***
Широта живёт в небольшом доме на невысоком этаже, с балкона которого с трудом проглядывались здания, кроме тех, что находились напротив. Конечно, можно было разглядеть среди утреннего тумана неяркие очертания башен сотовой связи и небоскребов вдали, будто раскиданных по всей территории города. В его районе не было так шумно, как обычно бывает возле лихтовского отеля, поэтому ему, наверное, здесь и нравилось. Тишина и пронизанный утренней прохладой воздух. Что может быть лучше? Дверь позади скрипит и являет за собой заспанного Широту, что каждое воскресенье начал, как по будильнику, вставать ни свет ни заря, лишь бы не заставлять одного пианиста ждать на холоде. Махиру зябко ежится и поправляет растянутую ночную футболку на себе. Он не сразу здоровается, какое-то время осоловело оглядывает окружение и только потом, выдыхая клубы пара, изрекает: — Доброе утро. Лихт, как обычно, игнорирует его проявление вежливости и терпеливо ждёт, когда Широта соизволит подойти к перилам и встать рядом. — Вы сегодня раньше обычного, — стараясь поддержать разговор, неловко бормочет Широта и чешет щеку указательным пальцем. Смотрит влюбленными глазами и не скрывает этого, потому что Лихт всегда был проницательным. Выглядит поверхностно недогадливым, но Махиру знает — эти сапфировые глаза всегда видят насквозь. Он неуверенно идет к Лихту, молча ожидающему чего-то. «Вопроса» — догадывается Широта и опирается о перила спиной, позволяя себе в открытую разглядывать профиль задумчиво смотрящего куда-то вдаль Тодороки. Взгляд у Лихта, отмечает Махиру, очень мрачный. Всегда таковым был. С самой их первой встречи, когда Широта по глупости, не думая, свернул за Лихтом в переулок. Порой он вновь хочет оказаться к его лицу так же близко, как тогда. Но он знает, что это невозможно. Лихта никогда не интересовал Махиру — весь интерес пианиста вертелся вокруг своего слуги. Они — как Луна и Земля. Он — Луна, а Лихт — Земля. Махиру постоянно крутится вокруг Лихта, но тщетно. Потому что Земля крутится вокруг Солнца — яркого, неповторимого, притягательного. А он ничто по сравнению с Солнцем — так, простой шарик, способный лишь отражать его свет. — Вы что-то хотите сказать мне? — мягко начинает Махиру и кладет на ладонь Лихта свою руку. Заглядывает ему в глаза и вздрагивает от обдавшей его тоски, исходящей от взгляда напротив. Лихт бы сказал, что в его глазах больше безразличия, чем тоски, потому что с каких-то пор ему уже, в принципе, стало плевать абсолютно на все. — Любви нет, — бормочет пианист на грани слышимости и Широте приходится наклониться ближе, чтобы разобрать чужие слова. Затем, расслышав, Махиру в недоумении хлопает ресницами, непонятливо вперившись в Лихта взглядом. — Почему нет? Тогда что же, по-Вашему, я к Вам испытываю? — ощутив прилившее к себе раздражение, вздергивает брови Махиру и кладет руки на бок. — Симпатию? — неуверенно предполагает Лихт, а затем смолкает, задавленный укоряющим огнем в глазах Широты. — Была бы симпатия, я бы не стоял здесь сейчас, — хмыкает он. — Вам бы признаться Хайду и дело с концом. — Мы об этом каждый раз говорить будем? Я не могу. Это бессмысленно, — будто скопировав раздраженный тон Махиру, бурчит Лихт и отворачивается, принявшись разглядывать что угодно, но не человека за своей спиной. — Если Вы не хотели говорить об этом, то не приходили бы сюда каждое воскресенье, — хитро замечает Махиру. Лихт фыркает. — И вообще, что за пессимистичный настрой? Почему это Вы не можете признаться? Я же Вам признался, — Широта ободряюще колет Лихта локтем в бок, а потом отходит, чтобы подхватить с дивана в гостиной плед. Он неспешно накидывает его на свои плечи и, не дожидаясь позволения, подходит ближе и накидывает предмет на плечи своего угрюмого собеседника. — Да, признался. И я тебя отшил, — Тодороки ведет плечами, ощущая свалившуюся на плечи тяжесть, но не стремиться сбросить плед. — Просто, — Лихт, кажется, хочет что-то сказать, но потом замолкает, вздыхая. — Может, просто постоим молча? — предлагает Тодороки и увереннее двигается вглубь пледа, соприкоснувшись плечами с Широтой. Махиру реагирует довольной улыбкой и кивком, руками опираясь о перила. Убедительно добавляет: «Тем не менее, после признания мне стало легче» — и замолкает, поддавшись чарующей атмосфере раннего утра. Вокруг, казалось бы, весь мир замер. Ни людей, ни машин — вообще никого. Словно по их повиновению все люди вмиг испарились, устремившись клубами пара ввысь. Несмотря на раннюю весну ощущения холода у Махиру не было. Конечно и Лихт его никак не согревал — он был холоднее любого мертвеца, видно, слишком долго ждал его и весь замёрз. Широта гадает, настолько же холодное ли у Лихта сердце, как и его загробно ледяные руки. Лихт тоже не испытывал дискомфорта в компании Широты. В конце концов, он сам успел свыкнуться с мыслью, что всегда рядом Махиру — по уши влюбленный, готовый охотно дать Лихту поплакаться в свою жилетку. Тодороки чувствует себя последней мразью, раз приходит к нему чтобы разделить с кем-то чувство безответной любви. Порой ему хочется полюбить Махиру так же сильно, или даже просто так начать встречаться с ним, но он знает, что это уже будет свинством — встречаться с тем, кого не любишь. Неправильно это как-то. Лучше бы он просто полюбил его, потому что Широту много за что можно было любить. У Махиру волосы торчат в разные стороны, чем они напоминают растрёпанный воробьиный пух, глаза у него карие — Лихту они напоминают костер, бревна в котором потрескивали, сжигаемые языками пламени. Лихту всегда нравилась его ничем не примечательная одежда или яркая рыжая школьная форма, подчеркивающая жар огня в глазах. У Широты очаровательная теплая улыбка, такая, что хочется протянуть руки и погреться в ее свете, а в его заразительном смехе пианист слышал шепот ветра и отзвон мириада колокольчиков. Тем не менее, изменить свои чувства он не мог. Махиру был отличным человеком, но стать кем-то большим для него он вряд ли смог бы, потому что его интерес и впрямь крутился не вокруг Махиру.***
«Скорее всего, так все и останется на веки вечные» — думают они оба, греясь под пледом в стужее утро. Луна продолжит крутиться вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца. Махиру не сможет разлюбить Лихта, а Лихт не сможет отречься от чувств к Солнцу. Их сервампам дела до этого не будет — они существа измученные собственным бессмертием и замечать чужие чувства уже далеко не их приоритет. Им предпочтительнее носить на глазах повязки, а в ушах — беруши, потому что обжигаться никто из них больше не хочет. А холодный балкон спального района всегда будет ждать одного-единственного посетителя. Летом, осенью, даже зимой — Лихт все равно будет приходить, пускай и знает, что это жестоко. Не только по отношению к Махиру, к ним обоим.