Начать жизнь заново

Мне отвечают почти сразу – Дашка. Её зрачки расширяются, и сестра непослушными пальцами полностью открывает дверь, чтобы дать мне войти. - А ты здорово повзрослела, - не знаю почему, но слова даются на удивление легко. – И вообще, что за беспредел? Уже Тёмка женится, а ты всё ещё не замужем. Я даже искренне улыбаюсь. Она же вместо ответа кидается обнимать, крепко зажимая в объятиях. Теперь мы с ней почти одного роста, я чуть выше – это замечаю только сейчас, когда обнимаю в ответ, щекой чувствуя солёные капли. Плачет. Но так по-тихому, беззвучно. - Эй-эй, задушишь, - полушутя отстраняю. И правда плачет. На щеках, как и на ресницах, поблескивают влажные дорожки. Осторожно вытираю их большими пальцами, слыша шепот: - Мишка, ты тоже такой взрослый… красивый стал, зараза. Тихо смеюсь. Она всё такая же. - Эй, ну не плачь, весь марафет испортишь. В порыве чувств встряхивает головой, уже громко зовя: - Мам, пап… - голос дрогнул, - Мишка вернулся. Сердце делает кульбит, на секунду уйдя куда-то вниз и невероятным образом возвращаясь на место. Ч-чёрт, как же оно громко сейчас стучит. Кажется, проходит вечность, прежде чем в коридор заглядывает мать. В руке тряпка – наверное, мыла посуду. И сложно, и легко поверить в то, что происходит сейчас. А может, всё мое прошлое было простым сном? Неплохо бы, если бы настоящая правда была именно такой, но это невозможно. Слишком много боли, слишком много пережитого, даже для такого длинного, затяжного сновидения. Но я и не жалею. Если бы всё происходящее было сном, то и Ваня, и Юльча с братьями существовали бы только в моём выдуманном мире… Нет, я действительно не жалею. Похоже, Тёма, если и обещал устроить нам встречу, то не сейчас. Тем лучше. - Миша, сынок… - она, словно не веря, подходит ко мне, касаясь лица нежными, ласковыми ладонями. Моя любимая мама. Немного истеричная, немного нервная, ответственная, строгая, сентиментальная, как все женщины. Каким же я был дураком, что не хотел вас видеть. Сглатываю комок в горле. Мы так долго не виделись. Я и не думал, что чувство потери на самом деле такое сильное. Трусь щекой о ладонь. Мам, видишь, какой я теперь. Я вырос, стал выше и сильнее, и теперь смотрю на тебя сверху. Я давно начал бриться и живу самостоятельно. Я ещё не мужчина, но точно уже не мальчик, цепляющийся за твою юбку. Мы будто незнакомые, и теперь нам придётся узнавать друг друга заново. Мам, я правда скучал… Только не отталкивай меня, прошу. Оказывается, очень сложно вот так, самому идти по дороге жизни, ни на кого не надеясь, ни к кому не привязываясь. Мне стала понятна эта простая истина только тогда, когда исчез тот единственный, в кого я на самом деле умудрился влюбиться. Ты же родная мне, самая-самая родная, поэтому ты должна понять. Не по словам, нет, по одному взгляду таких же, как у тебя, глаз. Не сдержав эмоций, всхлипывает, жадно вглядываясь в моё лицо. Мам, ты, оказывается, такая хрупкая… Поднимая глаза, вижу застывшего у дверей отца. Он, как всегда, небритый, сонный, с газетой в руке. Второй опирается на проем, а на губах лёгкая, чуть насмешливая улыбка. Он всегда такой. - Я дома, пап, - просто не могу не улыбаться в ответ. До безумия хочется смеяться, хотя от волнения у меня дрожат пальцы. В тишине замираем, будто примеряемся друг к другу, наблюдаем, изучаем. Мой взгляд снова перемещается на маму. Сколько ей уже? Я никогда не любил считать, сколько же ей лет, решая, что пусть для меня это останется загадкой. Поэтому сейчас остаётся только догадываться. Кажется, уже сорок четыре, а отцу, который на четыре с половиной года старше, сорок восемь. Но они почти не постарели. Только у матери в уголках глаз залегли небольшие морщинки, а на лбу беспокойная складка. Сколько же бессонных ночей ты провела, беспокоясь за своего непутёвого сына? Сколько выплакала слёз? Сколько растратила нервов? Так тяжело сейчас, но в то же время так легко. Секунда, и я сам подаюсь навстречу, обнимая самую родную в мире женщину, кладя голову ей на плечо и кусая до крови губы. Противно защипали уголки глаз. Спасибо. Я правда благодарен за то, что вы у меня есть… Не знаю, сколько мы так простояли, но чувствовал, как капля за каплей, песчинка за песчинкой испаряется из души боль. И совершенно неожиданно мир как-то стал восприниматься иначе - что-то показалось жестоким, что-то - бессмысленным, а что-то - таким важным, но бездарно необратимо упущенным. Чтобы понять это, требовалось всего-то посмотреть под другим углом. Сегодня, именно сейчас, вскрылись те ноющие раны, которые по ночам не давали спать. А внутри постепенно рассеялась темнота, которую я до этого, будто не замечая, старался обходить стороной. Странно. Непривычно. Необычно. Но так спокойно и тепло. Лишь бы это чувство никогда не исчезало. Полностью расслабившись в тёплых объятиях, я мягко отстранился. Дашка тихо всхлипывала, как-то беспомощно скрестив руки на груди, мать тоже едва сдерживалась, а отец будто всем своим видом выражал поддержку. Господи, за что ты послал мне таких людей? Что настолько хорошего я совершил в прошлой жизни, чтобы в этой заслужить такое? Чтобы понять и принять, нужны время и терпение, нужны чувства и люди, которые помогут всё понять. И остаётся загадкой, как же они смогли не оттолкнуть, самолично, первыми посмотреть с другой стороны, пусть и не сразу. Хрупкую атмосферу нарушил телефонный звонок. Даша поспешно вытащила смартфон из кармана узких обтягивающих джинсов, а я только сейчас понял, что до сих пор не разут. - Да… Нет, извини, я не смогу, - тонкая линия чувственных губ изгибается в улыбке, - тут брат домой вернулся… Ага, пока. Этот разговор - словно передышка, необходимая всем, чтобы избавиться от внутреннего напряжения. Мать отходит подальше, полностью разрывая физический контакт, внезапно что-то вспоминает и всплескивает руками: - Ох, с вами совсем забыла, у меня же там блинчики подгорают. Быстро убегает обратно на кухню, окликая сестру, чтобы она помогла. Та послушно последовала за ней, оставляя нас с отцом наедине. Подолгу смотрим друг другу в глаза, будто проверяя, кто же сильнее, и синхронно отводим взгляды в сторону. И почему-то совершенно не было неловкости. Сколько я себя помню, мне всегда казалось, что спокойный молчаливый отец знает абсолютно всё обо всём. Я не помню ни одного случая, чтобы он злился или повышал голос, нервничал или грубил. Единственное, что можно было сказать точно, - это то, что он трудоголик и, как склонные к полигамии* люди, считает работу чуть ли ни второй женой. С одной стороны смешно, с другой – немного обидно, ведь из-за этого у него редко когда находилось время для нашего воспитания. Но какой есть, такой есть, не мне его судить. Разуваюсь и пожимаю приветственно протянутую руку. В голову неожиданно приходит одна мысль: - Скажи, а ты знаком с, э-э-э… Владимиром Григорьевичем? Как-то непривычно называть старика по имени-отчеству. Я даже, когда преподавал в школе, непедагогично называл его как обычно. - Да, - не отпирается. Я хмыкаю - теперь ясно, откуда растут ноги. Мне даже неудивительно – куда ни посмотри, везде мелькает его тень, в политики подался бы, что ли. Но сейчас становится понятно, как Даше удалось убедить родителей не подавать заявление о пропаже и через кого Тёма смог достать мой номер. Возможно, старик приложил руку и к тому, чтобы убедить мать, что всё не так плохо. А у отца на лице понимающая усмешка: - Ты всегда был догадливым, - да уж, и моментами это не шло мне на пользу. – Пойдём, нужно ещё избавить наших дам от перспективы потолстеть на пару килограммов. Вот это самое «наших» так греет, что я не сдерживаю широкой улыбки: - Угу, очень благородное дело. Сейчас только разденусь, и приступим к началу спасательной операции. Джентльмен, блин. Иногда мне кажется, что это у него, а не у матери французские корни. Через пять минут мы всей семьёй сидели на кухне. Помещение такое же, каким мне запомнилось: большое и просторное - поэтому стол, за которым сидели мы с отцом, совершенно не мешал бурной деятельности женской половины квартиры. Они вдвоём что-то мыли, резали и жарили одновременно. Я давно отвык от такого и, подперев рукой щёку, только гадал, как возможно делать столько дел сразу. Перед нами поставили тарелку с творожными блинчиками и сметаной, пригласительно махнув рукой. Сначала разговор ни в какую не складывался – столько лет порознь не прошли бесследно. Какие-то темы мы старались избегать, какие-то не хотелось даже затрагивать, но постепенно как-то незаметно углы и шероховатости начали сглаживаться, создавая ощущение, что всё идёт именно так, как надо. - Что Вам про меня рассказывали? – стало любопытно. - В основном, - ответила за всех Даша, - нам присылали информацию по почте – какие-то данные, что жив-здоров, учится хорошо, завёл друзей. Изредка фотографии зданий, собак, людей. Была парочка твоих. Несколько фотографий дома, в котором ты живёшь. Я тогда ещё в университете училась – Владимир Григорьевич каждые выходные что-то скидывал. - Ясно, - задумчиво киваю. – А насчёт дома что? - Мы только примерно знали, где он находится, но были точно уверены, что это твой, - пожал плечами отец. Он подул на горячий кофе, а я невольно бросил взгляд в окно. Во дворе, засунув руки в карманы, к машине прислонился Ваня. Смотрю на часы, тихо ругаясь, – начало восьмого. Он же меня почти третий час ждёт. - Я сейчас, - встаю из-за стола, быстро уходя в коридор. Там обуваю отцовские шлёпки и спускаюсь вниз. Выходя на улицу, окликаю друга: - Вань, пойдём со мной. Отталкивается от авто и послушно шагает следом. Он какой-то задумчивый – взгляд вроде бы нормальный, но чуть затуманенный. - Вань, «Земля, приём», - пытаюсь обратить на себя внимание. - Ага, - наконец «возвращается», смотря на меня. Как мне кажется, осматривая даже слишком внимательно, как будто просвечивает сканером или рентген-лучом. Удивлённо приподнимает брови. – Ну нифига себе. - Ты о чём? – не понимаю, оборачиваясь. Жаль, но лифта нет, поэтому приходится подниматься пешком. - Знаешь, если бы я знал, что это так изменит тебя, силком бы затащил сюда ещё тогда, когда один долбанный эгоист укатил на шашлыки к аборигенам. Фыркаю, всё-таки уточняя: - И как же я изменился? - Ты светишься. Мы практически у дверей, и, крутанувшись, наглядно показываю, что не подрабатываю фонарём на полставки. Друг закатывает глаза: - Ты знаешь, о чём я, к тому же ты смеешься и шутишь, а выражение лица у тебя сейчас совершенно мальчишеское. И мне кажется… ты счастлив. Последняя фраза самая тихая, будто блондин не уверен, стоило ли её произносить. Я же спокойно улыбаюсь, прямо глядя ему в глаза. Мне давно понятно, что нет смысла врать самому себе. - Ты совершенно прав. И приглашаю его внутрь. Этот месяц принёс с собой многое: боль, разочарование и даже мерзкий липкий страх, но вместе с тем радость, счастье и надежду. Надежду на многое – на то, что можно жить без оглядки, самому построить своё будущее, исправить допущенные ошибки. Стеклянными осколками рухнула последняя стена, и я с удивлением прислушиваюсь к размеренному, чуть ускоренному в такие моменты биению сердца. Живого. Словно оно ожило, позволив не просто существовать, а и жить, чувствовать не только боль. Я больше не ощущаю себя посторонним наблюдателем, безучастной к событиям куклой. Другое дело Женя. Эти «прошлые» словно в разных измерениях – ничего не забыть, однако и воспринимаются они по-разному. Иногда самому невозможно понять нахлынувшую гамму чувств. - Разувайся и проходи. Я на кухне, - ухожу обратно. Домочадцы о чём-то тихо переговариваются, замолкая, когда мы входим, а подошедший друг представляется: - Здравствуйте, насколько я понимаю, вы родственники Миши. Приятно познакомиться. - А Вы, молодой человек… - интересуется мать. - …Ваня. Мой лучший друг, - поспешно заканчиваю я. - Не бойфренд, - добавляет Ванька. - Понятно, - в её голосе мелькнул какой-то оттенок сожаления. Вот так в разговор втянули даже друга, заставив продегустировать все приготовленные блюда. А тот искренне улыбался, совершенно очаровав мать и сестру. - Останетесь на ночь? – спрашивает Дашка, когда мы поднимаемся. Незаметно для других жестами показываю, что он может остаться, а я пойду. Парень отрицательно качает головой. Отвечаю: - Нет, мы пойдём. - Куда это, на ночь глядя? – удивлённо спрашивает отец, поднимая взгляд от газеты. - Походим по городу, если что, у Тёмы там мальчишник. Заглянем к ним на огонёк, - я уже обулся и открываю двери. И хочется, и нет покидать эту квартиру. Но теперь я точно уверен, что в любое время могу сюда вернуться. У нашей семьи всегда были крепкие кровные узы. Прощаемся и уходим. На улице темно и прохладно. Ветер освежает, и я блаженно потягиваюсь. Достаю из кармана сигареты, протягивая одну блондину. После его отрицательного кивка затягиваюсь сам. - Почему ты не остался? Мы стоим совсем рядом, а едкий дым его ничуть не беспокоит. - Не хотел стеснять. - Тебе уже говорили, что врать ты не умеешь? – хмыкает. - Конечно, каждый день, - пропускаю порцию никотина через лёгкие, выдыхая дым куда-то вверх. – Но я же упрямый, так что учусь. Смотрю вверх. Такое ощущение, что это какой-то профессиональный художник небрежным движением разбросал по тёмному полотну мириады звёзд. Какие-то сияли ярче, какие-то - тусклее, создавая неповторимый в своей оригинальности витиеватый узор. Никогда не перестану восхищаться ночным небом. - Патологическая честность не лечится. Так как? Его невозможно сбить с толку. Вздыхаю, крутя сигарету в пальцах. - Это всё слишком быстро для меня. А заночевать в своей детской комнате… Лучше не надо. Я, кстати, предлагал тебе остаться. - И оставить тебя одного? – скептически хмыкает, тут же переводя тему. – Наши вещи и картина в багажнике. Куда-то пойдём? Задумываюсь. - Пойдём к школе. Посмотришь, где я учился. Согласно кивает головой, и мы неторопливо идём в ту сторону. Там недалеко, и я всю дорогу курю, выбрасывая фильтры куда-то в кусты. Фонарей было мало, но дорогу хорошо освещает свет из окон. Вот уже показалось попорченное временем здание. В темноте это не так заметно, но разница чувствуется. Мы заходим за школу – на спортивную площадку, где возле футбольного поля размещены скамейки. Надеюсь, они там стоят до сих пор. Да, я не ошибся, лавки нашлись на том же месте. Удивительно, что местная «шпана» ещё не разнесла их вдребезги. Одна подобная компания, кстати, выпивала недалеко на колёсах. Оттуда постоянно слышался пьяный смех. Помню, как сам был таким же. Ещё и гордился, мол, я классный и крутой. А сейчас с высоты моего двадцати одного даже смешно. И для кого тут, спрашивается, корчить из себя героя? Мы тихо садимся, и Ваня всё-таки берёт настойчиво протянутую сигарету с наигранно мученическим выражением лица. Ну, а что ещё делать, не к малолеткам присоединяться же? Наверное, мысли насчёт «присоединиться» пришли в голову не только мне. Не знаю, как они нас заметили, но через десять минут все «граждане пьянствующие» подошли к нам. Пятеро парней и две девчонки. Класс десятый-одиннадцатый - не больше. Выглядят не только пьяными, но и до тошноты обкуренными травкой. Настоящая гадость. - Чё вы тут сидите, как два гомика, - пошатнувшийся парень, кажется, был единственным, у кого не заплетался язык. Ваня весело фыркнул – ну, понятно, ему-то весело. Шанс, блин, на миллион – оскорблением констатировать факт. С такой удачей только в казино играть. - А ты что-то имеешь против? – спокойно интересуюсь. - Так вы, уёбки, реально пидоры?! – а сколько удивления в голосе. От неожиданности я даже не успел закрыться от удара и чуть не упал с лавки. Мы с другом синхронно вскочили, встав спина к спине. - Жить будешь? – спросил Ваня, а потом, наблюдая как пятеро берут нас в кольцо, досадно выругался. - Долбаные, бля, гомофобы. - Обдолбанные, - поправляю, сплёвывая кровь. Осторожно трогаю пострадавшие губу и нижнюю челюсть – почему-то все противники целятся именно туда. Я давно не участвовал в уличных драках. Конечно, это подростки, но они не настолько нетрезвые, чтобы вяло реагировать. Как говорится, пьяному и море по колено. Уворачиваюсь от следующего удара, опрокидывая лавку. Кажется, в этом городе за мной ходит упёртая черная кошка. Полигамия (polygamy)* - множественный брак, предполагающий более одного партнера противоположного пола. Полигамия может быть либо полиандрией (многомужество), либо полигинией (многоженство).