра: вид из их оконца в узкий провал двора, черный соседский кот и маленький обрывок сумеречного неба. Улочка с булочной мадам Сезен, маленькие соломенные столики под хлопающим на ветру тентом, мимо скользит неуклюжий автобус. Ребята из художественной академии, рисующие под тенистыми шапками платанов, а над ними, как круглое облако, белый купол Сакре Кер. Все это Мартину хотелось сохранить для себя. Потом Мартин нарисовал Мэтта. Его лицо было старше, уже, чем сейчас, в выражении поселился какой-то несвойственный Мэтту мрак. Мартин долго изучал этот портрет, пытаясь что-то разглядеть в нем, а потом настоящий, совершенно мокрый Мэтт ворвался в квартиру. — Сраный июнь в сраном Париже! Льет так, как будто над городом прорвало канализацию, — с порога пожаловался он, откидывая с головы мокрый насквозь капюшон. — Хочется зайти в Сакре Кер и крикнуть прямо в купол: "Эй, вы нас заливаете!" Прядь темных волос зигзагом прилипла к его лбу. — Как прошло? — спросил Мартин, складывая рисунки в стопку. — Великолепно. Мне даже дали еды, — Мэтт, выбравшись из обуви, босоного прошлепал к столу. На свежевымытом полу осталась цепочка мокрых следов. — У нас как-то ненормально чисто. Куда ты дел весь мой мусор? — Безжалостно выбросил. — Жестокость, леденящая кровь. Мне страшно находиться с тобой рядом, изувер. Мэтт водрузил на стол пакет. Мартин обнаружил в нем контейнеры с гуляшом и салатами. Мэтт тем временем принялся стаскивать с себя мокрую насквозь толстовку. От него пахло водой, небом и немного сладкими женскими духами. И внезапно Мартин сказал то, что собирался с духом сказать весь день: — Завтра мне надо домой. Чтобы успеть к поступлению. Мэтт замер на секунду, а потом отбросил мокрую толстовку в угол, отправил туда же майку и надел какую-то черную балахиду, похожую на смесь женского платья и мешка для мусора. Слишком длинные рукава скрыли его кисти. Потом он взял с пола очередную бутылку вина и принялся за металлическую обертку на горлышке. — Вот это новости, — без выражения сказал он. — Ты знал, что в июле у меня поступление. — Я забыл. Я забываю о ерунде, ты же меня знаешь. Мартин его знал. Мэтт забывал обо всем начиная с назначенных встреч и заканчивая именами девушек, с которыми спал. У него была память бабочки. Тем временем Мэтт откупорил бутылку и разлил вино по чашкам. Одну из них он пододвинул к Мартину, аккуратно, как подвигают миску с едой бродячей собаке. — В общем, тут такое дело, Март, — сказал он. — Я хочу сделать тебе предложение. Рабочего, так сказать, характера. И я его сделаю, а ты уж решай. * * * — Быть рок-звездой — да, хочу, но это звучит слишком упрощенно. Как будто я мечтаю о байках и наркоте — хотя почему нет, от этого тоже отказываться не буду. Но основная цель проекта, который я хочу организовать, не в этом, — Мэтт остановился посреди комнаты и сделал паузу, глядя на Мартина изучающим взглядом. Мартин сидел на кровати, обняв бордовую восточную подушку, подаренную Дафной, и слушал. Дождь на улице перестал, и окно было открыто сырости и озону, синеве ночи и желтизне соседского света. — В общем, так получилось, что меня раздражает моя смертность, — Мэтт бродил по комнате, похожий на беспокойную черную кляксу, его волосы, высыхая, топорщились и завивались. — Довольно дурацкая штука, согласись. Поэтому я хочу ее преодолеть. Хочу перезаписать себя на жёсткий диск этой планеты. Я давно думаю о чем-то таком, пытаюсь придумать выход. План. Наши тела быстро портятся, но истории вечны. Вот чем имеет смысл стать. Мартин подумал о том, что любит Мэтта так сильно, что это с трудом в нем умещается. Возможно, потому, что тот был единственным, кто казался безумнее его самого. Мартин решался только на то, чтобы искажать реальность фантазиями — он любил их, но сам не до конца в них верил. Мэтт был другим: он верил во все, о чем говорил, до такой степени, что был готов поставить на это жизнь. — Допустим, — вспомнил Мартин о том, что стоит ответить. — Но как ты планируешь это сделать? — Это хороший вопрос. — Мэтт перекрутился вокруг своей оси, как собака в охоте за хвостом, нашел на полу толстовку и присел рядом с ней. — Из чего состоит миф? — Хм. Из... персонажей и сюжета по большей части. Из атмосферы, может быть. Тем временем Мэтт извлек из мокрой толстовки сигареты, сунул одну в рот и пробормотал: — Ну, персонажи у нас, не побоюсь это сказать, уже есть. Он защелкал зажигалкой, но сигарета, дымя, не желала гореть, и он с досадой ее выплюнул. — Наверное, почти, — Мартин не был уверен в том, что достаточно персонажен, но считал возможным это исправить. Сомнений в Мэтте у него не было. — Остался сюжет. — Да... — Мэтт казался растерянным. Темные волосы закрыли его лицо, руки спрятались в рукавах, и на пару мгновений он стал полностью черным. Потом он резко обернулся, его красивое лицо выплеснулось на сетчатку Мартиновских глаз, как всполох огня: — Март, а где у нас сигареты? Этой пачке, похоже, конец. Прошло секунд пять, прежде чем Мартин понял, о чем его спрашивают. — В столе целый блок... Какую историю ты хочешь? — Мне подойдет что-то в том духе, что обычно сочиняешь ты, — Мэтт поднялся, как инверсия солнца, и послушно шагнул к столу. — Про магию, про смешение реальности и сна. Про границу между жизнью и смертью. В конце я, конечно, должен буду умереть, чтобы зацементировать легенду. Герои историй должны уходить красиво. — Но... — нахмурился Мартин. — Жизнь — не великовата ли цена за бессмертие? Мэтт добыл свежую пачку и, зашелестев упаковкой, обернулся через плечо: — Ты сам-то услышал свой вопрос? Мартин пожал плечами. — Скажу больше, я специально его так задал. И ответ все равно не кажется мне очевидным. — А мне кажется, — Мэтт достал из пачки две сигареты и прикурил обе. — Кому интересно стареть и отращивать пузо? И вообще, по-моему, для меня с моим образом жизни умереть лет в тридцать — это оптимистичный прогноз. Бросив на стол пачку и зажигалку, он рухнул на кровать рядом с Мартином, подняв волну одеял, и сунул ему в руки сигарету. Мартин осторожно взял ее и затянулся. Наполнился никотиновым дымом — как будто самим собой. Как будто этот дым скреплял разболтанные элементы внутри, давая ему — не радость и не вдохновение, нет, — концентрацию и цельность. — Хорошо, — проговорил он. — А что от меня требуется? — Быть собой, то есть ебаным персонажем, что еще? — Мэтт мечтательно улыбнулся, запрокинув голову к потолку. — Мне одному эту хрень не вывезти. Ну и сочинительствовать, как ты это обычно и делаешь, — он взял Мартина за руку, сжал ее. — Придумаем концепцию. Воплотим. Делов-то. — На ближайшие лет десять. — О чем я и, — как ни в чем ни бывало кивнул Мэтт. Мартин понял, что ему очень хочется согласиться. Несмотря на то, что идея была откровенно безумная. Именно потому, что идея была безумная, ему хотелось согласиться. Сломать привычный ход вещей. Сделать что-то смелое. Что-то, что было бы искусством на сто процентов. Что-то, в чем не было бы ни единой нотки практичности, ни грамма буржуазной взвешенности, ничего, что могло бы его защитить. Остаться в Париже с Мэттом. Он чувствовал, как сердце гулко бьется в груди и слегка подрагивает грудная клетка. — Я мог бы учиться, — с сомнением сказал он, — а всем этим заниматься по вечерам. Если получится, я все брошу, конечно, но пока было бы... — Нет, — резко прервал его Мэтт. — Так не пойдет. Какое-то время в комнате вместе с сигаретным дымом висела напряженная тишина. Мартин сбросил с колен подушку и хотел было сказать об обязанностях и необходимостях, когда Мэтт вдруг спросил: — Хочешь тайну? — Конечно, — осторожно сказал Мартин. Мэтт отложил сигарету на блюдце, служившее им пепельницей. Склонив голову к груди, он покопался в своих многочисленных амулетах и извлек круглый серебряный медальон на цепочке. — Это все, что мне осталось от мамы. Он открыл медальон и достал истрепанную бумажку, обрывок тетрадного листа. Развернул его и протянул Мартину. На нем мелким, нервным почерком было написано всего одно слово. Мартин держал в пальцах эту хрупкую реликвию и не знал, что сказать. — А что с ней?.. — начал он, но Мэтт прервал его. — Ничего не говори. И никому никогда не говори об этом. Только тебе. Показываю только тебе, ясно? Мартин кивнул. Мэтт захлопнул медальон, развернулся и сел на кровати по-турецки, опустив голову на руки. — Понимаешь, Март, — глаза Мэтта лихорадочно блестели, он казался предельно возбужденным и при этом серьезным — странное, нетипичное для него состояние, — я не хочу заниматься маленьким хобби в обеденные перерывы. Я хочу сделать все как следует. Хочу, чтоб моя жизнь была моей жизнью каждую секунду, а не вот это вот все. Хочу не придумывать искусство, хочу быть искусством, понимаешь? Хочу быть сраной поэзией. По-моему, это единственный доступный человеку вид магии, существующий, реальный. Поэтому я не могу позволить себе компромиссы, и ты... Я пойму, если ты не захочешь рискнуть. Но мы тогда не сработаемся, понимаешь? Если ты не хочешь... Но Мартин хотел. Картины обыкновенного будущего, еще недавно представлявшиеся ему терпимыми, нормальными, теперь, когда он увидел альтернативу, — когда альтернатива сидела перед ним на кровати, дергая себя за волосы, — казались тошнотоворными. От всего происходящего у Мартина кружилась голова, но отказать Мэтту он не мог. Это казалось невозможным, как нарушение основополагающих законов вселенной. — Ладно, — сказал он. — Раз такие дела, нам нужен общий концепт. Все, что будем делать — в одну историю и одну эстетику. Есть в этом хвост мыши. — Чего? — дернул темными бровями Мэтт. — А, ты же не знаешь, — Мартин кашлянул. Он редко курил, и дым все еще обжигал его небо, просмаливая и без того шелестящий голос. — Хвост мыши. Я так называю... какой-то зачаток идеи, картинку, в которой как-будто есть потенциальность. Как будто видишь хвост мыши, скрывающейся в норе, и хочешь рассмотреть ее полностью. — А, — Мэтт расслабился, повеселел, — да. Я чувствую хвост мыши. В себе. И в тебе. Мы скопище хвостов. — Осталось выяснить, есть там мышь или это просто сучок. — Сучком, — хохотнул Мэтт, — ты определенно иногда бываешь. — Обожаю твой детсадовский юмор, — холодно проговорил Мартин, приподняв брови. — Обожаю, когда ты перестаешь быть вежливым и начинаешь хамить. * * * В ту ночь они не спали. Настольная лампа мягко освещала комнату, отбрасывая на пол четкий полукруг света. Опять начался дождь, и в открытое окно тянуло мокрым летом — нежный озонный аромат смешивался с тяжелым, густым запахом сырого асфальта и влажной листвы. Они курили, кутаясь в одеяла, разогревали в чайнике вино, рифмовали все подряд — и Мэтт, взяв гитару, превращал эту недопоэзию в песни, до тех пор пока соседка снизу не стала кричать в окно, что вызовет полицию. Прерванный на середине шутки, Мэтт, мгновенно вспыхнув, вскочил, метнулся к окну и, перегнувшись через подоконник — лязгнуло задетое плечом окно — выкрикнул: — Va te faire foutre! Соседка разразилась потоком брани. Мэтт обернулся со слегка растерянным выражением лица, а потом виновато улыбнулся. — Ну... Собирайся, Март. Похоже, мы идем гулять. Мартин едва не поперхнулся салатом, который решил съесть посреди ночи. — Зачем? — Затем, что эта сука уже вызывает мусоров, готов поклясться. А мне нельзя встречаться с мусорами, — он уже заметался по комнате, утепляясь, но не прекратил улыбаться — нежно, мечтательно. — Скорей, скорей, Март. Салат свой тоже бери. И бутылку. Пару кварталов они бежали вниз по пустынным улицам, а когда поняли, что никто не собирается за ними гнаться, пошли ровным шагом. Было холодно и влажно, кафе, многолюдные по вечерам, казались заброшенными, окутанными тайной. Черный ветер нес по тротуару белый пластиковый стаканчик. Было время перед рассветом, час быка. Мартин накинул капюшон байки и глубоко вдохнул какой-то новый, незнакомый воздух — а может, новым и незнакомым был он сам? Мэтт, упакованный в плотный черный хлопок, взял его за руку, и на секунду Мартину показалось, что это странно, неловко, но он отбросил эту мысль, а Мэтт тем временем уже увлекал его куда-то в переулки: — Покажу тебе одно интересное место, раз уж мы здесь. Идя сквозь замерший, продрогший Париж, Мартин почувствовал всю насыщенность, таинственность и странность момента. Время показалось ему иглой, скользящей по пластинке, и прямо под этой иглой была ночь, пустынность узкой улицы, клубящееся небо, тонущий в шелесте деревьев голос. Похожее чувство испытываешь, когда смотришь документальные фильмы о людях прошлого: видишь все незначительные и неповторимые детали ушедшей жизни и осознаешь, как за кадром неслышно поворачивается планета, превращая этот рутинный для его участников момент в миф. С той небольшой поправкой, что это время — твое. * * * Когда, уже при холодном свете утра, Мэтт, замерзший и усталый, замотавшись в одеяла, уснул, Мартин взял телефон и вышел в ванную, тихо прикрыв за собой дверь. Разговор с бабушкой был сущим кошмаром. После шокированной паузы последовала гневная отповедь. Наконец бабушка перешла к козырям, припрятанным у нее в рукаве: — Я перестану посылать тебе деньги, — сказала она холодно. Мартин был к этому готов. В последнее время некоторые из его рисунков стали продаваться — посредством загадочных мэттовских друзей — туристам, принося очень небольшие, но достаточные в их нынешнем положении деньги. К тому же Мэтт хорошо зарабатывал гитарой. Они не пропадут. — Ты понимаешь, что ты несовершеннолетний? — спросила бабушка. — Я могу объявить тебя в розыск. Надеюсь, тебе понравится, когда тебя привезет домой какой-нибудь интерпол. — Ты этого не сделаешь... — похолодел Мартин. — Ба, это же я... На несколько мгновений в трубке воцарилось шелестящее молчание. — Я думала, ты умнее, — горько бросила бабушка. Явственное разочарование, сквозившее в ее голосе, было болезненнее всего. Затем разговор прервался. Мартин еще какое-то время сидел на холодном кафеле, у порыжевшей от времени шторки в разноцветные пузыри, и смотрел в одну точку невидящим взглядом. Когда точка приняла очертания сливной трубы, он тяжело поднялся и вошел в комнату. Мэтт спал на животе, сбросив с кровати руку, темные волосы ложились на лицо кружевной сеткой. Черты были непривычно расслаблены, веки потемнели от усталости. Черная байка сбилась, деформировав линию плеч в невнятный горный рельеф. Мартин присел рядом. Обвел взглядом маленькую захламленную комнату: измазанный вином чайник, грязная посуда, контейнеры с недоеденной едой. У его ног валялся смятый плед, на стуле лежала гитара. Мартин почему-то не ощущал ни страха, ни привычной тревожной взвинченности, только опустошение. Он чувствовал себя самозванцем в этом новом для него мире приключений и бесстрашия, но почему-то никто не торопился выгнать его за порог с позором. Наоборот, ему предложили здесь гражданство. Он понятия не имел, чем заслужил это, но надо было быть последним трусом, чтобы отказаться. Аккуратно подтолкнув Мэтта плечом — тот что-то невнятно пробормотал и перевернулся на спину — он лег рядом и накрыл их обоих пледом.