Спустя четыре года
— Я не хочу в садик, — девочка демонстративно отвернулась от матери, с силой скинув на пол жёлтые сапожки, чтобы показать всё своё негодование. В руках у малышки была фигурка, обёрнутая чёрной тканью. Новенькая игрушка, купленная на анонимно отправленные деньги. — Хана-ччи, надо, — Янаги легонько тянет к себе дочь за куртку, застёгивая первую пуговицу. Ей наверное не хватило бы слов, чтобы описать всю нежность, что она испытывала смотря на ребёнка. Вся её жизнь теперь крутиться вокруг слишком взрослой малышки, как бы противоречиво это не звучало, и ей это определённо по душе. Об отце они тактично не говорят — мама не поднимала эту болезненную для обоих тему, а дочь и не спрашивала. — Мам, они не хотят со мной играть, — девочка вырвалась из слабой хватки матери, чуть не выронив из рук фигурку. В платьице и наполовину застёгнутой красной куртке, Хана выглядела до ужаса серьёзной. Нахмуренные брови и взгляд исподлобья, тоненькие губы, сжатые в полоску. Маленький серьёзный комочек. — Ты для них просто маленькая. — А мне кажется, всё потому что у меня нет причуды, — Хана отошла назад на пару шагов, расстёгивая куртку в знак очередного протеста. Фигурку она аккуратно положила на тумбу. Из-под ткани показалась пластмассовая нога в чёрном ботинке. — Я ведь говорила, — женщина устало потёрла переносицу, прикрыв глаза. Пора уже бросать ночные смены, не железная ведь, — Тебе же только три года, а причуда появляется в четыре. Так что, никакая ты не «лишняя», как говорят твои подружки, просто ты ещё маленькая, — Янаги легонько потрепала макушку дочери. Густые и непослушные короткие волосы взъерошились ещё сильнее. Она так похожа на своего отца. Как бы не хотелось не сравнивать, но очевидное глупо отрицать. — Хорошо, буду ждать когда появится причуда, — после этих слов, Хана осела на пол в ожидании. — Хана-ччи, это не повод не идти в детский сад, — Янаги приподняла дочь с пола. Пальцы быстро застегнули ряд пуговиц, после этого, так же быстро натянули на голову Хане утеплённую кепку с медвежьими ушками. Сапоги дочка, хоть и с неохотой, надела сама, при выходе чуть не позабыв взять свою фигурку. Передвигались они всегда пешком, ибо до садика и офиса было рукой подать. Местом её работы была автобусная фирма, в которой она занимала должность диспетчера. В городе Футю, где сейчас Янаги проживала с дочерью, было практически нереально найти работу по полученной специальности. Диплом так и пылился где-то среди документов, никому не нужный. Но жаловаться было не на что. Главное — работа в этой глуши есть, а то пришлось бы устраиваться в Токио. Пока Янаги неспеша шла на работу, Хана уже закончила завтрак в детском саду, собираясь поиграть с принесённой фигуркой. Но какой день без очередной радости. Опять у кого-то появилась причуда, опять вокруг кого-то собрались воспитатели. Как же обидно быть самой младшей в группе. Ладно, хоть фигурка с собой. Только вот, вид этой фигурки всех немного пугал. Среди бесчисленных фигурок Всемогущего, статуэтка Алого Бунтаря знатно выделялась. Тем более у девочки. Вон, с фигурками только мальчики ходят. Девочки предпочитают куклы. Фигурок супергероинь особо в продаже не появлялось. А даже если и были, то какой здравомыслящий родитель даст своему чаду фигурку Полночи? — Хана-чан, — белокурая девочка бежит к сверстнице, которая резвилась с мальчиками на татами, в зоне отдыха. У кого-то нашлась фигурка Старателя и какого-то неизвестного героя в костюме байкера. Между героями происходила стычка, сопровождаемая стуком пластика. — Асу-ччи, тебе чего? — Алый Бунтарь с характерным звуком валит пластикового Старателя на татами. В то же время, хозяин фигурки байкера пытается починить ногу героя, которая пострадала в результате столкновения с полом. — У меня появилась причуда! — белокурая восторженно топала на месте, пытаясь обратить на себя внимание. — А вот у меня еще нет, — сосредоточенно возвращая ногу байкера на место, произнёс синеволосый мальчик. От усердия он даже высунул язык. — Киёши-ччи, а тебе сколько? — уже обращаясь к черноволосому, Хана оставила свою фигурку другому мальчику. Сама же устроилась перед Киёши, помогая другу починить ногу. В четыре руки починка шла намного быстрее. — Через неделю будет четыре, — не без гордости произнёс мальчик, — Дедушка говорит, что у меня будет такая же причуда, как у папы. Белокурая Асука, игнорируемая сверстниками, развернулась и с расшатанной гордостью ушла к своим подружкам. Вот ещё, на неё не обратили внимание. Ничего, Риса-чан и Кари-чан точно обрадуются вместе с ней. Но то, что её не признали самые младшие в группе, беспричудные сопляки, которым и четырёх лет не было, знатно раздражало её. Почему они постоянно сидят вместе, втроём, играют с фигурками странных героев? Асука не понимала. Сколько бы не пыталась подружиться с ними, всегда младшие либо уходили, либо не обращали внимание на девочку. Всё-таки они странные — Хана-чан, какая причуда у твоего героя? — мальчик с фигуркой Старателя поменялся с Ханой игрушками. Он вертел Алого Бунтаря в руках, стараясь как можно лучше разглядеть детали. Фигурка казалась ему чертовски крутой. Он даже хотел поменяться, но Хане Старатель особо не импонировал, поэтому она не согласилась. — Алый Бунтарь умеет укреплять свои волосы, — с кислой миной, девочка вертела в руках фигурку героя №2. Отвращения к нему она не испытывала, как можно подумать. Причина была банальна: Хана до дрожи боится огня. Нет, она не пережила пожар, не обжигалась о пламя. Это как животный страх, заложенный в мозг с рождения. Уже при виде маленьких искр, в голове щёлкает переключатель. «Защищайся» — твердит внутренний голос. Фигурка тихо падает на татами. Пальцы, будто ватные, разжались по команде внутреннего голоса. Пластиковые язычки огня в детской бурной фантазии Ханы превращались в огромные пожары, сжигающие гектары лесных массивов. Девочка опасливо смотрит по сторонам. Никто не заметил этой секундной слабости. Киёши ушёл к воспитателю, чтобы тот помог починить байкера, а Фуджи во всю играет с Алым Бунтарём. Но даже если бы они увидели, не было бы так страшно. А вот когда Усаги, старшая девочка в группе и главная задира, узнает, что Хану можно запугивать Старателем, то даже появление причуды не поможет. Как только она представит: рыжая Усаги, с фигуркой героя номер два в руках и с красным, как помидор, лицом, заливающимся от смеха, гонится за Ханой… Хуже зажжённой перед носом спички будет. Будто ничего не произошло, девочка вернула Старателя хозяину, а сама же принялась рассматривать фигурку Байкера. Киёши удалось достучаться до студента, проходившего у них практику в качестве младшего воспитателя. Парень нехотя отвлёкся от телефона и за пару быстрых движений вернул конечность пластмассового героя на место. Киёши был несказанно рад. Теперь он точно не будет швырять её на пол. — Все-таки, Старатель круче, — сделал вывод Киёши. Он состроил умную гримасу, смотревшуюся на лице трёхлетки нелепо и смешно. — А мне нравится и Старатель, и Алый Бунтарь, — Фуджи скучающе опустил подборок на ладонь. Обе фигурки ему быстро приелись, а к Байкеру тот даже не притронулся. Нелицензионная продукция не привлекала его. — А мне моя игрушка нравится, — Хана тихо шепчет себе под нос, — Он… Красивый. Мне нравятся его волосы, — она тут же робко краснеет, пряча фигурку за спину. — Почему же? — Фуджи непонимающе косится на Ямадзаки. — Просто… — девочка задумалась накручивая короткую прядку волос на палец, — Ну, мне нравятся мальчики с красными волосами, — Хана смущенно хихикнула. Интересно, что будет, когда Янаги узнает, что первой любовью дочери оказалась пластиковая фигурка Алого Бунтаря? — А если я покрашу волосы в красный, ты влюбишься в меня, Хана-чан? — восторженно спросил Киёши. Байкер оказался брошенным на татами, из-за чего пластиковая нога снова отвалилась. В ответ ему, Хана прошептала себе под нос неуверенное: «Не знаю». Киёши, конечно, был красивым и веселым, но детское сердце не до конца понимало чувства, испытываемые к нему. Детская любовь до жути наивна и невинна.***
— Хана-чан, съешь хоть кусочек, — Фуджи настойчиво пытался впихать девочке заветную сладость. — Мама не разрешает, — неуверенно глядя в внезапно интересный пол, произносит Хана. Во рту скопились слюни, а вкусовые рецепторы уже предчувствовали вкус молочного шоколада, что мягко плавится на языке. Ямадзаки громко сглотнула. — Тогда, — Фуджи раскрыл рот. Кусочек заветной сладости был крепко сжат меж двух пальцев, расположенный прямо над ртом. Фуджи будто поддразнивал Хану. В этот прекрасный летний день, Киёши в садике не появился. Недавно отметивший свое четырехлетие, он с нетерпением ожидал, когда же причуда пробудится. И, видимо, сегодня настал тот самый день Х. С утра зашёл его дедушка и говорил о чём-то с воспитательницей. Подслушавшие разговор, Хана и Фуджи разнились в мнениях. Первый услышал, что причиной отсутствия в садике его лучшего друга являлась причуда, а Хана утверждала, что это была простуда. — Подожди, — видимо, Ямадзаки сломалась. Нарушение маминого запрета казалось страшным преступлением, но если о нём никто не узнает… — Давай сюда, — с закрытыми глазами, она потянула ладошку, на которой сразу же оказалось две дольки шоколада, края которого подтаяли после тёплых рук Фуджи. — А ты боялась. Твоя мама ничего не узнает, — улыбнулся Фуджи. — А теперь я зову Миру-сенсея, — показалась белокурая макушка, — Кушать во время отдыха нельзя, — скрестив руки на груди, Асука стояла у выхода из зоны отдыха. За ней стояли её противные подружки из старшей группы, которым было по пять лет. После получения причуды, к маленькой Казаматрасу Асуке потянулись и старшие, и младшие. Став негласным лидером среди детишек их группы, белокурая принялась наводить свои порядки. Воспитатели лишь размахивали руками, отвечая непонятным для детей словосочетанием: «Естественный отбор» В ответ Фуджи и Хана ничего не сказали. Очередной блеф со стороны так доставшей одногруппницы. Только у них двоих, не считая Киёши, не проявилась причуда. И что же в этом такого? Им нет четырёх, почему отсутствие причуды должно волновать Асуку? Не на ком сорваться? Тогда пусть идёт к тем, у кого причуды послабее. Пусть срывается на своих подружках. Но только не на слабых и маленьких беспричудных сопляков, как они. Посверлив ещё немного взглядом, Асука ушла со своей бесполезной свитой, которых взяла с собой лишь из-за массивности, а не силы причуды. Фуджи вслед показал им язык, а Хана с недовольным лицом буравила их спины до того, как те совсем исчезли из её поля зрения. — Была бы у меня причуда, — мечтательно начал Фуджи, — Но если у мамы с папой они слабые, то у меня, наверное, тоже, — он сел на татами, по-турецки скрестив ноги, а в глазах читалась неземная скука. — Ничего, — Хана тоже присела на коленки, чтобы подол её платьица не задрался, — У тебя может быть совсем другая причуда. Например, у моей мамы родители были вообще беспричудные, — после этого, Хана заметно погрустнела. Мама свою причуду не особо жаловала из-за того, что родители с детства вбивали ей, что суперспособности бесполезны. Только вот бесполезным оказался аттестат о высшем образовании, о котором так грезили бабушка и дедушка Ханы. — Хочу навсегда остаться ребёнком, — на скучающем лице Фуджи дрогнула бровь. Все в его семье были потомственными врачами, что спасают жизни людей совершенно на другом поприще, нежели герои. Но глубоко в его душе теплилась уверенность в том, что ему достанется сильная причуда, что родители одобрят его выбор. Он не хочет всю жизнь смотреть на изуродованные тела безнадёжно больных пациентов, пересиливать себя, ведь уже восемь поколений, положив руку на сердце, каждый член его семьи повторяет клятву Гиппократа. Он хочет освободиться от оков врачебного долга семьи Шинохара, который, как проклятье, навис над ним. Но может ли что-то решать в этом мире маленький трёхлетний мальчик?***
— Это опять твоя Асука? — Янаги грубо берёт дочь за руку и тянет за собой по улице. Лицо её дочери в мелких царапинах, как и внутренняя сторона ладоней. Воспитатели вызвали Ямадзаки-старшую с работы по телефону. По взволнованному голосу Миру-сенсея было понятно, что с её дочерью приключилось что-то очень нехорошее. Янаги сразу сорвалась с рабочего места. Начальник, как отец, ситуацию понял и дал отгул на три часа. В садике она оказалась за каких-то пятнадцать минут. Каблук на замшевых ботинках, в спешке, был безнадёжно испорчен. Но то, что она увидела, заставило её сердце упасть в пятки. Её дочь, с красными, опухшими от слёз глазами, сидела, зажавшись в угол. На её загорелой коже отчётливо были видны маленькие частые царапины, под которыми остались разводы от капель крови. Испуганная и зажатая в угол Хана заставила Янаги сразу броситься к ней. Женщина, как можно крепче прижалась к дочери. — Я же не виновата, что Асу-ччи такая противная, — еле слышно произнесла Хана. Она смотрела себе под ноги, не желая встречаться взглядом с матерью. Страшно увидеть точно такие же, как и у неё, зелёные материнские глаза, искаженные гневом. Всеми своими фибрами тела Ямадзаки-младшая выдавала страх. Своими маленькими трясущимися ладошками, которые держались за мамину руку; неуверенными, постоянно спотыкающимися шагами; своими яркими, зелёными глазами, смотревшими на разбитый асфальт тротуара. Янаги знала свою дочь, как облупленную, поэтому она сбавила шаг, расслабив ладонь, крепко сжимавшую детскую руку. — Прости. Янаги осеклась. Она не до конца понимала, за что она извиняется. За секундную слабость, которую она себе позволила, накричав на дочь? Или за то, что поверила словам воспитателей, решив, что именно её дочь спровоцировала сверстницу? Она ведь поклялась самой себе, что не оставит дочь, как бы не было трудно. Хана никак не отреагировала. Она продолжала буравить тротуар, сменившийся с разбитого асфальта на потрёпанные бетонные плиты. До дома оставалось совсем недалеко. Мама просто устала. Когда взрослые устают, так бывает. Всю оставшуюся дорогу они шли молча. Янаги молчала, потому что какая-то опустошающая сила скопилась внизу живота, скручивая внутренние органы в узел. Ямадзаки-младшая просто не хотела больше докучать маму разговорами, сделав вывод, что её мамочке нужно просто отдохнуть.***
— Ай, — девочка тихо шикает, когда Янаги обрабатывает очередную царапину на лице. — Ничего, все будет в порядке, — Ямадзаки-старшая легонько хлопает дочурку по плечу, в очередной сожалея из-за испорченной кровью кофточке. Она берёт со стола полупустую аптечку, относя её в ванную. Обезболивающие средства и скляночки с характерным звуком бьются о картонные стенки коробки. В ванной комнате стоит тяжелый запах цитрусового освежителя. Видимо, опять Хана игралась. — Хана-ччи, завтра я напишу заявление. Щёлкнула кнопка электрического чайника. Янаги поставила кипятиться воду для своего дешёвого растворимого кофе. Он отдавал неприятной горечью, от которой потом першило в горле. Последний раз качественный кофе она пила три года назад, когда её угощала сестра. Через силу она глотала горькую жидкость, разбавленную сахаром — без неё она сломается на ночной смене. Дешёвый растворимый кофе был как горькое лекарство. Вкус этой пилюли до тошноты въедается в организм, но без неё боль не утихнет. Тяжёлый запах стал для неё предзнаменованием чего-то плохого. С того самого дня кофе она больше не пила. — Мама, — растрёпанная макушка выглядывает из дверного проёма, ведущего из кухни в коридор, — Значит, я больше не увижу ни Фу-ччи, ни Киёши-ччи? — Нет, что ты, вы обязательно увидитесь. И у тебя ещё завтра будет время, чтобы с ними попрощаться, — Янаги попыталась выдавить из себя что-то похожее на улыбку, но получилось не слишком убедительно. Дочурка очевидно не поверила. Она выглядела недоверчиво, глаза выдавали её беспокойство. — Ясно, — заметно погрустнев, Хана направилась в гостиную, — Мне собирать вещи? Мы же скоро пойдём к тётушке Хотару? — в руках она до трения искусственной кожи сжимала ручку рюкзака. Каждый раз, когда её мама уходит на ночную смену, Хана отправляется к тётушке Хотару. У неё огромный дом и много-много разных сладостей. Она разрешает своей племяннице всё, что угодно. Не то, что её мама. Иногда, глубоко в душе, Ямадзаки-младшая хотела остаться у тётушки навсегда. Чтобы не возвращаться в эту холодную полупустую квартиру. Чтобы на завтрак есть вкусные хлопья, а не вчерашний рис. Чтобы ей покупали все игрушки, которые она захочет. Хана-ччи просто хочет быть счастливой. — Да, собирайся, — ответила Янаги, на скорую руку ополаскивая чашку. Счастливая Хана запихивает в рюкзачок все свои малочисленные игрушки. Единственную лицензионную фигурку — Алого Бунтаря, Хана укладывает бережнее всего, поверх остальных. Вещица хоть и новая, ей чуть меньше двух недель, но она уже успела стать любимой. Особенно ей нравились эти чёрные лакированные берцы с толстой подошвой. Ямадзаки-младшая всегда хотела себе такие, чтобы носить их вместо жёлтых сапожек. Потянувшись к какой-то старенькой игрушке, Хана тут же одёрнула руку. Маленькая алеющая капля на загорелой коже быстро скатилась на пол. Засмотревшись на программу по старенькому телевизору, она и не заметила, как её палец скользнул по чему-то острому. Плюшевая игрушка тут же полетела об стену. Резко ударившись об картину, плюшевый медвежонок скатился на пол. Вся его шерсть была в крошках хрусталя. — Асу… Асука, — тихо прошептала себе под нос. Вырвался тихий всхлип. Маленькие детские ручки судорожно тряслись. Сколько бы Хана не трясла потрепанную игрушку, казалось, что хрусталь не кончался. На полу скопилась уже небольшая горка. Игрушка безнадёжно испорчена. А ведь это был самый первый мамин подарок. — Мама, — тихонько всхлипывая, еле слышно произносит девочка. Почему-то маленькая рана болит больше обычного. Остальные немного жгутся, но эта больше всех. Почему-то от маленькой царапинки хочется плакать. Но слёзы, как назло, не идут. Сухие глаза неприятно щипает. Этот странный ком в животе всё нарастал и нарастал. Маленькие кулачки сжались со всей силы. Хотелось свернуться в огромный кокон и не вылезать. Было слишком холодно, неприятно, больно и обидно. Коленки судорожно дрожат. Ни с того, ни с сего заболела голова. Лёгкие сильно сдавливает. Ямадзаки глотает воздух. Тут же жгучие слезы потекли по щекам, стекая к подбородку. Капли бесшумно разбиваются о пол. О холодный деревянный пол неотапливаемого дома. Дома, которого и домом назвать нельзя. Маленькая квартирка в пятнадцать квадратных метров. Ни ремонта, лишь голые стены, дощатый пол, со скудной мебелью и крысами, рыскающими по углам. Хана старалась раньше этого не замечать. Даже если она пытается, она всё равно ненароком примечает пустые полки холодильника, уставшую маму или множество бумажек со счетами. Или то, что у тёти Хотару мясо намного вкуснее, потому что оно настоящее, а не сделано из сои. Что-то внутри, кажется, оборвалось. Стук сердца гулко отдавал в виски, живот и колени. Бешенный ритм колотил в уши и в дёргавшиеся веки. Хана ухватилась за шею, пытаясь выхватить хоть немного воздуха. Ногти скребут кожу на шее. В секунду вся кожа покрывается глубокими царапинами. Тепло. Оно стекает вниз, на пол, по груди, животу и ногам. Приятное чувство разливается по всему телу. Она чувствует каждую капельку, согревающую её. «Что это? » Все руки в крови… Зрачки бегают туда-сюда, пытаясь найти её источник. Хана сразу же хватается за горло. Рваные царапины пересекаются шею вдоль и поперёк. Кто с ней сделал такое? Нужно… Нужно позвать кого-нибудь на помощь! Вырывается лишь тихий писк. Она моргнёт и проснётся. Со всей силы сомкнув глаза, Хана тут же их открыла в надежде на изменения. Ничего. Она попробует ещё раз. Опять ничего. Ещё раз. Всё так же. Ещё, ещё, ещё, надо продолжать! Пока этот сон не кончится. Ну же, Хана! Нет, не работает. Больше нет сил даже сомкнуть веки. Обзор закрыла пелена неконтролируемых слёз. Жгучих, как кипяток. Глаза и ледяные щёки, от которых отхлынула кровь, уже щипало от них. Это последнее, что Хана помнит.***
Закончив с уборкой на кухне, Янаги быстро сложила в бенто свой скромный обед — варёный рис с натто. Бобы, как обычно, соевые. Эта соя уже приелась. Нормальные продукты кончились, а до зарплаты ещё неделя. Хорошо хоть Хана нормально питается у Хотару. — Не закрывается, — Янаги никак не могла задвинуть крышку до заветного щелчка. Повозившись с бенто ещё минуты три, Ямадзаки-старшая поняла, что закрывает крышкой от другого набора. Тихо выругавшись себе под нос, женщина принялась рыться в ящичках. Застучали полки, зазвенела посуда. Похлопав дверями ящиков ещё несколько минут, она была удивлена, что крышки нигде нет. Она ведь всегда всё складывает на места — привычка ещё со студенческого времени. Тем более на такой маленькой кухне. Просмотр по второму кругу тоже не дал результатов. — В сумке, лежит, наверное, — закинув в рот какую-то обветрившуюся печеньку, Янаги направилась в гостиную. Не обратив на дочь, которая, как казалось, просто играла в уголке, женщина потянулась к сумке, стоявшей на спинке кресла. Но тут её рука дрогнула. Тяжёлый запах с нотками железа наполнил помещение. Не надо было и принюхиваться, чтобы понять, что это. В комнате пахнет кровью. Она и опомнится не успела, как уже оказалась подле дочери. Та лежала оперевшись лбом о стену. Казалось, что она спит или тихонько играет, как часто делала в излюбленном углу возле телевизора. Но никак не истекает кровью. Аккуратно присев на корточки, Янаги перевернула дочку на спину и тут же отскочила, от шока прикрыв руками рот. Футболка была вся в крови, а струйки стекающие по шее всё ещё заливали и так измазанный пол. А руки… Нет, не руки, а огромные лапы с острыми когтями, по локоть в алой жидкости, склевшей комками шерсть. Почему это опять повторяется? Почему? Что Янаги такого сделала, чтобы опять пережить это? Что?! Вырвался тихий растерянный всхлип. Ямадзаки-старшая не могла даже пошевельнуться. Кто посмел это сделать? «Мамочка, это сделала я, не бойся» Янаги одной рукой начала пытаться нащупать сумку, в которой должен быть мобильный. Единственное её спасение сейчас. Она просто вызовет врачей и всё. Им иметь дело с таким не впервые. Они разберутся. Но Янаги не хочет чтобы её родную дочь, её единственную опору в этом жестоком мире, скрутили и увезли на несколько месяцев в изоляцию. Она не хочет отрывать её от себя. Но пальцы уже судорожно набирали телефон экстренных служб, осталось лишь нажать кнопку вызова. Одно касание и… В следующую секунду телефон отлетает в стену, разламываясь пополам. Тяжёлая лапа наносит по нему удар, оставляя глубокие ссадины на хрупкой женской ладони. Волчья конечность покрытая бурой шерстью, свисающей клочками, с длинными, грязно-желтыми когтями. Янаги в испуге медленно попятилась назад. Животное пригнулось, в любую секунду готовое напасть. Женщине не нужно было быть гением, чтобы догадаться, что это уродливое чудовище — её Хана. Она не смогла уберечь её от этого. Не смогла остановить эту ярость, текущую в её крови. Потому что всё бесполезно! Бесполезно что-то принимать, в ней уже течёт кровь этого чудовища, когда-то совратившего её разум. Она уже стала чёртовым монстром во плоти, никакая сила её не остановит! Это дитё проклято! Прок-ля-то! Бурый волчонок лишь остерегающе порыкивал, оскалив клыки. Он сидел всё в том же углу комнаты, принюхиваясь к чему-то невидимому, изредка проводя лапой по холодному деревянному полу. «Глаза ещё зелёные» — с надеждой отметила Янаги. Выровняв дыхание, она, как можно плавнее, шагала к другой стене, где находился домашний телефон. Лишь бы этот монстр не заметил, пожалуйста, Боже, если ты есть, то спаси! Не отводя взгляда от дочери, женщина медленно, держась за стену, почти дошла до телефона. Рука нашаривает трубку. Раз стук, первая цифра. Янаги быстро переводит взгляд на дочь. Два стук, вторая цифра. Волчок до сих пор изучает царапины на полу и пустоту перед ним. Три стук, номер набран. Глаза уже непонятного, грязно-зелёного цвета. Надо торопиться, скоро начнётся. «Вам голосовое сообщение от абонента Хотару. Чтобы прослушать, нажмите цифру…» — Янаги тут же бросает трубку. Только не это! Пожалуйста! Нет-нет-нет! Она не хочет! Лишь бы без шрамов, Господи! Почему она не уберегла её от этого монстра? Надо было бежать ещё когда это случилось в первый раз. Чудище отвлекается от царапин на полу и, словно в замедленной съёмке, поворачивает голову на жертву. Глаза, будто два горящих янтаря, отражают свет далёкой кухонной лампы. Вот и всё. Монстр поглотил Хану. Бесполезно уже что-то пытаться сделать. Оно сейчас просто прогрызёт ей глотку, обнажая кровавую плоть. И будет Янаги биться в предсмертных конвульсиях, истекая кровью, а её родная дочь, поглощённая чудищем даже не шелохнётся, чтобы ей помочь. А когда проснётся от контроля полуночного чудовища, будет оплакивать ещё тёплое, бездыханное тело с разодранным горлом. От одной этой мысли захотелось забиться в угол и не вылезать оттуда вечность. Если бы Янаги выбирала свою смерть, она бы выбрала смерть во сне или пулю в затылок. Чтобы не мучиться долго. Мгновенная смерть не принесла бы ей столько душевной и физической боли, как быть убитой собственной дочерью. Ну же, используй причуду! Хочешь сдохнуть тут? Чтобы твоё тело нашли через несколько недель, когда ты уже будешь издавать трупный запах? Такой смерти ты хотела? А как же уход в кругу большой семьи? Хочешь — действуй! Волк медленно приближался в сторону телефона, угрожающе облизываясь. Обильное слюноотделение очевидно говорило о том, что животное очень голодно. Когти шумно шаркали по деревянному полу, отстукивая при каждом шаге. Хищник сначала наворачивает круги вокруг жертвы, прежде чем напасть, а потом одним резким движением валит жертву на землю. Как же Янаги это предотвратить? Перцовый баллончик. Точно, он лежал в сумке, во внутреннем кармане. Если добежать до него, то можно попытаться сбежать, а потом вызвать бригаду врачей. Пока это чудовище бездействует. Нужно просто отвлечь её причудой. Воспользоваться ею третий раз в жизни, как непривычно. Первый раз она была активирована в четыре года, как у всех. Во второй раз со страха, когда её прижали за университетом сокурсники, а третий раз видимо будет сейчас. Особо концентрироваться Янаги не нужно было, хотя руки дрожали от предвкушения. Желание жить уже сделало это за неё. Ямадзаки-старшая резким движением рванула в сторону сумки. Чудовище это заметило, и тоже сорвалось с места. Слегка присев, животное собралось прыгнуть, но тут порхающий рой закружил над перевоплощенной Ханой. Бабочки, очень много бабочек. Махаоны, хохлатки, многоцветки и множество других особей. Многоцветный рой слепил своим разнообразием. Волк и позабыл о добыче, удивлённо мотая головой и пытаясь уткнуться в разноцветную стаю. Воспользовавшись этим, Янаги быстрым движением вытащила из сумки баллончик, на всякий случай спрятав руку, в которой он был, за спину. Самое страшное уже позади. Она не умерла, уже хорошо. Рой бабочек перед носом волка расступился, а за ним последовала острая боль. Глаза не размыкались. Их щипало так, будто в них брызнули лимонным соком. Жгучие слёзы градом капали на пол, оставляя влажные дорожки на шерсти. Больно, очень. Кажется, что животная сущность потихоньку отступала, а разум очищался от черной пелены. Боль притупляла жажду крови. Но… Мама, за что?***
Тяжёлый больничный запах въедается в ноздри. Больничный халат, на пару размеров больше, висит как мешок на маленьком тельце. Тапочки, такие же большие, как халат, неприятно шаркают при каждом шаге. На шее и руках белоснежные бинты. Здесь она уже несколько дней. Её кормят карри с рисом, иногда даже дают рыбу. Маму она увидела только сегодня, за плотным стеклом. Она помахала ей рукой и ушла. Глаза у неё были красные. В больнице было скучно. Ей постоянно прикрепляли разные проводки, кололи уколы, давали пилюли. Два раза в день к ней заходит какая-то женщина в очках. Она спрашивает про самочувствие, приносит игрушки и рассказывает про то, какие цветы лучше сажать на грядке. У неё спокойный и тихий голос, как у тётушки Хотару. Так продолжалось дней шесть или пять, она точно не помнит. Потом она осмелилась спросить: — А когда я поеду домой? После этого все осталось так же. Но доктор к ней больше не заходила. А маму она увидела только через полтора месяца, когда её окончательно выпустили из больницы. Почему, зачем её тут держали и что произошло — никто ничего не сказал. С неё только сняли бинты и больничную одежду, одели в какую-то мальчишескую и увезли в другую больницу, где её уже ждала заплаканная мама. Но та не бросилась обнимать её, а лишь робко взяла за руку, провожая до такси. С того момента жизнь Ханы безвозвратно изменилась